Любовь бывает разной.

Голубые глаза смотрят чуть ли не со злым прищуром. Яматоноками наблюдает, как Кашуу легко приобнимает чем-то огорчённого Кунихиро, злится и чуть-чуть толкает метлу. Та падает. Его замечают. Хорикава виновато улыбается куда-то, будто за спину второго меча Окиты и бросается прочь. — Ясусада! Кашуу приветливой махнул рукой, чуть приподняв уголки губ, хотя на лице всё так же было нечто странно напоминающее злость и досаду. Разноцветные листья кружились в замысловатом танце, падая вниз — кто ближе, кто дальше от метлы, аккуратно и без спешки сметающей их в одну большую кучу. Киёмицу с опаской снял с волос пару мелких листиков и вновь улыбнулся пытающемуся быстрее нацепить гэте Ясусаде. Яматоноками привычно растянул губы в широкую улыбку и, подхватив свою метлу, рванул к вперёд. — Эй, осторожнее! Ясусада чуть не поскользнулся, наступив на мокрые от дождя листья; не упал лишь потому, что, вцепившись мёртвой хваткой в руки Кашуу, сумел вернуть равновесие. Красные глаза с волнением и опаской смотрели прямо на него; Яматоноками отчаянно покраснел и поспешил подняться. — Прости. — Нормально. Всё, как обычно: и уборка, и разговоры… Только вот улыбка у Киёмицу ярче обычного — он выглядит счастливым. У Яматоноками приятно щемит сердце, а перед глазами будто встаёт пелена отчаянного счастья. Некоторое время назад они знатно повздорили и он боялся, что на этом дружба оборвётся, будто паутинка, но нет. В глазах — любопытство. Ему правда интересно, из-за чего же Кашуу так счастлив… Из-за их перемирия?.. — Я за главного на сегодняшней вылазке! — отвечает он на немой вопрос друга и снова улыбается, легко проведя рукой по древку метлы, как Окита проводил по ножнам, почти любовно. Яматоноками смотрит на его руки затаив дыхание, томно сглатывает не в состоянии отвести взгляд. — Господин любит меня!.. Ясусада хочет сказать, что он тоже его любит, но молчит. Молчит, потому что не хочет, чтобы лицо друга сменилось с радостного на удивлённое, или даже испуганное. Учитывая то неряшливое «ненавижу» во время стирки… И потом, после разговора касательно ночёвки Хорикава в их комнате… — Я ведь тоже иду! Присмотри за мной! Кашуу кивает и подходит совсем-совсем близко. Яматоноками снова сглатывает; прохладные, чертовски изящные, пальцы легко касаются его лба в невинном жесте — Киёмицу ворчит, что чёлку надо укладывать ровно -, но Ясусаде чудится нечто невероятно интимное и возвышенное. Хочется коснуться его, поцеловать; кажется, что Киёмицу сам тянется к нему, точно так же, как и сам Ясусада, в поисках тепла любимого человека… — Вот так! И наваждение пропадает, словно ничего не было… Кашуу снова улыбается и возвращается к уборке. Краснея с каждой секундой всё сильнее — из-за своих глупых мыслей, мимолётной близости и смущения, — Ясусада остервенело стал сметать листья в горки. Осень у него ассоциируется исключительно с Кашуу. Его алые — такие прекрасные и такие любимые — глаза кажутся теплее, а шелковистые волосы — боже, как Ясусада любил, когда Киёмицу просил помочь уложить их! — начинают чуть виться от сырости и холода. Тёмно-бардовое, под цвет запёкшейся крови, кимоно с ярко-ярко алым шарфом кажутся неимоверно тёплыми и притягивающими взгляд. Как и он весь. Он весь притягивал взгляд. «Вот бы всегда быть рядом с ним, — думает, улыбаясь, Яматоноками, — Хочу любить его всегда-всегда! Даже если и безответно — не важно!..» Переодеваться в доспехи они идут вместе. В одну комнату. Остаются наедине. И когда одежда медленно, будто в замедленной съёмке, спадает на пол открывается вид на чуть тонковатые, но всё же крепкие, белоснежные плечи и изящную спину. Ясусада отводит взгляд. — Ты чего? — недоумение в глазах друга понять можно без какой-либо задней мысли, только вот зачем он касается его плеча, всё так же не накинув ничего?.. Яматоноками чуть хлопает себя по щекам, краснея. — Я в порядке. И с этого момента, обмениваясь лишь короткими взглядами и улыбками, они не разговаривали. И когда в битве Яматоноками теснят, загоняют в угол сразу несколько ревизионистов, ему на помощь приходит он. Тела двух из четверых напополам разрубает алое от крови лезвие. Глаза его владельца горят ещё более яростным красным огнём, чем тот, что блестел в глазах Соджи во время битвы в Икеде — этот взгляд Яматоноками помнил, как нечто воодушевляюще-ужасающее. — Ясусада, помоги остальным! Я тут справлюсь! Киёмицу выглядит остервенело-яростным. Словно адский пёс, сорвавшийся с цепи. И Яматоноками не сразу понимает, что противников у одного Кашуу больше, чем у остальных пяти. И он не рядом и не может помочь. — Ты последний! Ора-ора-ора! — игристый девиз капитана первого подразделения Шинсенгуми, словно нечто обыденное, срывается с губ улыбающегося Кашуу, прежде чем тело ревизиониста прознаёт острый клинок. И Яматоноками проклинает себя на чём свет стоит, что не оказался рядом в тот момент, когда полу-мёртвое тело одного из сверженых противников Киёмицу поднимается и с предсмертным криком наваливается лезвием на хрупкую спину. Кашуу замирает, будто не веря в происходящее, пытаясь понять — его ли