слово на ладони

//

    В детстве всё — сложное и мирское — кажется простым и прозрачным, без единой зазубринки и пятнышка, словно кусочек новенького стеклянного витража. Упоительные россказни о «соулмейтах», о невероятных метках и о том, что у почти каждого человека на планете есть своя родственная душа, но не всякий может таковую повстречать, кажутся одиннадцатилетней Куникиде чем-то невообразимо волшебным и таинственным, будто сказка сошла с книжных страниц. Доппо слушает маму, раскрыв рот, и жадно рассматривает чужую метку (уж очень сильно хочется иметь свою), изящно обернувшую запястье длинной вязью букв. Мать лишь треплет Куникиду по голове, давя тоскливый вздох (ведь ей, в конце концов, совершенно не повезло, а Доппо знать о том, что родители не истинные соулмейты, совсем необязательно). И говорит: — Однажды ты обязательно встретишь свою судьбу, милая.

//

..И вот Доппо уже целых двадцать два года, и свою судьбу она до сих пор не встретила. Позади же у неё есть только туман и дорога, впереди тоже дорога, долгая и извилистая, а ещё отсутствие свободного времени, вспыльчивый нрав, небольшая квартирка на окраине Йокогамы, непыльная подработка в крохотном магазинчике и бесценный блокнот, в котором расписана жизнь на ближайший год до сущих мелочей. И мишура с соулмейтами да всей раздутой из ничего шумихой над надписями на руках кажется затянувшейся идиотской шуткой. Ведь у Куникиды ни намека на ту самую метку. Но в моменты особенной душевной тяжести, когда от тошнотворной круговерти одинаковых будней и усталости перед глазами порхают чёрные мушки, Доппо аккуратно выводит ручкой на запястье, над самой синевой вен, «несправедливо» и «где ты?», долго прожигает взглядом написанное и до красноты трёт кожу. Ерунда какая. Куникида разрешает себе так думать, отказываться от надежды, юлить, однако засыпать с другими, дурацко слащавыми мыслями о нём, глупом заблудшем соулмейте, и о том, что где-то он торчит, как неровно вбитый в прослойку социума гвоздь, одинокий и ищущий, очень легко, а пустые запястья под рукавами накрахмаленных рубашек прятать и вновь погружаться по горло в рутину ещё легче.

//

    Одним весенним днем идеально спланированная жизнь Куникиды Доппо даёт микроскопическую трещинку. Всё валится из рук с самого утра, и на работу Куникида приползает совершенно без настроения, помятая и жутко злая. Мальчишка, что работает с ней в одной смене, которого, кажется, зовут Ацуши, улучив момент в конце дня, неловко (и очень неожиданно для Доппо) подсовывает ей в сумку баночку кофе с запиской, в которой всего лишь два слова, пропитанные сущей детской наивностью: «всё наладится». «Надоедливый пацан» — потом долго крутится в голове Доппо, и чтобы избавиться от неловкого ощущения, она в следующий вечер силком тащит Накаджиму в любимое кафе, буквально  впихивает ему свою благодарность в виде данго с шоколадным сиропом и мысленно твердит себе, что подобное больше не повторится.         Микроскопическая трещинка начинает постепенно разрастаться, а рутина приобретать цвета. В библиотеке звенящая тишина, и Рампо тараторит так громко, что у Куникиды закладывает уши; в последнюю неделю ей отменно везёт на идиотов. Эдогава болтает обо всем и сразу: о новой книге любимого автора, которую цитирует почти наизусть, о свежих эпизодах популярного детективного сериала, о странной незнакомке, обменявшейся с Рампо номерами потому, что она посчитала того интересным молодым человеком. — А ещё она!.. — у Эдогавы впервые так лихорадочно блестят глаза, — она в бегах, представляешь!.. — Не представляю, — отрезает Доппо, косится на него, как на последнего дурака, и утыкается вновь в книгу — сегодня она случайно взяла с полки Харуки Мураками, а у Рампо, как известно, язык без костей.

