Стикс

"Времена расступаются, мальчик, Ступи на дорогу" Сергей Калугин, "Луна над Кармелем" "Бледно — лицый Страж над плеском века — Рыцарь, рыцарь, Стерегущий реку. ... Сласть ли, грусть ли В ней — тебе видней, Рыцарь, стерегущий Реку — дней" Марина Цветаева, "Пражский рыцарь"

Мерлин вернулся в Камелот спустя три дня после смерти Артура. – Я ухожу, – кинул он Гаюсу вместо приветствия, скрывшись в своей каморке. Почти сразу он вышел оттуда с котомкой, в которую положил лишь две вещи – книгу заклинаний и печать артуровой матери. Все остальное не имело никакого значения. – Гвен отменит запрет на магию, – сказал Гаюс, так и не попытавшись остановить мерлиновы неуклюжие сборы, – Она будет нуждаться в тебе. Мы все будем. – Я знаю, – кивнул Мерлин, – Я знаю, что так вам будет казаться, но вскоре вы поймете, что я не важен. Не без Артура, – он провел рукой по грубо выскобленному столу, и листья сушеной мяты рассыпались от одного соприкосновения с его нервными белыми пальцами. Что-то так же разлетелось пылью где-то внутри. Мерлин сглотнул, ощущая, как боль твердым комом оседает в горле, не давая дышать. Ничего страшного – с момента, как клинок Мордреда ранил Артура, он ни разу не вдохнул полной грудью. – И Гвен справится, – добавил Мерлин. Естественно, она же теперь жена мертвого мужа, королева без короля, правительница оставленного государства. В титулах как в шелках, выплыть бы, выплыть бы без потерь. Впрочем, какие уже потери – смех один. Хуже не будет. – Вы все справитесь. У вас уже все получается. У меня – нет. Мерлину хотелось бы рассказать Гаюсу, что его беспокоит, прямо как в старые добрые времена, но все изменилось: Мерлину не хочется говорить, Гаюс же думает, что и так все понимает. Это же очевидно и до смешного просто – потерял друга, брата, короля, смысл жизни. Мерлин не один такой, тут целое осиротевшее королевство, что лавирует посреди Альбиона настолько размашисто, что диву даешься, как только не разлетелось вдребезги. Королева, что на деле-то служанка в золоте и парче, - вырулит ли? Круглый стол – выстоит? И что по сравнению землей бескрайней, оставшееся без своего господа и защитника, маленький отчаянный Мерлин, слуга и шут? Нелепица, бездельница, ничто и никто. Ну, в самом же деле – кто такой Мерлин? Всего лишь половина человека, что никогда уже не будет целой. Подумав, он оставил книгу заклинаний, а печать повесил себе на шею, убирая под рубаху. Там, рядом с неровно бьющимся сердцем, она почти мгновенно нагрелась, ложась на грудь вечным и не переходящим бременем. – Я буду по тебе скучать, мой мальчик, – Гаюсовы объятия были уже не так крепки, как восемь лет назад. Мерлин отстраненно подумал, что они никогда больше не увидятся, – Твой дом здесь. Тебе всегда тут рады. – Да. Спасибо, – прошептал Мерлин, кивая. Домом ему теперь было озерное дно. Из города он ушел незаметно и тихо. Камелот стоял одиноко, и алые знамена пылали на его башнях, словно пожары; развевались – венец чести и силы. Мерлин провел рукой перед глазами, прогоняя наваждение. Осенний ветер пах водой и чьими-то слезами. *** Правда была очевидна – он не справился. Из двух предназначений – быть половиной целого и великим магом – он не вынес ни одного. В глубине леса Аскетир, всего-то в нескольких лигах от Камелота, Мерлин встретил Анхору. Старый друид выступил из тени дуба и рябины, словно чье-то случайное отражение, и застыл, глядя с непонятной тоской. Мерлин знал о тоске все. – Тебе вместе с Королем Былого и Грядущего было суждено принести на эту землю мир и спокойствие. Но объединенный Альбион – королевство, в котором каждый смог бы жить свободно, – так и не случился. И как же удивительно, что при такой силе, Эмрис, судьба наградила тебя таким бессилием. Мерлин ничего удивительного не видел – кому, как не ему было известно, что за все приходится платить. – Королева Гвиневра прекратит преследование магов. Все закончится, – неохотно ответил он. Слова прошелестели еле слышно, а их обладатель уже забывал, каково это – говорить. А еще он понимал, что действий Гвен недостаточно, но большего предложить не мог. – Твоей судьбой был не мертвый король, а земля, которую ты не захотел защитить. Человек, о котором ты так отчаянно заботился, пал. Ты сделал неправильный выбор, Эмрис. Ты разрушил то, за что он так боролся, так и не дав тому произойти. Мерлин застыл, вглядываясь куда-то вглубь леса – туда, откуда ветер принес ему запах моря. Он уходил, его звало его предназначение мага и чародея. Истиной оказалось то, что за все годы служению Артуру, Мерлин так и не смог принять свою магию. Она бурлила в нем, словно горный поток, и зудела под кожей, как неизвестная болезнь, но он сдерживал ее, отдавая Артуру больше, чем тот захотел принять. Магия так и не стала даром, оставшись средством защиты своего короля. Магия не могла быть средством, как и Мерлин не смог быть просто колдуном. – Я сам все разрушил. Очертания фигуры друида начали таять в тяжелом осеннем тумане. – Когда-нибудь ты поймешь, что ты – нечто большее, чем ты уже являешься, Эмрис. – Я не хочу быть большим. Я хочу быть целым. И Господи, Мерлин знал, что этого он точно не достоин. Не теперь, когда следуя своей собственной судьбе, он умудрился ее же и предать. – Ты и так целый. Твоя душа – твоя магия. Лес шептал что-то свое, но Мерлин все понял. *** Он шел на север, к морю, полем и лесом. Последним, что Мерлин увидел на этой земле, стала девушка из прибрежной деревушки с рыболовной сетью, намотанной на руку до локтя и радужной чешуей на