Опустился занавес...

      Единственное, что я точно никогда не забуду, — у него были слишком бледные руки. Вены на них выделялись так явно, что хотелось прижаться к ним губами и целовать. Нежно. Неистово. Не отпуская. Убеждая себя, что ты точно не гей. Ну разве гей будет встречаться с девушкой два года и даже иногда быть счастливым? Убеждая себя, что всё это не для тебя. Убеждая себя, что серые запястья не снились тебе по ночам в лучших-худших снах в жизни. Убеждая себя, что тебе всё равно на эту вечеринку у озера, где обладатель самых прекрасных рук на свете будет обнимать Сакуру-Ино-Хинату — не тебя.       Я любил и одновременно ненавидел эти предстоящие выходные. Он позвал меня так легко, будто между нами не было этой пропасти в четыре года, будто не я молил его остаться со мной, будто бы всё, что было, — лишь ёбаная чёрная шутка. От которой совсем не смешно и скорее хочется сдохнуть. Мы были лучшими друзьями, верными и преданными — такими, о которых пишут в книгах и показывают в фильмах. Я готов был не просто броситься в пропасть за него, а добровольно лечь на плаху, распластаться на ней всем телом и кричать: «Убей. Мне не страшно, честное слово, не страшно».       Но всё решило общество — ёбаное общество, которому всегда есть дело до всего. Оно безжалостно перечеркнуло все счастливые моменты проведённые с ним, грубо переехав наше будущее бульдозером с целым кузовом отрицания, ненависти, презрения. Стоило поцеловаться по пьяни, чтобы стать посмешищем в институте и понять: либо скрывайся, либо рой себе яму ровно в два метра где-нибудь в Бруклинском лесу. Я готов был драться с каждым за принципы, которых придерживался, а он готов был сбежать, лишь бы остаться в глазах сокурсников блядским гетеро.       В пизду раздолбанных наушниках играла «Go Insane», и я думал о том, что если бы не родители, то точно давно бы сам сошёл с ума. Моя реальность была хуже помойной ямы, в которую скидывают отходы, потому что единственное, что мне оставалось, — это плыть по течению и стараться не вспоминать. Только вот ему ещё хуже: его реальность похожа на прогнившие доски, которые закрыли позолоченным ковром; он настолько погряз во лжи, что, скорее всего, уже забыл, каково быть настоящим. Он потерялся в созданной собственноручно иллюзии, и я старательно делал вид, что мне на это глубоко похуй.       «Просто закрой глаза, забудь своё имя, — спел Джим Мориссон, и я прислушался, постарался подпевать, дико фальшивя и откидываясь на пыльное покрывало деревянной кровати. — Забудь этот мир, забудь людей».       Саске всегда был сложным человеком — проще подчиниться и принять его откровенно скотский характер, чем спорить с ним. Не могу забыть, как бы ни старался. Мне всегда было всё равно на то, что говорили Они, — я ссорился с ним до хрипоты, дрался, вправлял мозги, но никогда не предавал. И остался единственным, кто страдал, словно сопливая девчонка из «Поющих в терновнике». Мой терновник уже найден, и я готов спеть, умирая*.       После завершающих аккордов оглушила тишина; было слишком лень, чтобы дотянуться до телефона и включить песню снова. По кругу. Собранная сумка лежала рядом с тумбочкой, компьютер предусмотрительно был выключен, а стрелка часов приближалась к роковому часу. Я до сих пор не решил, нужно ли мне идти на этот импровизированный выпускной, где меня все ненавидят. Или положить хер на лицемерных одногруппников и нажраться одному? Мой диплом сверкал красной корочкой, которой смело можно было подтереть зад, и я просто не видел смысла праздновать падение за борт с университетского корабля.       И лишь короткое сообщение на фэйсбуке от самого нужного человека не давало мне забить на всех и лечь спать. Немногословное: «Ты придёшь» и адрес. «Чёрт-чёрт-чёрт», — повторял я как мантру и упивался жалостью к себе. Эмоции не глушили как раньше, перепрыгивая из крайности в крайность, уже не имело смысла ломать мебель и швырять предметы — хотелось лишь вечно смотреть на идеально белый потолок. Он словно был таким, каким никогда не стану я. Ровный, новый, белоснежный — против меня — фальшивого, потрёпанного, грязного.       