Hassliebe

— Исай, это глупо, — голос получает гортанный, натужный, с булькающим отзвуком. — Ты должен идти, слышишь? Ты можешь сбежать. У тебя пока что есть шанс. Исай молчит, с каким-то немым ужасом смотрит на свои пальцы, испачканные вязкой алой кровью брата, и не может даже пошевелиться, парализованный леденящими оковами страха. Шанс? Исай хочет кричать и одновременно смеяться. Шанс не сдохнуть в концлагере от холода, голода и побоев? Шанс не сгореть с тысячей других людей? Шанс не задохнуться в газовой камере? У Исая хорошее воображение. Он как сейчас видит картину, где, пытаясь выбраться из подожженного фашистами барака, он царапает стены, срывает голос и пачкает разодранными в кровь пальцами свое лицо. Как обугливаются конечности и пламя лижет плоть. Как пузырится кожа и острые иглы боли оживают под его ребрами. Шанс? Исай не хочет думать, что шанса может и не быть. — Ну что за глупости? — цедит сквозь зубы Ариэль, отталкивая руки брата и силясь встать. Разряд боли перетряхивает все тело, и парень с тихим вскриком вновь оседает на натужно скрипящую под его весом кушетку. Исай вздрагивает. — Этот твой бесконечный героизм сейчас никому не нужен. Серьезно. Придурок, подстреливший меня, все равно рано или поздно придет: у этого зверья нечеловеческий выблюдочный нюх на страх и боль. А наши соседи с радостью сдадут нас с потрохами, как и родителей, — в глазах парня – штиль, хотя Исай знает, чего стоят эти проникновенные речи и иллюзорное спокойствие. — Я… я никуда не уйду, — хрипло шепчет Исай, заворожено наблюдая за тем, как ткань штанины, которой он наспех перевязал бедро брата, постепенно пропитывается алым. — И сдохнешь вместе со мной? — Ариэль фыркает, старается не делать резких движений и упорно смотрит в глаза Исая. — У меня выбора нет. А ты себя сам его лишаешь. Парень жмурится. Он не в силах смотреть на брата, не в силах слушать его слов, потому что тот прав, прав, черт его возьми, он как всегда до ужаса прав. Хлесткий и искренний. Упрямый. Жесткий. Но Исай не предатель и не трус. Возможно, глупец. Возможно, наивен. Но у него есть свои идеалы, и своя вера. Он не верит, что Творец так жесток, потому что он защитит всех своих… … тяжелые, поспешные шаги сверху заставляют парней вздрогнуть. Ариэль закусывает губу и с отчаянием смотрит на брата. «Прячься», — шелестит он губами. Лестница скрипит под тяжелыми ботинками. «Пожалуйста», — умоляют глаза раненого юноши. Внутри Исая — лава из злости и ненависти. Какофония из чувств, которых его хотят лишить. И потому, когда двое мужчин в немецкой форме спускаются по лестнице настолько, что вот уже видно их пояс, Исай с рыком бежит на них, что-то кричит сквозь зубы и даже валит одного из них с ног. Тот что-то кричит напарнику, и Исай едва ли успевает оглянуться, чтобы увидеть, что в лицо ему направлено дуло пистолета. У Исая в голове клубится черная материя. А на лице – болезненный оскал загнанного в угол зверя. — Будь проклят, фашист, — шепчет он прежде, чем слышится звук выстрела. Ариэль не может встать с кушетки, стыдится собственной боли и слабости, смотрит в лицо мертвого родного человека, и запоминает. Каждое мгновение и каждую секунду. Юноша смотрит и впитывает, подобно губке. Смотрит и не может отвести взгляда. Где-то на периферии он слышит, как что-то обсуждают между собой немцы, как смеется и отряхивается ублюдок, которого повалил его брат. В ушах – шум. Помеха. Ариэль понимает, что выпал из реальности только тогда, когда его с силой дергают на себя, заставляя встать. Больная нога подкашивается, боль туманит глаза, а сам парень