щеках. Она улыбнулась на прощание, и ее поцелуй на щеке пах солью. Мерлин посчитал это за материнское благословение. Он ступил на борт торгового суденышка, как маг, забывая свое прежнее имя. Он пообещал капитану попутного ветра, сотворив из полного штиля ласкающий бриз. В этот раз он точно знал, что не предаст собственные слова. – Я Эмрис, – это было последнее, что он сказал в этой жизни. И само море благоволило им, когда ветер целовал паруса, повинуясь его воле. *** Он шел по римской дороге, которую проложили в степи основатели Камелота. По пути Мерлин встретил седого воина в пыльном плаще и изношенных сандалиях. Он сразу понял, что тот бежал от чего-то: он будто заглянул в зеркало. – Страны, за которую я сражался, больше не существует. Как и моего дома, – проговорил старик, когда они устроились на ночлег. Мерлин сотворил из придорожной пыли и искр костра образ места, которое он навсегда покинул, а потом пустил по ветру вместе с собственной памятью. Его собеседник смиренно принял этот ответ. Он рассказал о богатой земле, раскинувшейся от Египта до дунайских вод, о величии и славе воинов и гордыне и мстительности местных богов. Мерлин подумал: кому же молились в Камелоте. Потом он вспомнил дым и костры Великой Чистки, королевские отряды, что с завидным постоянством прочесывали деревни в поисках колдунов, решетки и тяжесть кандалов, жар раскаленных прутьев. Он не знал такого бога, который мог бы отпустить такой грех. Наутро старик ушел дальше на север. Магия же звала Мерлина глубже в Европу, и он видел то, что впоследствии историки будущего назвали Великим переселением народов. *** Это была большая земля, видевшая много войн. Народы на ней множились, страны создавались и приходили в упадок, перекраивая собственные границы из раза в раз. Люди бежали на север, люди рвались с юга, люди пытались найти свое место. Целые племена срывались с обжитых земель и двигались в неизвестность. Мир менялся, непреодолимо, но Мерлин знал, что этот упадок не первый и не последний. И что он удивит его еще много раз. К тому моменту, как Мерлин дошел до Рима, от великого государства не осталось ничего, кроме брошенных домов и бродящих по переулкам беженцев. То, что принято назвать цивилизацией, захлебывалось остатками собственного величия. Этот народ дал Камелоту жизнь. Эта страна была матерью цивилизаций. Эта страна много веков являлась чем-то неприкосновенным и вечным. Миру не нужно было ничего вечного. Сброшенная с постамента фигура богини смотрела в небеса покорно. Мерлин подумал: боги – не чета людям, боги принимают все не ропща. Они знают, чей черед следующий. Впрочем, Моргана тоже видела будущее и не сказать, что ей это как-то помогло. Или же виной была ее человеческая природа? В конце концов, люди всегда видят лишь то, что хотят видеть. Если бы Моргана знала свой конец, осмелилась ли бы она выступить против Артура много лет назад? Если бы римляне хоть на миг задумались о том, что творили, пришло бы их государство к такому краху? Если бы у Мерлина нашлись бы силы сказать одну единственную правду… Но ведь он не осмелился. Рим пал, Моргана повержена. Артур мертв. Мерлин усмехнулся – вообще-то, он самому себе пообещал не вспоминать, но он всю жизнь лгал, бога ради, ничего нет нерушимей привычки. Но в одном Мерлин был неизменно честен – ничего не имело значения, кроме того, что таил туман потерянного Острова Яблок. *** Оставив Рим на растерзание судьбе, Мерлин ушел дальше на запад, через степи. Часто он встречал людей и слушал то, что они хотели ему сказать; потом, если у них хватало мудрости его понять, говорил сам. Общался не словами – магией, ибо это был язык, который он понимал лучше всего. Мерлин не сразу осознал, почему никто не удивлялся его способностям, но вскоре разгадал – они были равны. Он сам, его магия и путники – равны перед жизнью, временем и дорогой. – Ты уйдешь дальше нас всех, – то была усталая гречанка в рваном плаще. На мерлиново безмолвное «почему» она ласково улыбнулась и заглянула в его глаза: – У тебя есть то, чем обделены мы все. И она говорила не о магии – о времени. Мерлин не был уверен, что это дар. *** В степях он встретил народ, который понял его до того, как услышал речь. Мужчина с белыми, как снег, волосами вышел вперед и сам сказал первое слово. Магия текла через его ладони, как вода через камни. – Ты – Эмрис, и ты пойдешь с нами, потому что твоя сила хочет найти выход и потому что этот мир в тебе не нуждается. Ты пойдешь, Эмрис, и забудешь о том, что когда-то был человеком. Мерлин рад был забыть. Мерлин ушел с народом в горы, сбегая от своей забытой жизни. Потому что ему некуда было больше идти. *** В горах был ветер, талая вода и первозданная незамутненная чем-то человеческим чистота. В горах не было людей, их законов, их таких коротких и хрупких жизней. В горах не было правил и границ – сама природа смывала их неудержимым горным потоком. Именно среди их каменных вершин, в снеге и тишине, Мерлин понял – он один, он оставил Камелот, для него больше не существует времени. Был лишь он и его магия. И она говорила с ним. В безмолвии и пустоте магия заговорила с ним, и впервые за всю свою жизнь Мерлин выслушал. И осознал. – Ты сын воды, земли, огня, воздуха, ты сын мира, ты больше, чем можешь себе представить, ты ведущий и ведомый, ты всегда слуга и никогда – король, ты больше, чем король, чем мир, ты есть мир, ты есть прошлое, настоящее, ты будешь будущим, ты будешь всегда… Магия шептала всю ночь, баюкая, и Мерлину снилась река, небо над ней и в отражении