Выдирая из ушей замолчавшие провода спасающих меня наушников, я обвёл взглядом собственную комнату, будто видел её впервые. Слегка отклеивающиеся обои под потолком как бы говорили о необходимости ремонта, а покосившаяся полка на дальней стене отчётливо намекала на моё уёбское отношение к вещам и к людям заодно. И от этого стало более горько, чем от всего остального, ведь это прерогатива Учихи — быть мудаком.       Я ещё раз взглянул на собранную сумку и решительно встал; в глазах на секунду помутнело, но сейчас меня это заботило мало. В голове осталась лишь одна мысль — дойти до комода и выдвинуть верхний ящик. Телефон следовало поставить на беззвучный, но на самом деле я вообще сомневался, что мне кто-то будет звонить. Нахуя я кому нужен?! За стопкой моих трусов нашелся пакетик с сомнительным содержимым. Ещё в прошлом году я закупился вонючей травкой, и сегодня был тот самый день, когда можно было её попробовать. Помнится, я отдал по меньшей мере баксов десять за грамм и ни капли не жалел, сворачивая марихуану в закрутку. И, конечно же, это не было чистым косяком — барыги намешали без малого три вида дури, чтобы подороже да торкнуло лучше. И я даже решил, что оно и хорошо, потому что просто не мог перестать мечтать о блядских запястьях, которые стали сраным наваждением.       Зажимая в руках дурь и находя папиросную бумажку на рабочем столе, я уселся прямо на голый пол задом и несильно ударился головой о стену. Паркет, что всегда стоял на режиме «подогрев», нихуя не грел, и этот факт почему-то сейчас был обиднее всего. Чёртова собранная сумка стояла рядом и бесила одним своим видом, как бы напоминая, что я всё ещё надеюсь, что жизнь из меня ещё не вытрахала всю веру в светлое будущее, что Саске, может быть, не всё равно. Сладкая ложь.       Часы отбили ровно шесть, когда я вывернул содержимое на блядско-холодный паркет и внимательно проследил за баллончиком дезодоранта, закатившимся под шкаф. И зацепился взглядом за ярко-розовую зажигалку, такую, которую продают в ларьке на углу дома.       — Я чертовски сильно хочу тебя увидеть, — зажмурив глаза, я выдохнул и в противовес собственным словам выкинул ключи в сторону окна. Чтобы даже соблазна не было. Жаль, что с сердцем поступить так нельзя.       Помнится, знакомый — сосед с лестничной площадки, который и посоветовал отличного продавца — учил крутить меня джойнт. Пальцы не слушались, а марихуана то и дело рассыпалась, но я упорно пытался сделать «лодочку». Мне стало смешно от того, что даже косяк получался каким-то ущербным, как и вся моя жизнь гея. Пришедшая в голову мысль, что можно пойти и с кем-нибудь перепихнуться после небольшого расслабона, практически плотно закрепилась. Мне на минуту показалось, что я так старательно к сессии не готовился, как пытаюсь скурить дурь.       Саске-Саске-Саске. Моя собственная молитва несуществующим богам. Интересно, если бы в церкви Иоанна Отец Иларион, который сам недавно покупал около грамма, узнал о том, что большинство его сыновей долбятся чем похуже, он бы всё равно обвинил во всём геев и негров?       Когда трубочка уже была нужного вида, а половина пакета щедро всыпана внутрь, я подпалил её и сделал глубокий вдох. Выдох. Мой отец бы мной не гордился, да и мать скорее смотрела бы с осуждением, чем хвалила мальчика за успехи в травле организма. Мои настенные часы отмерили ещё десять минут, и я усмехнулся — опоздал. Даже если найду сраные ключи и выйду прямо сейчас, то всё равно уже опоздал. Вдох-выдох, и приятная лёгкость растеклась по телу. Поднял руку вверх и заметил, что краски стали ярче. Об этом не раз говорил Билл — тот самый, который сосед.       Сколько я так сидел, сам не знал, но ещё одна затяжка далась так же легко, как и предыдущие. В голове играла «I Don’t Like the Drugs»**, отбивая что-то в духе:       Стандарт жизни, детка:       «Я лишь образец души,       Сделанный так, чтобы выглядеть, как человек».       