Rotten

– Смотри, Дазай, это тебе, – тонкий детский голосок разбивает тишину и Дазай буквально видит, как она осыпается острыми осколками на дорогой ковёр у его ног. Пробежав глазами последнее предложение и перевернув страницу, Осаму наконец оторвал взгляд от книги и взглянул на маленькую девчушку, что чуть ли не торжественно протягивала ему изрисованный листок. – И что это? – Осаму нехотя принимает рисунок. Резкие темно-красные разводы на бумаге мешаются с чёрными, неумело прорисованные люди вызывают стойкую неприязнь, уж больно жуткие они получились - широкие рты измазаны красным, а закрашенные глаза - пустые глазницы. Человек в центре всего этого хаоса и вовсе исписан непонятыми узорами. – Чуя во время порчи? – с усмешкой делает предположение Дазай. – Дурак Осаму, – Элиза тыкает аккуратным пальчиком в лоб, покручивая, на бледной коже наверняка останется покрасневший след. – Это ты. Девчонка забирается на колени, чуть ёрзает, устраиваясь удобней, оправляет складки дорогого и изысканного платья. Дазай морщится под тяжестью детского тела и снова переводит взгляд на рисунок. Нарисованный человечек вдруг более чётко принимает его, Осаму, очертания. Вот копна темных волос, перебинтованное лицо и карий глаз, широкая улыбка. – А Чуя вот, – Элиза указывает на непонятное рыже-чёрно-красное пятно у ног нарисованного Дазая. – Ты убил его. Убил их всех. – Почему? – Голос настоящего Дазая звучит весело, но чем больше он всматривается в рисунок, тем сильнее горло сдавливает тошнота, а пальцы неприятно холодеют. - Потому что ты гниёшь, – Осаму переводит взгляд на усмехающуюся девчонку, и, кажется, голубые глаза Элизы смотрят в саму душу, она будто с точностью хирурга режет, выковыривает внутренности и всматривается в зияющую пустоту, дёргает за рваные кровоточащие края. Вот она, на вид невинный ребёнок, милая девчушка с золотыми кудряшками - скверная способность Мори, не знающая жалости, как и её обладатель. – Потому что ты мёртвый, там, внутри, – Элиза обнимает тонкими ручками покрытую бинтами шею Дазая и шепчет в самое ухо, опаляя кожу горячим дыханием. – Пустота в тебе никогда не найдёт покоя, она поглощает тебя, а ты будешь поглощать всё вокруг себя. Все те, кто будет хоть что-то значить для тебя, будут умирать на твоих руках или же от них. Твои грехи будут гнилью разрывать кожу, выливаться наружу вместе с кровью, пока ты в них не захлебнёшься. Тебе не скрыть их бинтами. Элиза оставляет лёгкий, невинно-детский поцелуй на лбу, куда минуту назад тыкала пальчиком и со звонким смехом уносится из библиотеки, оставляя после себя шлейф лёгких цветочных духов.