и берега, поросшие клевером. Проснувшись, он позвал, но то, что всю жизнь хоронилось внутри не отозвалось. Тогда заговорил Мерлин, но замолкла магия. Ей тоже снилось что-то, Мерлин не разобрал. Потом он услышал: – Утер не понимал, что нельзя винить воду, в которой утоп. Ты тоже. Ты больше человек, чем колдун, и ты не должен был быть таким. Но он таким стал. – Ты никогда уже не станешь прежним. Мерлин знал. *** В горах не пролетало даже птицы, но это не пугало. Он жил в пещере, уйдя от магического народа, приведшего его сюда, и говорил с собой о том, о чем боялся говорить все эти годы. Время лилось, и ему не было конца, магия не кончалась, мир менялся далеко, где-то вне каменных сводов гор. Мерлин колдовал каждую минуту, что осознавал себя, отдаваясь и беря взамен у всего, что было вокруг. Он понял, что его магия была везде, что жизнь, совершенно любая, – магия, что искры волшебства всегда присутствуют в воздухе. Он колдовал, не в силах насытиться, и впервые за всю свою жизнь был свободен и чист. За годы в горах он ни разу не вспомнил об Артуре. *** Мерлин говорил с магией. Он говорил с ней, как с собой. Он колдовал и упивался тем, что мог. Магия творилась легко, как дыхание, и Мерлин принял. Он не был магом, никогда, никогда. Он осознал. Он был магией. *** Когда в его пещеру вошел человек, он не удивился – знал. – Я внук шамана, приведшего тебя сюда, Эмрис. Его время ушло годы назад. Скоро и мое придет, – сказал он, тяжело опираясь о клюку – он был совершенным стариком. Мерлин не изменился на миг с того момента, как покинул Камелот. С тех пор минул не один десяток зим. – Магия покинет мир, и ты не сможешь это остановить. Но останешься ты, Эмрис. Мерлин ушел тем же вечером, с грустью подумав, что некоторые вещи все равно дано постичь только перед смертью. И что даже его бессмертной мощи недостаточно. *** Мерлин знал, что годы идут, но не замечал этого. Он снова был в пути, шел беспорядочно, с жадностью впитывая мир вокруг, стараясь постичь. И был счастлив. Он снова встречал людей, но теперь не просто позволял себя слушать – он говорил сам, первый. Он не стыдился и не скрывал, он творил и учил, потому что мог. И хотел. – Сколько ты уже в пути, маг? – спросила его девушка в деревушке на берегу реки. Мерлин остановился там ненадолго зачаровать поля и договориться с домовыми. Он повел плечами. – Ты велик. Но время не пощадит даже тебя. Мерлин взмахнул рукой, и речная гладь подернулась, как при ветре. Иногда ему казалось, что устами встречаемых им людей с ним говорила сама Судьба. *** Как-то незаметно из разрозненных маленьких королевств образовались большие государства, а люди перестали убегать и прятаться. Только не сражаться. Мерлин наблюдал за войнами со стороны, изредка уничтожая по армии, когда воюющие в пылу битвы забывались и творили что-то выходящее вон. Или когда слишком шумели – он так и не смог после безмолвия гор привыкнуть к людской суете. Так снова текло время. Жизнь шла своим чередом – люди играли на музыкальных инструментах, правили, выращивали зерно и овес, убивали друг друга и молились. Их зачастую звериная жесткость и животная тупая набожность не пугали и быстро стали привычными. Их понятие о чести и достоинстве привели бы в ужас даже Агравейна, а страсти к выпивке и другим приятным порокам позавидовал сам Гавейн, но это был определенный этап их становления. Ну, или скорее очередная ступень на эшафот. Мерлин все больше и больше переставал любить людей. *** На материке буйствовала чума. Трупы грузили в кучи и жгли, словно не тела, а хворост. Жар от них шел, как от тысячи солнц. Пахло человеческим мясом и гнилью. Мерлин смотрел на творящееся вокруг равнодушно, ибо знал, что удел его теперь – удел смотрящего, не вмешивающегося. Первое время – во времена войн, междоусобиц и битв за престолы, с этим приходилось мириться насилу. Сейчас же казалось, что сама земля наводила на людей мор за причинённую когда-то боль. – Спаси… – прохрипела умирающая старуха с обезображенным болезнью лицом. Мерлин не мог помочь даже себе. *** В какой-то момент Мерлину показалось, что чума поставит точку в существовании людей. Глядя на костры, дым, слыша стоны и молитвы, он отстраненно подумал, что именно от подобного ада когда-нибудь и должен спасти мир Король Былого и Грядущего. Но не сейчас, конечно, не сейчас – самой земле не мог противостоять даже Артур. И не с кем было сражаться, и враг витал в воздухе, а не шел наступлением с металлом и дымом. Но разил без промаха. – Ты же можешь помочь, не отрицай, – умолял умирающий знахарь. – Не имею права, - ответил Мерлин еле слышно. От использования голоса он отвык лета назад. – Имеешь. Но не хочешь. Время и магия сделали тебя бессердечным. Мерлин на миг замер, а потом все же выдохнул. – Что осталось в тебе от человека, Эмрис? – шептал знахарь, уходя туда, откуда никому не было возврата, – Что стало с твоей душой? Он умирал. – Но ты больше, чем я, чем все мы. Но ничтожнее. Он уходил. – Ты – весь мир. И магия выжгла тебе все сердце. «Магия ли?» – хотел возразить Мерлин, но вдруг понял, что знахарь прав. В который раз костры пылали ночь напролет. *** Мерлин снова шел и снова бежал – от себя, от судьбы, то того, чем он стал. Он уже не заговаривал со встречными путниками, он скрывался от людей, как ранее они – от чумы. Он опять нашел покой в удалении от цивилизации. Забытое Междуречье приняло его и скрыло от людского взора. Он спрятался в песке и руинах и снова и снова пытался найти в своей душе то, чего сам не заметил как