безвольно падает на пол, шипя сквозь зубы. — Ты смотри, уродец ранен. Может, сразу его прикончим? — насмешливо тянет тот, в чьих руках все еще пистолет. — Чтоб не мучался. Обер-лейтенант с такими обычно не церемонится. Я слышал, он однажды всю вражескую семью вырезал. Его так и нашли: весь в крови, но довольный до жути. — И получим по шапке? — хмурится другой. — Руководство четко дало понять, чтоб без нужды мы это отродье не убивали. И вообще, если так хочется, то трать свои патроны. — И что с ним делать? — Давай тащить наверх, а там уже все решится. За них отвечаем не мы, наша проблема привести. И да, я понимаю, ты у нас новенький, но все же: обсуждение жизни высшего по чину не приветствуется. Гер Ансельм профессионал своего дела. Остальное тебя не касается. Немец недовольно хмыкает. Ариэль обещает себе не показывать боли, не отвечать на провокации и не забывать, что же здесь произошло. Отомстить. Разорвать на части при первой же возможности. Но уже через минуту, на лестнице, когда фашист, абсолютно наплевав на чувства пленника, с силой прикладывает того об ступеньку, парень, не сдержавшись, стонет от боли. — Надо же, я думал, немой, — хохочет немец и продолжает тащить его наверх. Ариэль оборачивается, чтобы увидеть брата в последний раз. Исай невозмутимо смотрит вверх, на лице – безмятежность. Теперь его брат не будет страдать. Подвал отдает сыростью и отчаянием, кутает в липком страхе. Каждая ступенька – новая волна боли. Новая судорога и перед зажмуренными глазами лицо брата, словно бы вылепленное из воска. Наверху разбиты окна, выбита дверь и разбросаны вещи. Наверху отец когда-то играл на пианино, а мама пела: высоким, звонким голосом. Наверху они с братом играли в прятки, бегали за псом, которого отец притащил с работы, не в силах оставить бездомным. Наверху мать пекла сдобу и звала сыновей, мягко гладила по волосам, журила, когда, поспешно поедая пищу, они обжигали пальцы. Пианино сломано. Пес сбежал, испугавшись выстрелов. Тела родителей забрали. Исай – мертв. — Позвольте доложить! — немец, державший Ариэля под руку, вытянулся по струнке, подобострастно смотря куда-то прямо. — Как нам и сказали, мы нашли в подвале двоих, однако, один из них попытался напасть. Пришлось застрелить, — фашист пожал плечами, даже не сделав вид, что сожалеет. — Второй жив, хотя и бесполезен. — Бесполезен? — голос низкий, рокочущий, созвучный с рыком. Ариэль вздрагивает и, повинуясь непонятному порыву, вскидывает голову. И ежится. Перед ним высокий, прекрасно сложенный мужчина лет тридцати. Четко очерченные скулы, тонкая линия губ и холодный, действительно леденящий безжизненный взгляд. Грубо зарубцевавшийся шрам пересекает правую скулу. В голосе сталь и шипение. Ариэль знает, что именно так должен выглядеть зверь в личине человека. Ариэль уже знает, что ненавидит эту тварь всем своим сердцем. И, возможно, обезумев от боли или, как вариант, не совладав с чувствами, парень позволяет себе заглянуть в глаза фашиста с вызовом, так, словно бы терять ему больше действительно нечего. Хотя на самом деле с ним осталось еще кое-что – достоинство. И его он не лишится никогда. Ариэль упрямо вздергивает подбородок и встречается с туманным серебром чужого взгляда. С силой сжимает зубы и обещает себе ни за что не показаться слабым перед этой тварью. Потому что если тот учует слабину, то разорвет в мгновенье. Мужчина смотрит внимательно, словно бы изучая. Оценивает. А затем брезгливо кривит губы, резко отворачиваясь. — В лазарет его. И да, Карл, советую в этот раз обойтись без жертв. Иначе их список пополнится и Вами.