***

Дазай резко открывает глаза и судорожно делает вдох, кислород наполняет лёгкие, и это успокаивает. Юноша откидывает одеяло, и вспотевшее тело тут же окутывает прохлада комнаты, вызывая мурашки. Несколько секунд Осаму лежит неподвижно, позволяя тяжёлому оцепенению спасть самому, и лишь потом обращает внимание на неприятно прилипшие к коже бинты. Вытянув руки вперед, Дазай рассматривает, как красные разводы поглощают белую ткань - похоже, недавние раны открылись. Осаму, стараясь не потревожить чужой сон и не испачкать кровью постель, встаёт и идёт в ванную. После сна ноги кажутся совсем ватными и тяжёлыми, перед глазами все мерцает, и Дазаю хочется рассмеяться - за все годы, проработанные в мафии, его способны выбить из колеи какое-то, казалось бы, забытое воспоминание. Осаму щелкает пальцем по выключателю, и яркий свет больно режет по глазам, заставляя жмуриться и несколько раз моргнуть. Парень тяжело облокачивается на раковину, всячески стараясь оттянуть момент, когда придётся снять бинты, он чувствует, как не только на руках, но и на спине марля медленно пропитывается кровью. Раны начинают ныть и саднить. Сколько раз боль ослепляла его, сколько раз он видел, как кожа обожжёнными ошметками слезает с его рук и горла. Дазай никогда не забудет, как однажды проснулся, ощущая, как что-то липкое и тягучее обволакивает лицо, скользит по щекам, капает на губы. Как он стоял перед зеркалом и видел, как почерневшая кровь вытекает из его глазницы, не оставляя место ни белку, ни зрачку глаза. Хотелось кричать от страха, ужаса, боли, хотелось побежать и разбудить наставника, плакать уткнувшись в колени сестрицы Коё, почувствовать успокаивающие прикосновения Одасаку. Но он, будучи всего лишь мальчишкой, крепко стискивал зубы и ватой оттирал лицо, заматывал голову бинтами, а на все вопросы лишь пожимал плечами - "упал, что поделать", - смеялся, глядя в настороженные, ни капли не верящие в его ложь голубые глаза напарника. Чуя всегда смотрел недоверчиво, презрительно, всем видом показывая, что в жизни не поведётся на все эти байки, но будет готов выслушать правду, если Осаму захочет рассказать. Дазая удивляла этой способности Чуи - так громко кричать о ненависти, сжигать одним лишь взглядом, но при этом так искренне желать помочь. Мысли о рыжеволосом отвлекают, и Осаму наконец стаскивает насквозь пропитанные кровью бинты. Он уже привык к открытым язвам, к ожогам и глубоким гноящим ранам, что не успевают затянуться и вновь начинают сочиться кровью. Но Дазай не смог привыкнуть к боли, что расползается по всему телу, пожирая участок за участком бледной кожи, к тошноте и головокружению, слабости, возникающей, когда теряет слишком много крови. Сколько раз он порывался прекратить эти мучения, и был остановлен рыжей бестией, той самой, что иной раз сама подставляла к его горлу острие ножа. Сколько раз пальцы, облачённые в перчатки, надрезали верёвку, стягивающую горло, выбивали крепко сжатый пистолет. Сколько раз сильные руки вытаскивали со дна реки, а тонкие, искусанные губы прижимались к его холодным, вдыхая такой необходимый кислород. Дазай невольно усмехается, пожалуй, это стоит внести в список причин ненавидеть бывшего напарника, и почему-то кажется, что этот список будет немалым. Осаму брезгливо осматривает омертвевшие куски кожи, гнойные раны, кровоточащие язвы. Работая на Портовую мафию, невольно привыкаешь к ужасам жизни, но собственное тело не может не вызвать тошноты и омерзения. Дазай нещадно поливает кожу антисептиками, заживляющими мазями, зубами раздирает пачку новых бинтов - быстрее, быстрее всё это скрыть, пока еще удаётся удержать содержимое желудка и не выблевать ужин в раковину. Воздух в ванной густеет и наполняется запахом железа и спирта, а кровь, кажется, и вовсе не собирается останавливаться. Она медленно вытекает из ран, смешиваясь с гноем, капает на белоснежную раковину, оставляя за собой алые следы. Потоки холодной воды мгновенно подхватывают и уносят её дальше по трубам. Сколько времени пройдет, прежде чем красное марево поглотит его, прежде чем он потеряет сознание и рухнет на холодный кафель? – Какого хрена шумишь! – Дазай морщится, бесшумная походка - еще один пункт в списке ненависти. – Доброе утро, красавица, – Осаму оборачивается и чуть улыбается, глядя на сонного, растрёпанного и кутающегося в мягкий плед Чую. – Какое нахер утро! Три часа ночи, идиот! – Накахара зло шипит хриплым голосом и щурит от яркого света глаза. Дазай с усмешкой наблюдает, как красивое лицо вытягивается, бледнеет, а губы сжимаются в тонкую полоску, в голубых глазах пропадает сонная пелена, уступая место растерянности и тревожности. Окровавленные ленты бинтов и алые разводы по кафелю - не самое приятное зрелище спросонья. – Насколько всё плохо? – Могло бы быть и хуже, – усмехается Дазай, чувствуя, как голова наконец перестала кружиться, а с кончиков пальцев больше не срываются крупные капли. Осаму все еще держит руки вытянутыми и стоит спиной, стараясь скрыть весь этот ужас от голубых глаз. Меньше всего хочется видеть отвращение на лице рыжеволосого шляпника, кажется, именно это станет последней каплей, что переполнит чашу. Но Чуя будто с дерзким оскалом кричит: «Давай, проверяй меня, я выдержу!", и Дазай с садистским удовольствием проверяет, бьёт по оголенным нервам, задевает тонкие струны души, но Накахара лишь подходит ближе. – Я могу помочь? – На губах Осаму расцветает какая-то надломанная, болезненная ухмылка. – Да, не путайся под ногами, когда я захочу умереть, – Дазай тихо смеётся, боль больше не пронзает каждую клеточку его существа, осталось лишь лёгкое покалывание на заживающих ранах. Осаму через зеркало наблюдает, как рыжий закусывает дрожащую губу, а глаза наполняются влагой, но лицо полно решимости, уверенности, как иной раз на поле боя, когда нужно откинуть свои чувства и заботиться лишь о выполнении миссии, о сохранности жизни своих людей. Чуя позволяет одеялу соскользнуть с острых плеч и упасть бесформенной кучей к ногам, и прижимается обнаженной грудью к спине Дазая, не давая тому отстраниться. Осаму слишком боится испачкать белоснежную кожу собственной испорченной кровью. Чуя аккуратно, почти невесомо скользит по гладкой коже с маленькими, незаметными родинками, обводит выступающие косточки на запястьях и разворачивает Дазая к себе. Он щурит карие глаза и улыбается слабо, чуть приподняв уголки губ, и Чуя считает, что это намного лучше той широкой, насквозь пропитанной фальшью улыбки, которой Осаму так часто разменивается. Накахара аккуратно прижимается губами к тыльной стороне ладони и скользит легкими поцелуями к самому изгибу локтя. Дазай, прикрыв глаза, позволяет себе немного насладиться этой незатейливой и такой редкой лаской, прежде чем вырвать руку из цепкой хватки. Осаму не видит на лице Чуи ни капли отвращения, но замечает, что его губы никогда не касаются самих шрамов. – Только я могу убить тебя, гнида. И только тогда, когда сам этого захочу! – от секундной нежности не остается и следа, Накахара смотрит презрительно, зло, сверкая голубыми глазами. Он стягивает красивые руки уродливой (на его взгляд) марлей и, привстав на носочки, кусает губы Дазая. Он знает, что будет до последнего обвязывать бледное тело бинтами, будет выхватывать лезвие из пальцев в миллиметрах от вен, сжимать сильную руку, не давая нажать на курок, будет зажимать рот ладонью, стараясь сдержать рвущиеся наружу всхлипы каждый раз, когда Дазай будет с отвращением смотреть на своё отражение. Накахара будет рядом с Осаму, пока тот будет перебирать пальцами его рыжие локоны, пока на его губах будет появляться редкая, но по-настоящему искренняя улыбка, а потом он просто позволит порче поглотить себя. Так же, как Дазай позволит сделать это своему безумию, своим грехам, что тщательно старается скрыть под белоснежными повязками, но скрывает лишь идеально чистую кожу с давно зажившими боевыми ранами.