лишился. – Для чего я здесь? – выкрикнул однажды он в серое равнодушное небо, истосковавшись по собственной живой душе. Слова его эхом разлетелись по степи. В какой-то момент Мерлин понял, что не в первый раз потерял счет годам. Он лежал досадным довеском к великой судьбе ушедшего короля и не помнил ни дня до его смерти. И самого Артура он тоже забыл. – Верни, верни, верни назад…. Верни мне сердце мое и моего короля. Верни мою жизнь и душу. Верни мне – меня. Мерлин помнил, как взмахом руки убил сотни людей на поле битвы где-то в Европе. И как не помог, когда сироты шли по улочкам умирающих городов. Шли, с чумными пятнами, как с выжженными клеймами. – Это сделал я. Не помог, не протянул руку. Отвернулся. И самый ужасный грех – это равнодушие. *** Через годы, проведенные лежа на сером песке, вперив пустой взгляд в безучастное небо, Мерлин, наконец, вспомнил о том, о чем забыл. – Артур, – выдохнул он, впервые за века, чувствуя биение собственного, бывшего так долго мертвым, сердца. - Артур. Он вспомнил, что потерял и ради чего жил. Кого ждал. – Как я мог забыть, что я люблю тебя? – рыдал он в тишине тысячелетних стен, – Как мог я..? Он думал, что и не знает теперь, что такое слезы, но сердце его ожило и снова и снова истекало кровью. Он видел Артура, грудь жег его сигил, и о ребра птицей билось – я люблю тебя, люблю, почему ты не со мной, вернись ко мне, прости меня, прости, вернись, я сделаю все, все сделаю, только вернись, мир сотру, вернись, люблю, люблю, люблюлюблюлюблю… Я для тебя. Для тебя весь. И даже мир – для тебя. *** Они были вместе лишь однажды – после предательства Гвен. Артур был зол и растерян, его ранили и унизили, и все, что он хотел – забыться. Мерлин же к тому моменту слишком устал от постоянной лжи и вереницы полуправд, ноющей тяжести в груди. Поступок Гвен и артурова боль все делали только хуже. Артур плевать хотел, зачем и с кем. Мерлин не думая стал первым попавшимся телом. Их первый поцелуй был полон отчаяния и черной, почти физически ощутимой боли. Нежничать у Артура получалось из рук вон плохо: он и любил, как в бой шел, не ласкал, а выпивал до дна, будто бы дорвавшись наконец-таки. Будто бы дорвался только он. Мерлину не хотелось думать, кого представлял на его месте Артур – и представлял ли? Он подчинился, обессиленно уронив руки вдоль тела. Артур кусался, терзал нижнюю губу и вылизывал рот, льнул, будто бы хотел забраться под кожу. -– Тихо, тише же, болван, – прошептал Мерлин, проведя пальцами вдоль шеи, как успокаивал испуганного зверя. Прижался щекой к щеке и почти слышал как совсем рядом, через два слоя – одежду и кожу, из груди рвется чужое сердце. Вместо ответа Артур забрался горячими широкими ладонями ему под рубаху и притянул к себе ближе. Ощупал, ощутил, царапнул тупыми ногтями по ребрам, выступающим стиральной доской, а потом запустил руку в штаны, и все исчезло в белой вспышке. Мерлин не помнил, как они оказались на кровати, он лишь беспомощно стонал Артуру в рот, пока тот ласкал его – быстро, почти грубо. Практически кончив, он отодвинулся и, встретив непонимающий взгляд, начал стягивать с себя одежду. Он был намерен пойти до конца. – Иди ко мне, – попросил он, неловко проводя ладонью по запястью Артура. Тот, скинув с себя все лишние тряпки, приблизился и замер, касаясь своим дыханием мерлиновых губ. И мгновения, растянувшиеся на века, они сидели рядом, глядя друг другу в глаза и разделяя один воздух. А потом Артур снова накинулся на него, и Мерлин увидел, как переменился его взгляд – с него будто пала пелена. И понял: сегодня – и никогда больше. Мерлин упал на простыни, утянув Артура за собой, прижимая к себе так крепко, что едва мог дышать, ласкал и отзывался на каждое движение страстно, чуть ли себя не калеча, но остановиться не мог – у него была лишь эта ночь. Белые ноги раздвинулись покорно, было больно и по глазам текли слезы, но Мерлин не обращал на них внимания и Артуру запретил. Он и не слушал. Он брал и брал, вколачивался в тело под всхлипы и задушенные стоны, атаковал рот, посасывая язык, и Мерлин чувствовал, как его пьют, пьют, пьют… До дна, высушивая без остатка. Но он дал бы и больше. Движения становились все более беспорядочными и размашистыми, и Мерлин притянул Артура ближе. – Артур, – выдохнул он, глядя на его покачивающуюся фигуру над ним. А потом стало тепло и тихо, и Артур упал на Мерлина, припадая к шее влажным поцелуем. Мерлин долго лежал, глядя в полог кровати над ними, и поглаживал Артура, устроившего голову у него на груди по волосам. Он чувствовал себя побитым, тело ныло, но больнее всего было внутри – глубже, чем просто под кожей. Когда Артур попытался выйти, Мерлин снова притянул его к себе, целуя в губы. Просто оставь мне что-то после себя. Наутро взгляд Артура сочился виной, и Мерлин ушел, не в силах вынести рядом еще хоть миг. Все честно: больше – никогда. *** Главное, что Мерлин вспомнил – он ни разу в ту, первую жизнь, в Камелоте, никогда не говорил, что любит Артура. Наверное, именно потому, что лишь это и имело значение. Неважно – живой или мертвый, где, когда и с кем. Неважно, как изменится мир и куда он отправится. Важно было лишь одно. Мерлин снова услышал ветер, и понял, что магия – это еще не все. Он, конечно, не человек... Но Артур. Артур. Мерлин решил идти на восток. Последнее, что услышали вавилонские развалины: – Я люблю тебя. *** Когда Мерлин пришел в Иерусалим, по нему, словно мыши, туда-сюда сновали турки и старательно и с воодушевлением начинали строить собственное государство. Они