Арабу

— Ты наконец-то собрал свой Олимпийский, да? — ехидно доносится прямо из-за спины, и Мирону кажется, что на его шее только что застегнули ошейник для оборотня. Ощущение серебряных шипов, впивающихся в нежную кожу, очень правдоподобно щекочет глотку. Мужчина резко оборачивается, лоб в лоб сталкиваясь с клыкастой маской. В нос тут же бьёт запах палёной кожи, но Мирон не обращает на это внимания. Уже привык. Приходится чуть задрать голову, чтобы не уткнуться взглядом на и без того искрящиеся зубы, а чтобы видеть наглые глаза в прорезях. Ваня смеётся, перекатывается с пяток на носки и обратно, уже даже не дожидаясь ответа на свой вопрос. Ведь он и сам прекрасно слышит, как бушует толпа за тонкими стенами. А Мирону только и хочется, что снять эту проклятую маску с хамской морды. Потому что сам Рудбой её ни за что не снимет. С того самого дня ни разу не снимал. А Фёдоров уже начинает забывать, как выглядит его лицо. Оно постепенно стирается из памяти, оставляя только чудовищный оскал. — Что ты смотришь на меня? Будто привидение увидел... — уже несколько раздосадовано тянет Ваня и внимательно смотрит на него. И мужчина, к своему стыду, не выдерживает этого и опускает глаза. Он и рад бы утонуть в сияющей синеве, но нервы натянуты, словно струны, и, если он поймает этот взор дольше, чем на несколько мгновений, перетянутые нити лопнут с громким резким хлопком. Взгляд тут же останавливается на правой руке фотографа, видневшейся сквозь порванный рукав. Сколько раз он уже разглядывал её? Разбросанные слайды на опалённой коже. Рисунок теперь почти невозможно разобрать, если точно не знать, каким он был. Вместо него — почерневшее, обугленное мясо, лохмотьями свисающее с обнажённых мышц. Тошнотворное зрелище. Но Мирон может по памяти восстановить эту картину с точностью до миллиметра. Это его вина. Рудбой, недовольный столь пристальным вниманием к своей повреждённой конечности, поворачивается боком и скрывает её от глаз. А Фёдоров ищет, за что бы ещё зацепиться. Пробегает глазами по потрёпанной обгоревшей одежде, где-то сплавившейся с кожей. Пересчитывает бурые отметины там, где кровь просто-напросто выкипела. И другие, где она ещё влажно поблёскивает в тусклом свете, сочится вместе с сукровицей, впитывается в одежду, расползаясь по волокнам бордовыми пятнами, а как заполнит всё — начинает сначала. А ещё Мирон знает, что где-то там, под грязной толстовкой, находится настоящий фарш из внутренностей, мяса и костей. Словно побеги цветов, он прорвался сквозь тонкую кожу, и поверх чернильных узоров распустились новые соцветия. Уродливые бутоны раскрыли свои мерзкие пасти, обнажая нежное мясо, испещрённое осколками костей. И это настолько омерзительно, что мужчина не может скрыть своего отвращения. Ваня всё видит и глухо хмыкает под своей маской: — Мерзко, да? Наверное, неприлично показываться в таком виде на людях. Но, знаешь, мёртвым не нужны правила. Так что поебать! И он задорно смеётся, даже не думая глушить этот звонкий звук. Он упивается им, словно изысканным вином или долгожданной сигареткой, но Мирон слышит совсем иное. Память тут же услужливо подкидывает нужные образы. Хриплые крики на сорванных связках эхом отражаются от стен тёмной комнаты, как будто вольная птица бьётся грудью о прутья клетки, при этом рискуя проломить себе рёбра. Ей лишь бы на свободу — даже ценой своей жизни. И Ваня такой же. Кричит громко, надрывно, не жалея содранного горла. Бросается в омут с головой. Да так, что каждый раз едва успевает вернуться на поверхность, чтобы схватить тумана глоток. И снова на дно... в самую пучину. Он отчаянно, люто пытается донести свою правоту, несмотря на то, что все его слова раз за разом разбиваются о глухую стену молчания. Рычит и беснуется, разбивает кулаки, оставляя алые следы на светлых обоях, и пытается сделать хоть что-нибудь — лишь бы услышали. И Мирон слышит... но не слушает. Только когда тухнут синие глаза, когда Евстигнеев понуро, разочарованно качает головой и уходит, хлопнув на прощание дверью, мужчина понимает, что, возможно, был неправ. Возможно, стоит извиниться. Но проблема в том, что у него не осталось на это времени. Потому что спустя пару недель на каждой афише — неоновая улыбка и белые буквы на чёрном фоне. «Просто и со вкусом», — сказал тогда Ваня, ощерившись клыкастой маской. И хоть холодный рационализм понимал, что лучшего пиар-хода он в своей жизни не получит, но сердце тоскливо сжималось всё той же жадной до неба птицей и трепещало в клетке из ребёр. Мирон в последний раз смотрит в прорези маски и больше не ёжится. Вместо привычной ярко-синей он видит лишь полупрозрачную грязно-серую радужку, едва видимую сквозь мутную белёсую пелену. Мёртвые глаза устало смотрят в ответ. Перед глазами снова встаёт уже привычная картина, хотя каждый раз всё равно как в первый. Чёрные следы на мокром дорожном покрытии. Металл, разорванный словно бумага. И Шкода Евстигнеева, будто размазанная по асфальту, перекрученная, искорёженная, пылающая подобно солнцу в сгущающихся сумерках. И дикий, животный крик, разносящийся по округе. Только потом Мирону сказали, что это был его крик. Призрак почти дотрагивается до плеча и с тихим шелестом тает, оставляя после себя обжигающий льдом фантом прикосновения. Пора на сцену.