//

    Одним весенним днём идеально спланированная жизнь Куникиды Доппо неумолимо расходится по швам. На работе ей дают неожиданный выходной и плюсом небольшую премию; телефон молчит более двух часов, и Куникиде становится почему-то неуютно — не может же ей так легко везти. Рампо, как будто по команде, начинает терроризировать её после полудня, с четким интервалом в десять минут, а потом вновь пропадает. Доппо в недоумении отключает мобильник и.. в тишине раздается оглушающая трель дверного звонка, от которой крупные мурашки бегут по спине. Куникида раздраженно морщится и нехотя идёт открывать. Лучше бы она притворилась мертвой. — Куникида-кун!.. — кто-то (и определённо не Рампо) врывается к ней в квартиру с порога внезапным мини-ураганом, что Доппо, ничегошеньки не понимая, глупо таращит глаза в розовеющее вечернее небо за плечом этого самого нечта, не в силах взглянуть на расплывающееся неясной кляксой чужое лицо; Эдогава, конечно, тоже здесь — беспокойно маячит на заднем плане, и Куникида думает вышвырнуть их обоих прямо сейчас. Не медля. Но даже рта раскрыть Доппо не успевает — нечто крепко стискивает в объятиях и бормочет что-то сначала на смутном итальянском, а потом, переходя на вполне сносный японский, про «я скучала» и «давно не виделись». А до Куникиды между тем запоздало доходит кое-что, и смутный образ незнакомки, которую вскользь упоминал Рампо, начинает по крупицам складываться воедино. В итоге для Доппо она оказывается не такой уж и незнакомой. Имя всплывает в голове моментально, что Куникиде в эту секунду мучительно хочется провалиться сквозь землю. Дазай Осаму. Дазай льнёт всем телом, бродячей кошкой, нашедшей своего потерянного хозяина, обхватывая худыми руками за шею. Она неуловимо пахнет своей «неродной» родиной, Италией, резкий язык которой до сих пор не просто даётся Осаму: терпкой смесью южного солнца, дорожной пыли, лимонной кислинки и морской соли, а ещё совсем чуть-чуть сладковатой сакурой и резким, мускусным парфюмом. Наконец Дазай отлипает — нехотя и неспеша, лениво ловит взгляд Доппо своим всего на мгновение — почти чёрным, бездонным — и улыбается с еле заметной хитринкой, одними лишь уголками тонких, напомаженных губ. — Buona sera, mia cara, — хрипло тянет Осаму. Куникида с недовольством пожирает свою нежданную гостью глазами, машинально подмечая, что Дазай совершенно не изменилась со времени их последней встречи: у неё всё те же рассыпавшиеся по плечам каштановые, слегка выгоревшие кудри, достающие почти до поясницы, она всё так же аристократично бледна, будто бы и не провела четверть жизни в одной из самых жарких стран мира, одета с иголочки как и тогда, во всё тёмно-неприметное — плащ, прямая юбка до колен, пиджак с перламутровыми пуговицами, под ним белая рубашка со стоячим воротничком и в довершении мрачного образа — бинты, скрывающие шею, правый глаз и немного выглядывающие из-под рукавов.   Доппо хмурится, ощущая, как из глубин колючими ватными клоками, словно из дранной мягкой игрушки, лезет раздражение, и молчание между ними затягивается почти до откровенного невежества. Осаму же, дабы прервать вопиющую неловкость, с лёгким наигранным акцентом выдыхает негромко: — Сто лет не была в Японии. Весной здесь особенно хорошо!.. — Зачем здесь?.. — отмирает Доппо, упрямо проглатывая рвущееся с языка чужое имя. Дазай кривит напомаженный рот в болезненной усмешке. Понимает и без слов, всегда отличалась нечеловеческой проницательностью. — Хотела знакомые места повидать. И тебя заодно. — Только давай без этого, чёрт подери, — Куникида устало трёт переносицу, — сама же тогда без предупреждения оборвала все связи, а теперь?.. — Ну, дела были неотложные. — Да что за дела такие могут быть?.. — Семейные, — Осаму с какой-то величайшей небрежностью жмёт плечами, а потом умоляющим и самым что ни на есть елейным голоском просится немного пожить — всего-то может месяц от силы. Как получится. Куникида сначала опешивает, потом злится, потом взвешивает все за и против. И ругает себя, когда не находит весомых причин для отказа. — Видимо, у меня нет выбора. Но испытательный срок неделя. Будешь надоедать — вышвырну, поняла? Дазай согласно кивает, довольная донельзя и похожая на пластиковую псину с головой на пружине, и Доппо остаётся только тяжело вздохнуть и закрыть за ней дверь.