были смуглые, резкими чертами лица и говорили на языке, которого Мерлин не знал. И он сразу влюбился – в язык, культуру и свободу, что она несла. Люди Востока поразительно отличались от людей Запада. Римский папа выжег бы еретическую культуру до основания, не оставив и камня на камне, если бы крестоносцы в свое время смогли удержать Иерусалим. Но османы оставили город практически нетронутым, разрешив при этом – куда там католикам – свободу вероисповедания. Мерлин ступал тяжело и устало, в пыльном плаще и со сгорбившейся спиной, направляясь к мечети. Прорываясь сквозь песок и ветер, под зов муэдзина, поднялся на ступени храма. Тот скрыл его в своей тени и стены поглотили хриплый шепот, с трудом вырывающийся из изрытого песком горла. Конечно, молился Мерлин совсем не мусульманскому богу. Ночью, когда город наконец-таки укрыла блаженная темная прохлада, он, как и любой пришедший на Святую землю пилигрим, слушал тишину. Он вообще любил – слушать. И чем больше лет проходило с того момента, как он покинул Камелот, тем чаще было что. Но вот вопроса местной турчанки он не понимал. – Я просто смотрю, – ответил он ей невпопад. Однако она улыбнулась и кивнула, усаживаясь рядом. Минареты горели и плыли над Иерусалимом, словно поминальные свечи, они сидели близко-близко, а когда луна скрылась за предрассветными облаками, турчанка потянула Мерлина за рукав и увлекла за собой. Они были вместе до утра, а после он ушел, чувствуя в дыхании ветра теплоту ее поцелуев. *** Через хамсин, песок и жар Мерлин дошел до Африки. После Египта, где-то в барханах Сахары, он нашел очередной забытый людьми город и задержался там на пару десятков лет, впитывая в себя мудрость ушедших, что несли в себе испещренные письменами стены. Далее он ушел глубже в материк. После веков скитания по неблагодарной Европе с ее нескончаемыми войнами, огнем инквизиции и постоянным гулом от монотонного бубнежа молитвы африканские саванны показались Мерлину раем на земле. Он видел животных – странных, с длинными шеями, с кожей, словно наждак, деревья – не обхватить троим, взявшись за руки, рассветы – словно каждодневный отсчет новой жизни. И пахло – пылью, почвой, сухостью. Пройдя всю Африку вдоль и поперек, Мерлин покинул материк с чувством светлой тоски и уже расцветающей в душе ностальгии. И он явно обрел здесь больше, чем сам осознал. – Я вернусь, –- пообещал он, уходя. И впервые за долгие годы на душе у него было светло. *** После Африки Мерлин почувствовал себя почти исцеленным и вернулся в Европу с твердой надеждой на будущее. Прошли века с тех пор, как он покинул эти земли и, уходя все дальше на север, он буквально почувствовал движение времени. Изменилась одежда, манера говорить, оружие и поведение людей. Карта материка в который раз оказалась перекроенной, и поля битвы еще не успели остыть. Да, это все было то же самое человечество – пугливое, подверженное стадному инстинкту и беспричинной жестокости; любящее вино и тепло очага; наивное, с верой в кого-то, кто сильнее и непременно поможет. Начинался новый век – как Мерлин понял, восемнадцатый, и он впервые почувствовал, что не успевает. Костры инквизиции погасли, вышли из сумрака творцы и менестрели, сгинула пора темного Средневековья. Воссияла эпоха Просвещения. Мерлин пытался наверстать. Он постоянно смотрел и слушал, впитывал произошедшие изменения, говорил и впервые в жизни так хотел быть услышанным. После Испании, в которой гонения на еретиков значительно поутихли и где он здорово пожалел, что пропустил время да Винчи, он обосновался во Франции. Он тратил все время на общение с живыми людьми, чьи взгляды стали шире за прошедшие годы, и с теми, кто уже превратился в легенду – такую же, какую являл он сам. Каждую ночь Мерлин посещал хранилище Парижского университета, где зачитывался до упоения трудами Платона и Аристотеля, Гомера и Томаса Мэлори, чья интерпретация жизни Артура одновременно довела его и до смеха, и до слез. Чем меньше становилось влияние церкви, тем меньше люди верили колдовство. Остро чувствовавший ее дыхание после десятилетий в горах Мерлин понял: шаман волшебного народа был прав – ничто не вечно, магия – тем более. «Я – прошлое», – осознал Мерлин одним дождливым днем в середине хмурой парижской зимы. Понимание этого почему-то ужалило пребольно, но вскоре стихло. В конце концов – и к сожалению – он был вечен. – Я же писал – вы уверяли, что читали! – что бога познает лишь он сам, – укорял Вольтер. – А еще вы писали, что я вымысел, – усмехнулся Мерлин. Они встретились поздно, но Мерлин был рад, что встреча-таки произошла: старик чем-то напоминал ему Гаюса. И почему-то был уверен: Вольтер продлится на века. – Не рассуждайте, мальчик мой - это не к добру! – лишь рассмеялись в ответ. Мерлин позволил себе растроганную улыбку. Спустя десятилетие выяснилось, что Вольтер, конечно же, оказался прав, сказав, что рассуждающая чернь не приводит ни к чему хорошему: год тысяча семьсот восемьдесят девятый в истории оказался годом начала Великой Французской революции. Мерлин слышал лозунги и звуки выстрелов, будучи далеко от Парижа. «А ведь все было так хорошо», – подумал он, чувствуя, как зреет очередной кризис. Почему-то он был уверен, что люди справятся. А еще Мерлин понял, что и не проиграл – Вольтер все не кончался. *** На встречу с Кантом Мерлин тоже почти опоздал, но таки успел. Старикашка оказался гениальным, презанудным и превредным. Мерлин не могу перестать улыбаться, глядя на него. *** Рубеж веков Мерлин встретил в непонятной Европе