Кроме меня, в этой квартире никого не было, поэтому я забил на всякие правила приличия и, совершенно не попадая в ноты, вслух пел:       «Я не люблю наркотики, но наркотики любят меня,       Я не люблю наркотики, наркотики, наркотики».       Выходило смазано и коряво, но мне так похуй, что хочется зарыдать.       Когда телефон начал разрываться совершенно другой мелодией, мне стало совсем паршиво, и я решил поскорее его выключить. Никто не смеет мешать моему падению на дно. Только не сегодня. На дисплее высветилось до боли знакомое имя, и я всё-таки нажал «ответить». Как мамочка, ей-богу, только это нихуя не радует, если честно.       — Да, — спустя долгую паузу и ещё одну затяжку подал голос я.       — Ты где? — спросил мой собеседник без приветствия, и мне пришлось очень сильно постараться, чтобы не запустить руку в штаны и не начать дрочить на его голос.       — «Они называют меня блядью, они называют меня пидорасом», — процитировал ещё одну песню Мэнсона, забыв половину слов, — «но я буду тем, кем тебе никогда не стать»***.       — Наруто? Что-то случилось? — спокойный голос развеселил, и я засмеялся: показушное беспокойство резануло слух, будто в слоумоушене. Хотя ещё утром казалось, что поганое настроение со мной уже слишком сроднилось, чтобы покидать. Этот парень точно был в курсе того, что только в крайне тошнотных ситуациях меня несло в музыку. Ключевое слово — «был».       — Ты такой мудак, Саске, — прописная истина, которая давно уже ни для кого не секрет. Мое состояние эйфории дало странные ощущения — комната немного плыла, а те самые слегка облупившиеся обои были закручены какими-то причудливыми узорами.       Вдох-выдох. Кто-то забыл раскрасить этот злоебучий мир.       — Хм. Ты под кайфом? — я полностью лёг на пол, не выпуская трубку из рук; в помещении чувствовался отчетливый запах дури, и я пожалел, что у меня выключен кондиционер. Несмотря на то, что сейчас была середина июля, солнце съебало куда-то в далёкие дали и не хотело появляться. В этой части Нью-Йорка уже вторую недели ебашили дожди, и я сомневался, что мои дорогие одногруппники не утонут в грязи на берегу Ист-Ривер.       — «У нас в душе дыра, которую мы заполняем наркотиками. И мы чувствуем себя превосходно», — тёмное дерево, из которого был сделан паркет, так блестело, что я невольно подумал о том, кто именно его мыл, — включи Мэнсона, Саске, я не могу петь без музыки.       Отчаянно захотелось добавить: «Ты же знаешь».       — Я не люблю наркотики? — даже сквозь трубку я чувствовал ублюдочную ухмылку Учихи.       — Да, чёрт возьми, — мне стало интересно: а если бросить косяк на этот идеально отполированный дуб — или хуй знает, что это, — то я смогу сплясать на пепелище? — У этого чувака достаточно много крутых песен, не находишь?       — Наруто, я спросил: где ты? — без тени иронии произнёс Саске, и я чуть не подавился дымом. Давненько со мной не разговаривали в подобном тоне. Блядь, мысли крутились вокруг того, что ему не хватает хороших пинков и траха.       — Где-то в Лос-Анджелесе, у меня только что умер отец, а я осознал свою ориентацию, — я настолько заебался думать за всё это время, что говорил первое, что приходило в голову. Зачем мучить разодранное сердце, если я всё равно больше никогда не увижу Учиху?       Университет закончился, а значит, теперь я лишен даже мимолётных встреч, изредких взглядов, извечных подъёбок. Интересно, а можно приложить к душе подорожник?       — Завались, Наруто, это нихуя не смешно, — довольно-таки грубо выплюнул Саске, но трубку не положил. Почему?       — Ты не смотрел «Клиент всегда мёртв»? Мне кажется, я идеально подойду на роль Дэйва****, жаль, что мне не сорок, — с таким образом жизни впору становиться каким-нибудь маньяком: буду охотиться за Учихой и коллекционировать его трусы. Потому что как бы ни было хуёво с ним, без него — невозможно. Вдох-выдох.       — Надеюсь, ты дома, потому что я буду у тебя через пятнадцать минут, — списываю всё на воображение и травку, потому что ублюдок вроде моего бывшего лучшего друга никогда бы не сорвался с вечеринки, чтобы приехать. Но на краю сознания слышу приглушённое: «Идите на хуй, я уезжаю».       Улыбаюсь, как дебил, и понимаю, что упороться мне стоило намного раньше. Я никогда не разделял образ жизни Билла, который давно перешёл на бед-экстази, наподобие хеллоу китти, но ощущения от марихуаны были крышесносные.       — Захвати гамбургер, — есть хотелось настолько же сильно, насколько и увидеть Учиху, — нестерпимо. Я первым выключил телефон, надеясь, что меня не отпустит в ближайшие часы и я смогу насладиться ещё немного своим личным Эдемом.       Взгляд сам собой упал на прикроватную тумбочку, и я отметил, что под ней скопилось слишком много пыли, и это на таком идеально блестящем полу. «Когда мне доводилось здесь убираться в последний раз?» — посетил вопрос меня и тут же выветрился из головы. Мне хотелось забыть весь курс психологии, который мы изучали в университете, чтобы наконец-то перестать ставить себе диагнозы. По-моему, происходящее со мной слишком сильно напоминало психопатию. Хуёво-похуй.       Когда раздалась трель от звонка в дверь, то я был на миллион процентов уверен, что это или сосед, почувствовавший запах травки, или разносчик пиццы, которого я не заказывал. Но никак не Саске, только не тот Саске, которого я знал. Мы были лучшими друзьями, но это всё давно в прошлом. Единственное, что никак не давало мне покоя, — это наличие ёбаной надежды, которая вопила бежать к двери. Открыть. Кричать. Сделать хоть что-нибудь. Потому что где-то там, где билось моё поганое сердце, я верил в эту чушь.       Вдох-выдох, и снова звонящий телефон, который за сегодня уже заебал.       — Привет, — сказал я и перекатился на спину — тело начало затекать.       — Тебя выдаёт свет в комнате, открывай, — в приказном порядке произнёс Учиха и отключился. Он знал, что я просто не мог не подчиниться.       Косяк пришлось оставить прямо на полу, затушив о него же. Ключи нашлись слишком быстро, что я даже расстроился, и поэтому ничего уже не могло остановить меня от незваных гостей.       — Ты пришёл добить лежачего? — спросил я, как только попал в замочную скважину трясущимися руками.       — Я принёс немного собы, — не дожидаясь приглашения, Саске прошёл внутрь. Мне пришлось сделать усилие над собой, чтобы не завалиться вблизи коврика и не наблевать на по-уёбски зелёные кроссовки Учихи.       — Фу, соба такая же безвкусица, как и твоя обувь, — я прислонился к косяку всё ещё открытой двери и оглядел собеседника — тот выглядел совершенно не так, как должен выглядеть выпускник университета. Практичная одежда, небрежная причёска, никаких аксессуаров и белый пакет в руках. Особенно бесил пакет.       — Не язви. От гамбургеров можно заработать гастрит, — кивнул сам себе Саске и двинулся в сторону кухни.       С каждым его преодолённым шагом я злился всё больше. Возможно, это были последствия дури, но сейчас мне хотелось прояснить всё раз и навсегда. Да кто вообще станет игнорировать, а потом так спокойно приходить; кто станет втаптывать твои чувства в грязь, а потом заботиться о пользе продуктов? Ярость постепенно достигала пика, чувства обострились, а слабость бесследно исчезла. Я даже сам не понял, когда именно успел припечатать друга к стене и тряхнуть его со всей силы.       — Что тебе от меня нужно? — вопрос вылетел прежде, чем успел сформироваться у меня в голове. Мы были сейчас непозволительно близко, так, как никогда до этого за все четыре года.       — Если ты про еду, то она нужна была скорее тебе, — язвительно произнёс Учиха и выдохнул. Он даже не собирался что-либо предпринимать, демонстративно сложив руки на груди.       — Катись в ад, — вся ситуация выглядела настолько гнилой, что мне стало противно даже дышать одним воздухом с этим человеком.       