//

    Осаму Дазай по кирпичикам начинает разбирать остатки идеально спланированной жизни Куникиды Доппо. Первая, «испытательная» неделя проходит относительно спокойно; Дазай только спит, ест, смотрит по ящику тупые телешоу, никуда не лезет и старается беспрекословно слушаться Доппо, но всё равно выглядит подозрительно. Куникида заново учится жить с кем-то и при любой удобной минуте ворчит что-то про иждивенство, но в один из дней снисходительно покупает Осаму удобную одежду — не шастать же всё время в парадном. А потом ходить вместе по магазинам становится некой странной привычкой, и Доппо сотню раз проклинает себя за такую уступчивость. Только вот что-либо менять уже очень-очень поздно. Вторая неделя получается тоже не особо бурной; Дазай всё ещё привыкает к новой-старой обстановке и даёт Куникиде чуть-чуть привыкнуть к себе, помогает по мелочам, притворяется милой, услужливой, совершенно не раздражающей (хотя Доппо помнит её настоящую натуру), только по вечерам выпрашивается на свежий воздух и пропадает неизвестно где ровно до полуночи. Куникида не спрашивает, не пытается вникнуть в её дела (ведь незачем, верно?), а когда Осаму после ночных скитаний без разрешения забирается к Доппо в постель, то проклинает себя ещё миллион раз. Так за несколько дней в привычку входит делить одну кровать на двоих. Третья неделя получается сумбурной и по-весеннему, по настоящему тёплой; Дазай впервые варит Куникиде перед работой невкусный кофе, с горем пополам учится жарить яичницу, получает нехилый нагоняй за развороченную кухню, а на выходных с трудом, но вытаскивает Доппо в парк, где они долго гуляют, едят (в основном это делает Осаму) сладости, от приторности которых сводит зубы и кормят хлебом цветастых рыб. Доппо автоматом делает пометку про то, что прогулки на пару с Дазай не такая уж и плохая вещь. А еще через неделю Дазай (осмелевшая настолько, что уже клянчит деньги на любимых крабов) почти необратимо приживается и заполняет собой личное пространство Куникиды от и до. Осаму начинает просыпаться на час раньше Доппо, успевая везде сунуть нос: разлить заранее приготовленный кофе, стащить йогурт Куникиды, разворошить ящики в поисках непонятно чего, оставить на холодильнике кучу глупых пометок на итальянском и нарисованных сердечек, включить телевизор на полную громкость и перебудить полдома. Куникиде естественно приходится наводить порядок, малевать поверх дурацких каракуль Дазай маркером «прибью» и «останешься без ужина» и больше не смотреть в свой блокнот, зная — бесполезно, ведь с такой соседкой как Осаму, которая умудряется всё, абсолютно всё превращать в хаос, нужно лишь примириться и время от времени выдавать оздоровительных нотаций; а Дазай пытается готовить в отсутствии Доппо и в тайне ищет в интернете вакансии на временную работу; часто встречает Куникиду у магазина, где та отрабатывает смены, и под её недовольное бурчание они возвращаются домой; разглядывает эскизы Доппо, висящие в комнате над кроватью; иногда листает книги Куникиды, а еще её ежедневник (мечта посетить Лувр больше всех остальных нравится Осаму) и письма (о чем Доппо конечно не знает и узнать не должна), много неотправленных писем, целые пыльные стопки — даже есть адресованные именно Осаму, но их она только вертит порой в руках, поглаживая пальцами шершавые конверты с красивыми карандашными набросками цветов — у Куникиды, оказывается, идеальный почерк, который очень приятен глазу; и еще множество других мелочей Дазай учится ценить, особенно вечерние разговоры с Доппо обо всем на свете. А Куникида сама себе удивляется и безвозвратно пропускает тот момент, когда Осаму становится неотъемлемой частью её будней, когда появляется лишняя кружка, зубная щетка и на полке — ещё один пузырек шампуня, когда готовить и закупаться в супермаркете нужно в два раза больше, когда телефон на работе почти все время разрывается от смс, когда извечный галдеж почти не приводит в бешенство, когда споры о том, кто из художников двадцатого века лучше, превращаются в некий ритуал перед сном; у Доппо словно затянувшееся дежавю, словно она знакома с Осаму лет сто, не меньше, и собачиться с ней из-за мелочей — обычное дело. Но Куникида никогда не упускает момента напомнить себе один важный факт: Дазай здесь не навсегда, она уйдет при любом раскладе, лучше по хорошему зарыть свою привязанность как можно глубже. А через три дня Осаму устраивается официанткой в любимое кафе Доппо, и Куникида понимает, что в Йокогаме для неё и Дазай вместе взятых постепенно становится тесно — слишком много Осаму, Осаму то, Осаму сё — Доппо попросту негде перевести дух. А еще через день Дазай, закрутившаяся на новой работе, как белка в колесе, чисто случайно ломает самые любимые очки Куникиды — с круглыми стеклами, в прекрасной черепаховой оправе — без возможности починки, и в тот миг Доппо сильно жалеет, что приютила эту странную дамочку и что нервы не могут быть железными.