Российской Империи, чьи зимы в рассказах были теплее, чем оказалось в действительности. Русские крестьяне, не смотря на свой суровый вид, к путникам относились тепло и принимали гостей почти с радостью. Они смотрели хмуро, мало говорили поначалу, но расцветали, привыкнув к собеседнику. И улыбки их светились искренностью. Наверное, в этом и было очарование этой странной северной страны – в контрасте между внешним видом и душевностью, которой искрился почти каждый русский. И магия этой земли также оказалась противоречивой - непокорной, но ластящейся под руки. Мерлин слушал ее несколько лет, уйдя далеко в тайгу, слушал и наслушаться не мог. Когда он снова вернулся к цивилизации, ее поглощала очередная война. Мерлин не видел сражений воочию, но они снились ему, каждую ночь, как и будущее. В его снах конь закусывал удила, а ветер полоскал знамена на ветру, воин шел вперед и вел за собой армии, воин сражался, смеясь над самой смертью, воин пал, не чувствуя сожалений. Он был так похож на Артура, что мерлиново сердце снова зашлось болью, но он смирил себя, отвлекая себя разговорами со своенравными духами северных озер. Мерлин покинул Россию, снова чувствуя себя влюбленным. *** После войны Мерлин сел на корабль и покинул материк. Море баюкало его и шептало нежности, сердобольно жалея, словно мать нерадивого сына. *** В Америке Мерлин увидел лишь притеснение угнетенных и гражданские войны. Люди всегда находили повод для войн – территории, золото, власть, но такая причина для убийства, как цвет кожи – худшее, что они могли придумать. Земля материка стонала от боли, и первое время Мерлин сидел ночами напролет без сна, прижимая ладони к голове – не видеть, не слышать, не знать. Развидеть, забыть, забыть, забыть. Мерлин бродил по материку неприкаянной тенью, находя утешение в изучении здешней магии у старейшин немногочисленных племен, сохранившихся после завоевания Америки европейцами. – Не вини людей – они заплатят. Платить приходится за все, – сказали они ему, отпуская с богом. Мерлин знал – помнил Нимуэ. А еще ее просчет, за ним – гнев Утера и Великую Чистку. Костры Ку-клукс-клана горели всю ночь, как века назад горели в Италии, затем в Европе, задыхающейся от чумы, и еще раньше – в Камелоте. И Мерлин вдруг ощутил, что его предали. *** Войны прекратились, преследования черных стали тише, земля перестала звать Мерлина так отчаянно. Успокоив свою душу, он остался в Америке, как и когда-то в Париже, просиживая годы в библиотеке. Снова он упивался словом и мыслью, снова слушал и снова говорил – даже несмотря на причиненную боль. Мерлин пытался простить людей, прощая американцев – за непонимание, за страх, за ненависть. Это нескончаемый танец по кругу – время, Мерлин и людской род, он длится столетиями, и люди частенько наступают Мерлину на ноги, выбивая почву из-под ног очередным предательством своей же человечности, но он не прекратится, никогда, пока существует мир и кто-то из танцующих. Мерлин привык. И он дал Америке шанс. Без привкуса пороха и дыма она оказалась страной возможности и выбора, движения и перемен. О, эти перемены и борьба были повсюду – во взглядах встречных людей, в интонации их речи, даже в их движениях. Бунт, решительность, стремление все брать в свои руки – вот что такое явила собой Америка. А еще Америка –- это Линкольн, Война токов, «Земля Дикси», легенда о Франклине (а он уже стал легендой), «Клиника Гросса» и, конечно же, Марк Твен. Из всех любимых стариков Твен – почти самый любимый, сразу после Гаюса. А еще у него смеющиеся глаза, острый язык и непочтение к правилам. И принцип по жизни простой – думать головой, а не лозунгами, молитвами и чужими идеями. Мерлин знал, что был бы таким, если бы прожил человеческую жизнь и мог нормально состариться. – Смиритесь с собой, молодой человек, - говорит Твен, и он первый, кто не называет Мерлина мальчишкой. Быть может потому, что тоже увидел в нем свое отражение? Мерлин лишь устало качает головой – если уж люди не могут, куда ему с его-то грузом в тысячу лет? Да и с чем? Магию он принял давно, слился с ней и стал почти целым. Со смертью Артура? А вот этого ему не дано, не просите. И не тянет на смирение сжатая как в тисках грудь – ни вдоха, ни выдоха, ни единого слова. Твен понимает и молчит, и это так по-американски – без праздной болтовни. И снова в бой, и вызов бросить судьбе и миру, и ветер, ветер – ветер перемен. Мерлин покидает Америку, сумев с ней таки смириться. *** Первую Мировую Мерлин переждал в Австралии, что томилась оторванным от мира куском где-то между двумя океанами. Австралия тихая и покорная исследователям, аборигенам и переменам, и Мерлину понравилось это – спокойствие и уют, магия творилась легко и тягуче. Он засиделся на материке на пару десятков лет, а потом ушел, не чувствуя сожалений. *** Ночью на корабле Мерлину снился Артур в лучах весеннего камелотского солнца, меч в камне и герб Пендрагонов. Проснувшись, Мерлин подумал, что это знак. *** Очередной кризис сильно измарал человечество – понял Мерлин, ступая на землю заметно побитой Европы. В Германии ему стало совсем худо. От новостей о состоянии России он спасся бегством во Францию, что снова приняла его. Позвав магию, Мерлин спросил ее о Великобритании и успокоился, услышав, что все хорошо. *** Двадцатый век – вся сплошная неопределенность, как мед с перцем, как любовь до боли. Это время и ранит, и обжигает, но Мерлин просто не мог не смотреть. Самое занимательное зрелище – то, как люди придумывают способы умерщвления себе