Кулак сжался на рефлексе, и я ударил наотмашь, проехавшись по скуле. Ответ не заставил себя ждать, и мне пришлось зажать нос рукой — кровь хлынула тут же. Мы повалились на пол и продолжили уже там; жалости не было и в помине, каждый отдавался драке на полную. Саске старался задевать рёбра — я же мечтал разукрасить ему лицо. Ударяя в солнечное сплетение, я вырывал свои руки из захвата и потянул его на себя. Послышался треск одежды, и ухмылка озарила моё лицо: кажется, кому-то придётся обновить гардеробчик. Боль как таковая не чувствовалась, а адреналин бил по ушам. Победить, доказать, подчинить — больше, чем просто дело принципа. Подобным способом я показывал всю обиду, разочарование, жалость к себе. Учиха кулаками явно вопил о том, насколько же он заебался. И, в первую очередь, от себя. Он был предателем, ёбаным предателем, которого я просто не мог принять после всего, что было. Мы выпускали пар, обнажая собственные страхи друг перед другом. Мордобой как способ разобраться — в себе и в нём. Особенно хотелось разобраться в себе: почему торкает сильнее дури?       Я засмеялся.       — Ты такой мудак, — стоило мне перестать защищаться, как Саске откатился и смиренно лёг, пытаясь восстановить дыхание.       — Повторяешься, — ухмыльнулся он и тут же нахмурился, становясь чертовски серьёзным, — почему ты не пришёл?       — Серьёзно? «Ублюдки не любили меня раньше и теперь стопроцентно не полюбят», — всё ещё цитируя Мэнсона, песни которого уж слишком сильно подходили под мою жизнь, спел я.       — Они больше никогда не будут тебя доставать, — серьёзно сказал Учиха, как будто я этого не знал.       — Мы выпустились из универа, ты не находишь странным, если бы они продолжили меня преследовать? — мы лежали в коридоре, и мне на ум невольно приходили ассоциации с тем, как мы раньше дрались в этой квартире. Мутузили друг друга практически до потери сознания, а потом долго разговаривали, сидя на кухне. — Зачем тебе всё это?       — Почему ты всегда ищешь причины? — он повернул голову и посмотрел своими пронзительными глазами, которые в неярком свете выглядели чёрными, но я знал, что это не так. Они намного светлее, чем казались на первый взгляд. Но это совершенно не мешало мне залипнуть, как дауну.       — Потому что они всегда есть, — мне пришлось накрыть лицо предплечьем, чтобы не думать, перестать вспоминать. Особенно те моменты, когда было действительно охуенно. Травка стала понемногу отпускать, а депрессия, родная, возвращаться. Появилось желание снова затянуться, а потом наконец-то пожрать.       — Пошли, — Саске поднялся так легко, будто не его колотили буквально несколько минут назад, и подал мне руку. Я ухватился за неё и встал следом, слегка качнувшись и поморщившись.       Стрелки часов перевалили за восемь часов, а на улице уже стало темно — было ли это из-за туч, или просто это лето отличалось от остальных, сложно было сказать. Но вот то, что Учиха хозяйничал на моей кухне, напоил мой организм почти литром воды и разложил еду по тарелкам, было действительно за гранью фантастики. Меня всё ещё мучили причины подобного поведения: как ни крути, а меня сложно назвать наивной барышней, и поэтому он мог не рассчитывать на мое молчаливое прощение. И Саске об этом знал. Как бы ему ни хотелось перестать выглядеть ублюдком, у него это получалось не очень. Невозможно было выкинуть из головы его скотское поведение. Гордость порой бывает той ещё сукой.       — Без тебя хуёво, ясно? — психанул он, ставя чашки со стуком на стол. По поджатым губам можно было сделать вывод, что он хотел сказать что-то ещё, но промолчал. Просто уселся напротив, взял в руки палочки и снова отложил их назад.       — Помнится, пару лет назад это были мои слова, — я горько ухмыльнулся — прошлое не хотело отпускать, картинки прожитых разочарований стояли перед глазами слишком ярко. Соба остывала, но я не мог притронуться к еде, когда в горле стоял ком, а обида душила изнутри.       — Я сказал им, — тише на полтона, смотря куда-то в другую сторону, сказал Саске. Он слишком идеально вписывался в обстановку моей квартиры: смотрелось всё так, будто мы каждый день сидим на этих стульях и пьём ароматный зелёный чай с мелиссой.       — Я даже не знаю, хочу ли знать… — удивлённо протянул я и поправил салфетку под сахарницей: именно сейчас пришла мысль, что та лежала как-то уж криво, — как они отреагировали.       — Наруто, нам давно не восемнадцать. Даже если и не поняли, то виду не подали, — хмыкнул Учиха и устало потёр переносицу, — прости за весь фарс в универе, они бы тебя не тронули. Теперь.       — Поздно, не находишь? — вспоминая, каких усилий стоило находиться в учебном заведении, мне стало не по себе. И хоть мы были уже вольными пташками, всё ещё не устроившимися в жизни, я всё равно был рад вырваться из-под влияния ненавистных мне людей. Никто не говорил, что в дальнейшем мне не придётся столкнуться с чем-то подобным, но теперь опыт подсказывал, как себя вести правильно. — Что ты скажешь брату? Как же твой авторитет? А работа? Там тебе точно придётся прописать в анкете свою ориентацию.       — Итачи знает, — на выдохе сказал Саске и внимательно посмотрел на меня, следя за реакцией на свои слова, — а насчёт работы переживать не стоит — в нашем штате давно одобрены однополые браки, так что никто не сможет меня уволить только из-за голубой окраски. Наруто, тебе сложно поверить в это, но я думал обо всём. О нас.       — Я не могу в это поверить. От тебя долгое время не было ни слуху ни духу, а тут ты приходишь и заявляешь, что всё просто, — если бы не огромное количество воды, то я списал бы весь разговор на последствия от травки, на неплохой такой трип, — я очень хочу тебя понять… но не понимаю.       — Подойди сюда, — вставая и расставляя руки в разные стороны, произнёс Учиха. Он выглядел слишком серьёзным, будто никогда не делал ничего подобного.       — Ты сейчас серьёзно или прикалываешься? — после подобного заявления даже злость отошла на второй план. Было странно. Очень странно ощущать, что все эти чувства переполняли не тебя одного. За окном снова пошёл дождь, барабаня каплями по окну и отбивая только одному ему известный ритм.       — Узумаки, просто обними меня, а то я чувствую себя дебилом, — брови Саске сошлись на переносице, а губы сжались в одну тонкую линию. Грудная клетка то поднималась, то опускалась — можно было подумать, будто он куда-то до этого момента бежал.       — Ты и есть дебил, — ответил я, не предпринимая никаких попыток подняться.       — И у кого из нас было отлично по клинической психологии? Напомнить тебе, что писал Кэнфилд? — с напускным спокойствием сказал Учиха и продолжил так стоять. Я смотрел на него, подмечая все изменения, произошедшие с ним. Начиная с внешности и заканчивая характером. Впитывал в себя его образ, манеру речи, мысли и не мог поверить, что готов закрыть глаза на все прошлые обиды.       — Ненавижу тебя, — решение пришло не внезапно, оно было во мне всегда. Возможно, я просто ёбаный мазохист, который, плюнув на все условности, шагнул в объятия своего бывшего лучшего друга. Но сейчас я себя чувствовал даже лучше, чем под дурью.       Картинки чётче, звуки громче, Мэнсон всё ещё крутился на языке. Сильные руки держали меня очень крепко, отчаянно. Так, будто я мог сбежать при первой возможности. Но я точно не мог. Не после того, как из наших уст прозвучали практически признания. Дыхание Саске щекотало мне шею, а он сам подался полностью вперёд, не давая и шанса отступить. Это не носило никакого сексуального подтекста и в обществе, скорее всего, считалось бы просто обычным проявлением дружбы, но я чувствовал запах возбуждения, что витал в воздухе. Я улавливал тонкие нотки одеколона Учихи, и меня повело.       — Прости, — произнёс он, слегка поглаживая меня по позвоночнику. Пальцы быстро пробегали туда-сюда, а я невольно вздрагивал и прогибался.       — К чёрту, — первым сорвался я и, наплевав на суку-гордость, впился поцелуем в губы Саске. Надеясь, что это действительно не закончится одним разом. В противном случае — у меня всё ещё были половина косяка и Билл.       