Метель

      Почему живая ветвь не горит? В ней течёт вода, а вода есть жизнь. А в сухих прутьях ничего не течёт, поэтому, как известно, они идеально подходят для розжига. Наверное, каждый сухой прут лишь ждёт возможности сгореть и стать пеплом, из которого вырастут цветы.       Морозы лютые в этом году. Метель завывает со вселенской скорбью, замораживая сердце колючему тёмному снегу. Но руки, что ложились на этот снег, были настолько светлыми и горячими, что растопили даже его до голой земли. И годы завывания метели не смогли их удержать. В этих руках течёт жизнь, новая жизнь.       Но вместе с жизнью снег познаёт и боль. Руки Доктора полны боли, боль проникает в землю, и та готова истечь всей кровью, что впитала когда-то на полях сражений. Он стоит на коленях, и неминуемая гибель уже подстерегает, приближаясь так неотвратимо в наказание за все его ошибки. Ведь грешным Повелителям Времени обычно именно времени и не хватает, чёрт бы побрал эту иронию жизни. У него от неё глаза на выкате.       А боль выше, чем руки, выше туловища, держит цепко за горло, боль исходит изнутри, стирая границу между душой и телом. Он сам — сплошная Боль. Но это не страшно… нет, страшно. Страшно, нестерпимо горячо…       А огонь жизни всё ярче, он сметает зиму, а ему хоть бы ещё немного зимы, он не радуется новому, он чёртов консерватор, он… «Нет».       Всё, что с отчаянием выходит из горла снова и снова.       Процесс уже запущен. Революция. Революция жизни и боли, которую он не в силах подавить. Его растопчут, как жалкое создание, плюнув на всех богов и героев, которыми он когда-то являлся. «Без свидетелей. Без награды. Без надежды». Теперь он всего лишь заунывная метель, оплакивающая свои ошибки. Осталось так мало… Печка достигла высшей температуры и готова плавить железо; кузнечные меха раздувают пожар. Его руки касается кто-то.       Доктор перевёл на неё взгляд. На большее не хватило сил — он сопротивлялся, как мог, пока она не пришла, а теперь всё остальное — не его забота и прерогатива. Он силится ей что-то сказать, но она качает головой, а потом мягко обнимает его ладонь и касается губами.       Они холодные, но приятно холодные. Они не колючие, как снег под ногами. Она дует на руку, и пожар чуть утихает. Лёгким порывом ветерка она сдувает золотые пылинки, и они летят к ней, оседают на её коже. Она светится мягким успокаивающим светом, а метель допевает последние ноты. — Энн… Ты пришла, спасибо. Я ждал тебя. Но я не успел спасти сам… Какой бесславный конец, а? — Это неважно… Ты всегда справлялся с этим. И теперь справишься. — Ну, хоть раз в жизни я хотел бы умереть с чистой совестью. Это почти как умереть счастливым. И так же невозможно. — Не неси ерунды.       Она касается кончиком носа его огненной руки. Энн прячет лицо, но Доктор видит, как от влаги блестят её ресницы. — Так нечестно.       Он улыбается. Грустно и ласково, как может только он, и глаза его уже смотрят без страха. Он прощается с ней. — Знаешь… Раз уж это мои последние слова… Заткнись!       Он улыбается шире и устремляет свой взор в небо. И улыбку освещает свет изнутри, он становится всё ярче и ярче, а потом слышится крик боли. Лицо, скорее всего, исказилось судорогой, и слава всем богам, в которых она не верит, что она этого не видит! А Доктор кричит: всё громче и громче…       Энн приподнимает чужую голову с колючего холодного снега, который так вреден для молодой нежной весны. Пожар затухает, тлеет изнутри. Энн перехватывает тело на руки и держит над землёй. Она оборачивается, в растерянности думает, что делать дальше. Нести в тепло? Ещё опасно. Энн замирает, прижимаясь к главному источнику огня — груди. Там бьётся источник пожара, так до конца и не остывший, — там отбивают ритм два сердца, которые меняются последними. Новому клинку нужно остыть и закалиться, но Энн прижимается ближе в надежде отдать всё то небольшое тепло, которым она обладает, и часть той боли, которую уже перестал чувствовать он. В надежде оставить что-то от прежней стали.       Снег падает с неба хлопьями, седыми, как его кудри.