подобных и собственной расы в целом. Какая чума, инквизиция и господская гордыня – нет идеи вдохновенней, чем пустой желудок, страх и обделенность. Какая демократия и права человека – заслужить бы право вообще называться людьми. Прогресс, новые технологии, ядерное оружие, либерализация, коммунизм, социализм, свобода слова, импрессионизм, модерн, декаданс – слов-то сколько, знать бы еще, что со всем этим добром делать. Нет, Дали, Кандинский, Шостакович, Резерфорд и прочие, конечно, чудесны. Только вот на фоне того, что творится в мире в двадцатом веке, они кажутся исключениями, досадными оплошностями. Мерлин по-идее-то рад должен быть, что не выжгли люди из себя всю человечность, что способны родить гениев слова, а не войны, но… Но в сотый раз – убей, убей, убей. И как, спрашивается, простить, если уже прощал? Прав был Анхора – не знал он о бессилии, ведь при всей своей неземной мощи, читать души Мерлин так и не научился; ведь магии не подвластно то, что обычно зовут просто сердечностью и совестью. Человек человеку – волк. Хочешь понять человека – стань им. Мерлин волком быть не захотел, вцепившись в своей лицемерное бездействие, что скрывало его сердце от новой боли. Он забыл, каково это – быть человеком, потерял в веках, тоске и одиночестве, что вросло в него, вплелось в каждый нерв и въелось в душу. Он хотел забыть, и утрата человечности не казалась высокой ценой, за цену она не принималась вообще. – Что же вы творите, – шептал Мерлин в ужасе, все так же смотря пристально. Начиналась немецкая оккупация Польши. – Прекратите… И Мерлин не имел права отвести взгляд. *** Впоследствии Мерлин уже не вспоминает костры Великой Чистки или гонения еретиков. Нет же, перед глазами в ряд – сожжение книг, рвущиеся снаряды, дым, крик, Хрустальная ночь, Треблинка, Треблинка, Треблинка… А еще Мерлин понимает, что Утер и знать не знал, что такое жестокость – куда уж ему до Ирмы Грезе. *** После захвата Гитлером Варшавы (и абсолютное игнорирование этого факта европейским сообществом) немцы устроили в Польше настоящий ад на земле. Начало осуществления «расовой политики» знаменовала сортировка жителей на арийцев и евреев, поляков, цыган – всех тех, кто по мнению фашистов права на жизнь не имел. После принудительного переселения их в гетто, из города пустили караваны переполненных поездов, которые так и не вернулись назад. Мерлин провожал каждый из них и долго смотрел им вслед. Одним холодным утром сорокового года он решил, что с него довольно. Довольно безмолвного ожидания, смиренного наблюдения и принятия; бессилия и покорности; боли и сотен опущенных рук. Сама судьба дала ему возможность изменять мир, самой судьбой ему была завещана защита этого мира, а он отвернулся от него. И вот что получил. – Это сделал я, – снова осознал Мерлин, как и когда-то в вавилонских развалинах. Нет, он старался, правда, но снова ошибся, подумав, что и вправду перестал быть человеком. Увидел, что творят люди от страха, незнания, непонимания; отрекся от них, бросил, предал. Но ведь все оказалась с точностью наоборот – не людям нужно было вымаливать прощение Мерлина, а ему самому; постараться помочь, попытаться загладить вину. Спасти. «Твоей судьбой был не мертвый король, а земля, которую ты не захотел защитить» И ведь правда не захотел. Из века в век, из жизни в жизнь он сам разрушал то, что было дорого Артуру. Что было дорого ему самому. В очередной раз выбрав Артура, он снова его предал. – Прости меня, – прошептал Мерлин, глядя на разоренную Варшаву. Было бы кому простить. *** Мерлин ввязался во Вторую Мировую, как в ледяную воду нырнул – с разбега, без подготовки, без мгновенья раздумий – хватит, нарассуждался уже, полторы тысячи лет как рассуждал. Начал со съехавшего рельсов поезда смертников, чуть переборщил, выбираясь из Варшавы и пересекая польско-немецкую границу, потом заставил себя успокоиться, действовать тише, все же дело бога, как известно, сторона. Ноги привычно понесли Мерлина во Францию, где он застал воистину одно из величайших представлений человеческой глупости – прорыв линии Мажино. Остатки Британских Экспедиционных сил стеклись в Дюнкерк, эвакуация откуда превратилась в кровавую баню. Мерлин прыгал из огня да в полымя, пытаясь одновременно усмирить огонь и не дать сотням раненых не захлебнуться в кипенно-белой пене пролива Ла-Манш, но все равно, все равно получилось скверно. Побережье стелилось, как полотно Босха, но Мерлин лишь зверел, пытаясь разнять Третий Рейх и весь мир, как клубок сплетенных насмерть змей. Этим он и продолжит заниматься всю войну. После Дюнкерка Мерлин ушел на восток к русским, что сопротивлялись так бешено, так отчаянно, что просто диву даешься. Это у них с Мерлином было общее – отчаяние. А еще остервенелость, нежелание, нежелание подчиняться. Это, конечно, стоило крови, гор трупов, четырехлетней мясорубки похлеще дюнкеровской (да она и рядом не стояла), оскверненной ненавистью, порохом и смертью земли, но… Но Блокада Ленинграда, Перл-Харбор, Курская дуга, Битва за Атлантику, Холокост. Не зря же все это. Не зря? *** Мерлин помнил, как в Средневековье хватало лишь движения руки, чтобы заставить целое войско подчиниться его воле. Шагая по окровавленным улицам Европы, он не смог сделать ровным счетом ничего – вот так просто магия, что могла (и до сих пор может, в самом-то деле) все, оказалась бесполезной. Волшебство исчезало из мира, мир – истончался, приходило время людей. И мерлиновой обязанностью было сделать так, чтобы люди наконец-то оказались достойны этой