Тактильные ощущения всегда красноречивее слов. И если в драке мне глаза застилал адреналин, то в данном случае страсть словно закапала в глаза визину. Учиха придерживал меня за бёдра, направляя; идти спиной оказалось вполне трудной задачей. Мы двигались практически как в танце: он вёл — я вёлся. Единственное, что мне оставалось, — полностью положиться на партнёра, который довольно-таки быстро нашёл мою кровать.       Руки невесомо касались шеи, губы были растянуты в улыбке. И если бы в этот момент у меня кто-нибудь спросил, чьё сердце билось под рёбрами так сильно, то я не смог бы точно ответить на этот вопрос. Каждый вздох делился на двоих: вдох-выдох.       Саске провёл языком по кадыку и прижался сильнее к моим бёдрам. Стон вырвался непроизвольно, и я стянул с себя футболку, откидывая её в сторону. В голове разрывались разноцветные вспышки от сильных эмоций. Это не был мой первый секс, но одно то, что всё происходило с самым желанным человеком, возбуждало не хуже афродизиака. Я смотрел определённо ошалелым взглядом, но оторваться просто не мог. Проводя большим пальцем по нижней губе Учихи, прикусывая её, мне хотелось оставить огромное количество отметин на его теле. Каждый встречный должен был знать: он мой.       — Мы не в ёбаной порнухе, просто возьми смазку из комода и трахни меня, — хрипло произнес я, скорее испугавшись собственного состояния, чем разозлившись. И тут же хмыкнул — прозаично: сначала из ящика доставать марихуану, чтобы кайфануть, а теперь смазку… чтобы кайфануть.       — Я мог бы быть первым.       — Увы, — даже если я и хотел что-то добавить, то Саске мастерски перевёл тему, стянув с меня штаны и прикусив член через ткань трусов. Охуенный способ меня заткнуть — нужно было бы запомнить.       Его движения стали рваными, беспорядочными. Руки блуждали по всему телу, стараясь уделить внимание каждой клеточке. Я в это время пытался не выдавать дрожь от удовольствия и занял себя ширинкой Учихи. Расстегнул молнию, выдохнул сквозь сжатые зубы, приспустил джинсы, провёл ногтями по полоске голой кожи. Он перехватил мои руки и переплёл пальцы, целуя. Страстно, нежно и одновременно прекрасно. К чёрту Кэнфилда с его теорией — он просто хорошенько не трахался. Лечат от стресса не обнимашки, а заебатый секс.       Дальнейшее я помнил смутно — лишь терпкий запах смазки, спермы и пота. Тянущая боль довольно быстро сменилась удовольствием, а тихие стоны — громкими криками «ещё». Саске тянул, сжимал, целовал и ни на секунду не замедлялся. Он входил грубо и одновременно нежно, я царапал ему спину и надрачивал свой член. Казалось, что невозможно было получить большее наслаждение. Вдох-выдох. Но наслаждение, сконцентрировавшиеся внизу живота, только разрасталось.       — Блядь, — я максимально прогнулся в спине, кончая и чувствуя, как следом за мной сорвался и Учиха. Он отпустил меня, и я уверен в том, что на теле остались синяки. Приятная слабость заполнила всего меня, и губы растянулись в усталой улыбке.       — Я думал, что кончают с именем на устах, — с беззлобной усмешкой произнёс Саске и выкинул презерватив куда-то вглубь комнаты, попутно вытирая мой живот моей же простынёю. Грязноватая романтика.       — Напомни мне, чтобы я запретил тебе смотреть японские дорамы, — засмеялся я и тут же заткнулся: наши отношения всё ещё оставались в подвешенном состоянии, и моя опрометчивая фраза могла только всё испортить. В этот раз не мне предпринимать какие-либо решения.       — Ты чего? — я не решался поднять взгляд на Учиху, зажмурившись. В голове звучала собственная фраза, сказанная недавно: «У меня остаётся Билл и травка». Вдох — и я открыл глаза, показывая все сомнения. — Придурок. Ты хотел сыграть Дэйва, помнишь? А он дожил со своим мужем до старости, считай, что я утвердил тебя на роль и мы остаёмся в нашем собственном Лос-Анджелесе.       — Мудак, — выдох и сладкий поцелуй в приоткрытые губы, как начало чего-то нового и надежды, которая всё никак не сдохнет.