//

    На изломе апреля, когда цветение сакуры почти достигает своего пика, когда испорченные очки отправляются в мусорное ведро, а Дазай горячо обещает купить новые и пока не думает никуда уходить от Куникиды, судьба даёт новый (на этот раз точно неожиданный) оборот. Чуя Накахара появляется внезапно в один из вечеров, словно небольшой, но опасный шторм, возникший в штиль и приносит с собой не подписанный прямоугольник конверта и новые проблемы. Осаму меньше всего ожидает увидеть именно её, и Чуя, зло ухмыляясь, презрительно цедит сквозь зубы: — Нехорошо оставлять дела незаконченными, дура. Осаму же давит в ответ самую приторную улыбку из всех возможных, а в голове только и крутится: «вот дерьмо». — Ciao e morire, Chuya~ У Накахары от ненависти темнеет синева глаз, но письмо она предельно аккуратно вкладывает в раскрытую ладонь Дазай. — Будешь готова — дай знать. Входная дверь хлопает. Куникида вслушивается в звенящую тишину и снова ни-че-го не пытается выведать у Дазай, лишь укрывает одеялом, когда та, свернувшись калачиком на диване, забывается беспокойный сном.

//

    Следующие семь дней Осаму проводит в странном нервном возбуждении и одновременно будто в какой-то прострации; увольняется из кафе, собирает вещи, много курит на балконе, а в конце недели сдирает бинты с рук, показывая Доппо шрамы, великое множество шрамов — загрубевших, очень старых, чередующихся с совсем свежими — целое кружево, такое, что метку почти и не разобрать, только слабые, выцветшие очертания букв. — Не пойму, что у тебя там, — вслух бормочет Куникида, и тут же осекается, неловко убирая за ухо выбившуюся светлую прядь. Дазай на это только растягивает потрескавшиеся губы в слабой полуулыбке, чем-то похожей на улыбку Джоконды — плавно, но как-то надломлено (или Доппо так кажется?). — Я рядом, пока ходим под одним небом, — выдыхает Осаму, едва касаясь большим пальцем сплетения рубцов над меткой, а потом ловко вытаскивает из блокнота, лежащего на журнальном столике, ручку, ловит Куникиду за запястье и аккуратно выводит на бледной коже размашистым движением всего одно слово. grazie Доппо сначала не понимает этого странного порыва, затем не смело копирует чужую усмешку, хочет что-то сказать, но натыкается на долгий, пропитанный ледяной зимней тоской взгляд Дазай, и на душе образуется нехорошая, противная тяжесть. — Не забивай голову, — громким шёпотом произносит Осаму, на мгновение прижимаясь сухими губами к щеке Куникиды. ..А утром Доппо просыпается уже одна, в неуютно пустой квартире. На прикроватной тумбочке — сложенный в четверо лист и футляр с новенькими очками, такими же, что были разбиты две недели тому назад. В записке — несколько отрывистых слов на итальянском, а в спертом воздухе комнаты — лёгкий шлейф сладковатых духов. «torno. questo è solo l’inizio» И прежде, чем сварить себе кофе, Куникида выходит на задний двор, сбрасывает в железное ведро все неотправленные письма вместе с огрызком бумаги, оставшимся от дурной идиотки с ветром в голове, и поджигает. Огонь — рыжий, беспощадный — превращает всё в пепел. Доппо не нужны ни соулмейты, ни обещания. Но если Дазай решит вновь когда-нибудь найти сюда дорогу, через все свои тернии, к ней, Куникиде, она ни сколько не станет возражать. Поворчит разве что, для собственного успокоения. А уже в самолете, запершись в туалете, под дикие вопли Чуи и стюардесс, Осаму отрезает себе волосы, потому что разбрасываться словами не в её духе. Она вернётся, и неважно чего это будет стоить.