ноши. *** С открытием Второго Фронта и выдворением немцев из СССР становится легче – физически, никак не морально. В конце концов, есть раны, которые никогда не заживают до конца. *** Руины Хиросимы и Нагасаки навсегда останутся мемориалами человеческой глупости и жестокости. А еще это очередное напоминание – помните, люди, помните. Помните. А еще это шрамы. И земля ими после Второй Мировой вся усыпана, куда ни глянь. *** Война закончилась не в мае сорок пятого, даже не в сентябре – она длилась еще многие годы. На Нюрнбергском процессе месяцы обсуждали преступления против человечества, но одного имени не было в списках обвиняемых, хотя и должно – имени Мерлина. – Простите меня, – снова умолял он у проклятых стен Бухенвальда. Ответ был один: «Каждому – свое» *** Мерлин радовался, что Артур не вернулся во Вторую Мировую, ибо знал – Артур бы в нем непременно разочаровался. Мерлин бы не смог с этим жить. *** Годы, думал Мерлин, если не века понадобятся человечеству, чтобы оправится от разрухи Второй Мировой. Но люди снова его удивили, выйдя на улицу в разноцветных свитерах под музыку Элвиса Пресли. Мотив оказался таким прилипчивым, а голос настолько приятным, что Мерлин не выдержал и последовал за толпой. Двадцатый век принял его с распростертыми объятиями. Мерлин и сам не заметил, как стал его частью, как, нацепив смешной галстук и брюки-клеш, влился в его течение, вместе со всем миром прикипев взглядом к небу – в Космос. Люди смотрели вперед и вверх, в небесный свод и видели в нем свое будущее, и Мерлин вдруг понял, что земля – это еще не все. Мир – это вся вселенная, даже за пределами Земли, Солнечной Системы, сотен галактик. Магия была всем миром, как и Мерлин был магией, но пришло ее время уйти. Пришло наконец новое время. Наука – вот что стало новым колдовством и ремеслом, новым чудом и фонарем, освещающим путь человечества. – Пожалуйста, – отчаянно попросил Мерлин, плача от восторга, смотря на усыпанное звездами небо, - я вас прошу, пожалуйста – не сверните с этого пути. *** Одним солнечным утром в начале шестидесятых по дороге к Библиотеке Конгресса Мерлин вдруг понял – еще немного, немного осталось. – Артур… – радостно прошептал он, чувствуя на глазах непрошенные слезы. В тот же вечер он впервые за сотни лет не расслышал песен ветра, но не задумался об этом. *** Русские летят в Космос в шестьдесят первом, американцы высаживаются на Луне в шестьдесят девятом. Мерлин слушает новости, лениво теребя ручку радиоприемника. Вместо шепота земли он слышит лишь «Across the Universe». *** В начале семидесятых Мерлин впервые почувствовал время, как чувствуют его люди. Тогда же он остался в Париже с усталой женщиной по имени Софи. Ее возлюбленный умер, когда они были еще совсем юны – во время дюнкеровского побоища, и один Мерлин несет за эту смерть ответственность. Софи об этом, конечно же, не знает, и боль и чувство вины сплавляют ее и Мерлина лучше любых свадебных клятв. – Я люблю тебя, но совсем по-другому, ты ведь понимаешь это, правда? – спросила она его однажды, а потом поцеловала, прогоняя их общую тоску. Они провели вместе почти два десятилетия, за которые Мерлин успел получить докторскую по физике, объездить весь мир, подпитывая его своей истончающейся магией, и окончательно понять – время почти пришло. После смерти Софи он услышал магию в последний раз, и она сказала: – Пора домой. *** Мерлин вернулся домой в начале двухтысячных, чувствуя, как магия стекает у него с пальцев, как засыхающий родник. Остатки своих сил он отдал, решая пару небольших экологических проблем и помогая паре молодых ученых найти признание в нужных кругах. Спустя еще пару лет ему приснилась Моргана. Он тянула к нему свои белые руки и улыбалась мягко, понимающе, а потом шептала что-то заботливое, нежное. Мерлин понял. И на следующее утро начал свое последнее путешествие. *** Мир менялся и изменялся, время летело вперед, но озеро не изменилось за века, не проронило ни капли. Воды его отражали бледное солнце и горели, аж больно было смотреть. Но оно и не нужно было. «Ты же видишь, Артур, видишь – вот мир, целый мир. Он не так уж и плох, правда, – думал Мерлин, пока ветер теребил его теперь белые волосы, – я старался. Я напортачил, но я так старался все исправить» Магия ушла, и пришло время людей. В этом мире уже не было места Мерлину, его ошибкам и слабостям. Его место принадлежало Артуру. Артур? «О, так вот оно как», – усмехнулся Мерлин. И наконец все понял – ведь все было так просто. Не существовало никогда никаких промахов, предательств и лжи. Было лишь человечество и Мерлин, как неотделимая его часть. Как судьбой Артура было правление, как предназначением Мерлина стало смирение и научение: не себя – людей. Смотрите, люди – вот ваши дела, вот равнодушие и злоба, вот ваш путь – путь разума и доброты. Не войти в одну реку дважды, Мерлин уже переплыл свой собственный Стикс и какой, спрашивается, теперь Альбион, когда Мерлин за мир – весь и полностью, переболел? Переболел, все взвалил на себя, даже толком этого не понимая, пережил и пусть и не всегда помог, когда мог бы, но ни разу не скрылся? И смог простить – не Артура ради, а ради себя. Я – для тебя. Для тебя весь. И весь мир для тебя. – Теперь этот мир твой, – прошептал Мерлин, чувствуя ласковые руки Морганы на своем лице. С берега на него смотрел Артур, и это было последнее, что Мерлин видел, впервые за полторы тысячи лет вдыхая полной грудью. И вдох этот отняла у него черная авалонская вода, взамен даруя безмолвие и вечный покой.