Забуду.

— Остановись, — Антон бросил окурок от сигареты в урну, — Серьезно, хватит мне писать и звонить, — Антон накинул капюшон на мокрые от дождя волосы, — Я устал, — он выдохнул, — устал от тебя. Устал, слышишь? Арс, ты меня слышишь? — нынче «Арс» звучало не так, как вылетало из уст Антона раньше, — Я устал от твоих отговорок. От твоей правды, — Антон показал пальцами кавычки, — Я отпустил тебя. Освободи и ты меня. Освободи наконец. Я замучился быть твоим. Мне тяжело. Думаешь, меня легко сломать? Да. Ты прав, — вдох, — меня действительно легко сломать. Тебе это удалось, — выдох, — я сломлен. Я не мог сейчас что-то сказать. Я просто не мог себе позволить сделать это. Любое мое слово рушит Антона всё больше. Я не могу. Не могу. На глазах выступает пелена соленых слез. Но мне нельзя плакать. Хотя бы этим я продолжу бить Антона. Мое присутствие убивает его. Я должен уйти. Но уйдя сейчас, я уничтожу Шастуна. Окончательно. Мне тошно. Мне по-настоящему стало нехорошо. Мы отстреливаем друг друга. Я не могу его отпустить. Я не хочу. — Арс, хватит. Наша пьеса дописана, — Антон разворачивается спиной ко мне. Стоит так с пару секунд. А после отталкивается ступней от дороги и начинает уходить. Отдаляться от меня. Крикнуть бы «стой». Но слов нет. Ничего нет. Любви нет. В глазах Антона больше нет той безумной любви, что была совсем недавно. Больше нет искрящегося взгляда. Очи пустые, словно стеклянные стаканы, безжизненные, не его. Это не он. Не мой Антон. Он уходит. Навсегда. Я понимаю. Я люблю его. И говорю ему это каждую минуту. Лишь говорю, но где дела, которые показывают реальную любовь? Может, тогда, когда я трахал ту суку в нашей с Тошей постели? Может, когда я не отвечал на звонки Шастуна, а он страдал, мучился, думая, где я и что со мной, волнуясь за меня, кретина. Может, таких поступков нет? Я смотрел, как Шаст собирает вещи. Как кидает ключи на тумбу. Как выскакивает из квартиры. И как я отчаянно пытаюсь сказать, что люблю его. Тем самым спасаю как обычно себя. Не его. Антон отдалялся все дальше и дальше. Его я узнаю из миллиона друг людей. Узнаю. Узнаю… — Прости, — шепнул я парню в черной худи до колен, в кольцах и браслетах, с растрепанной головой и худым телом. А нужно ли Антону теперь это злосчастное «прости»? Оно ему как-то поможет? Оно поддержит его? Укроет все беды? Да что это «прости» вообще значит? Зачем оно нужно? Пустой треп. Я сломал Антона. Он выплакал все. В нем ныне не живут и не копятся слезы. — Тош, я… — более ничего. У меня не получилось выдавить еще хоть слово. Я не только разрушил Шаста, но убил и себя. Двоих сразу. Одним выстрелом. Убийца. Убийца, который не пускает крови жертве. Или пускает? Возможно, Антон пытался вскрыться. Я не знаю. Но он по правде отпустил. Взял и отпустил. Кажется, что он сделал это более, чем просто. Однако нет. Он рыдал. Он кричал. Он не желал. Но ради меня, он решился на шаг. А я как дитя. Не хватает сил и смелости. Антон почти скрылся из виду. Я лицезрел его образ последний раз. Больше не увижу. Завтра он купит билет на ранний поезд «Москва — Воронеж» и навсегда исчезнет из моей жизни, где мне его будет не хватать. Но я забуду. Забуду о парнише, чьи изумруды горели живым огнем, играла белоснежная улыбка на лице, появлялись складки в уголках глаз, когда тот щурился, великолепно, как бы то ни звучало, хрустели косточки пальцев, когда Антон их разминал, как звучал его умопомрачительный смех и каким был голос... Я забуду. Потому что обманываю себя, что люблю. А Антон понял это и признал раньше меня. Поэтому и освободил. Только вот он не забудет. Потому что действительно любит.