только-что ранили, после чего медленно оседает на землю. Ясусада не узнаёт своего голоса: настолько пронзительно-визгливым он кажется. Оказавшийся ближе всех Аоэ легко пронзает насквозь тело полу-живого ревизиониста и кричит, почти так же испуганно, но от того будто даже уверенно: — Отступаем! Живо! Яматоноками кидается к придерживаемому двумя братьями Тоширо Киёмицу, опускается рядом, с трудом сдерживая крик, и пытается остановить кровь. — Яген будет в ярости, Санива будет ругаться… — шепчет он, едва-едва слыша тихий смех, — Не смейся, прошу, это не весело!.. Киёмицу! Их окутывает золотистая дымка и в следующую же секунду вокруг уже не красно-чёрные стволы деревьев леса Эдо, а светлый двор цитадели. Вокруг толпятся остальные мечи, громко командует Шокудайкири, Хасебе скрылся в проёме лестниц, очевидно, убежал за господином. А Яматоноками сидит на песке, слушая, как болезненно ухает сердце от осознания, что Кашуу может умереть. Его бледно-бледное лицо легка прикрывает красный шарф и Ясусаде действительно страшно. А если он умер? Парень едва ощутимо прижимает его к себе и касается губами затылка, еле-еле сдерживая слёзы. Бинты на спине и груди пропитались кровью, а одежда. На которую они накладывались, ибо в спешке, уже прилипла к телу, затвердела от запёкшейся крови. «Хоть бы всё было хорошо, — думает он, роняя пару слёз, крайне несовременных накативших к глазам, прямо когда Киёмицу забирают у него и в долю секунды относят в лазарет, — Умоляю, господи, не забирай его!..» Ожидание кажется вечностью. И далеко не тем трепетным «вечно» о котором пишут в любовных романах. Эта вечность — беспросветно тёмная и полная отчаянья. Ясусада не замечает, как рядом опускается Изуминоками, тихо, совсем-совсем тихо, спрашивая: — Волнуешься?.. — Да. Канесада ухмыляется и треплет его по голове. Яматоноками тихо всхлипывает. — Любишь? — Очень. Он сам не понимает — зачем говорит об этом. Почему открывает душу и сердце сидящему рядом мужчине и почему так уверен, что он не будет смеяться. Изуминоками усмехается и рассказывает свою историю. Припоминает, что задумался о чувствах Ясусада к Кашуу ещё в тот раз, когда они оба изумлённо таращились на вышедших под руку Кунихиро и Киёмицу… А потом говорит, что понимает. Рядом опустившийся Хорикава легко обнимает друга за плечи и рассказывает, что тоже волнуется, потому что Кашуу ему — как брат. И Яматоноками не сдерживает слёз. — Я не хочу его потерять!.. На сердце стало ещё тяжелее, только почему-то дышалось легче. И когда Яген, спустя пару часов, уставший и едва-едва не плачущий выходит из комнаты, заявляя, что всё хорошо, Ясусада тут же кидается внутрь, не смотря на попытки удержать его, и, сев на стул, берёт руки Кашуу в свои ладони. Их оставляют одних. Ночью он спит тут, не отпуская руки Киёмицу, уложив голову на основание кровати. А утром просыпается от того, что кто-то гладит его по голове. Нежно и невинно. — Киёмицу! — вскрикивает он, приподнимая голову; глаза слезятся. Красные глаза выглядят напуганно-удивлёнными. — Что такое?.. Ясусада не может сдержать улыбки и подкатывающих к горлу рыданий. Кашуу лишь легко гладит его по голове, не в состоянии подняться для большего. Хотелось обнять рыдающего, сказать, что всё хорошо, но Яген предупредил, что не стоит — раны могут открыться. И от этого так горько. — Киёмицу! Киёмицу! Киёмицу! — Ну что ты, всё же в порядке… Я жив. Разве что, любить меня после такого не будут. Шрамы — это не красиво… — Буду! — Красный меч решает, что, звук «т» потонул в рыданиях друга, но всё же вздрагивает, — Я всегда буду тебя любить! Я люблю тебя! Кашуу чувствует себя придурком. Первый раз за всю свою жизнь. Краснеет, бледнеет и только потом понимает — Ясусада не шутит. И от того очень тепло на сердце. Ведь его любят… Ведь он его любит. Киёмицу усмехается и слегка сжимает руку ревущего Ясусады. Тот вздрагивает. — Ну, надеюсь, что так. Яматоноками, словно в подтверждение своих слов легко касается губами его ладони, потом каждого пальца по отдельности, наблюдая, как краснеет изумлённое лицо любимого. — Идиот! — совсем-совсем уже красный, выдаёт Киёмицу и, вырвав руку, прячется под одеялом. — Эй, Кунихиро, — обратился к парню Кашуу, подпиливая ногти, — а как это? Любить?.. Ну, в смысле, не как господин любит нас, а как возлюбленного… — Ну… — Хорикава задумался, придвигая к Киёмицу чашку чая, — Это… Ну, когда тебе обидно, что любимый не с тобой, что он больше времени проводит с другими, хочется быть рядом… Ещё часто на него заглядываешься… А что? Я думал, ты знаешь… — Кунихиро чуть подленько улыбается, а сидящий в углу Канесада давится смехом. — В каком смысле? — изумляется Киёмицу. — Яматоноками Ясусада~ — тянет Изуминоками, — Вы же любовники! — Нет! — Кашуу краснеет и отводит взгляд, — Всё не так! У Киёмицу мягкие губы. И Ясусаде действительно нравится ощущать их жар на своих. Пусть и неожиданно, как впрочем и последующий поцелуй. И следующий. И плевать на всё: на Хорикаву, выталкивающего остальных за дверь, на смущение любимого — он обнимает его и тихо-тихо говорит, что любит. И не отпустит. Никуда и никогда.