***

В лазарете шумно. Кто-то стонет, сжимая зубами подушку, кто-то безжизненно смотрит в потолок, а кто-то мечется в бреду, в своей болезненной агонии, рвано выдыхая полукрики. Ариэль пытается умоститься как можно удобнее, кривится от боли, которую обезболивающее, вколотое молодой молчаливой медсестрой, не купировало должным образом, а лишь приглушило. Вокруг – сплошь знакомые лица. Парень не раз встречал их на улице, мельком видел в магазинах Возможно, даже перекидывался парой слов. Тяжело найти в их небольшом городке человека, с которым ты умудрился бы ни разу не встретиться. Тяжело смотреть сейчас — Ариэль прикрывает глаза и выдыхает. Тяжело видеть их всех: то ли сломленных, то ли просто оглушенных страхом и отчаянием. — Жив? — хлесткий голос заставляет вздрогнуть, в ужасе распахнув глаза. Напротив – тот самый мужчина из его дома. Смотрит холодно. Голубые глаза искрятся льдинами. — Жив, — сквозь зубы шипит Ариэль, смахивая со лба черную курчавую прядь. Мужчина внимательно следит за его движениями, склонив голову к плечу. Ухмыляется уголком губ, словно бы довольный чем-то. Расслабленное, сытое животное, питающееся чужой болью. В голове внезапно слышится восхищенный голос того самого Карла: «Обер-лейтенант с такими обычно не церемонится. Я слышал, он однажды всю вражескую семью вырезал. Его так и нашли: весь в крови, но довольный до жути». Довольный. Да, это похоже на правду. — Хочешь мне что-то сказать? — парень и не замечает, как мужчина резко делает шаг вперед, приближается близко, практически вплотную, гипнотизирует. Зато Ариэль замечает, как внезапно тихо стало вокруг, и готов дать голову на отсечение, что на них сейчас все смотрят. — Так что же ты молчишь, ягненок? — рука немца опускается вниз и сжимает больное бедро. В глазах – алая пелена боли. Слова ненависти застряют в горле вместе с задушенным полувсхлипом. — Так ты хочешь мне что-то сказать? — рука сжимается все сильнее. «— Я мечтаю о мгновении, когда увижу Ваш разлагающийся труп». — Нет, сэр. — Хорошо, — мужчина кивает и делает шаг назад. Ариэль теперь замечает бледную, дрожащую медсестру за спиной мужчины, до побеления пальцев сжимающую поднос с какими-то инструментами. — Дай ему еще обезболивающего. Кажется, боль не ушла, — обер-лейтенант разворачивается, и, чеканя шаг, идет дальше, ловко лавирую между кушетками с пациентами.

***

— Простите, но повязку нужно сменить. Медсестра слишком молода, мила и хрупка. Ее не получается ненавидеть. Хрупкие, тонкие плечи, светлые волосы, стянутые в хвостик, и большие, синие глаза. Она вздрагивает от любого стона, бросается к каждому жаждущему, страждущему и больному, просит прощения за любое свое действие. Говорит с ними. Пытается словами перекрыть то решето, сквозь которое сочится страх и безвольное послушание перед начальством. Сострадание с примесью ненависти к себе и собственной расе. — Боль ушла? — девушка умело снимает бинты и тянется к подносу с лекарствами. — По приказу Гера Ансельма, я ввела Вам двойную дозу. Теперь может клонить в сон, — пальцы ловко смазывают рану непонятной слизью. — Это чтобы быстрее зажило, — объясняет девушка на вопросительный взгляд Ариэля. — Я думаю, в концлагере никто особо не будет смотреть, как там у меня что зажило, — срывается с губ парня прежде, чем он успевает обдумать сказанное. Медсестра вздрагивает. Опускает голову. — Простите, — выдыхает Ариэль. — Я не должен был… это не Ваша вина. — Но и не Ваша, — пожимает плечами девушка. А затем переходит на едва различимый шепот, хотя их и так никто не слушает. — Вы знаете, я так боюсь, что однажды мне станет все равно. Что однажды я проснусь утром с пустотой, вот тут, — ее рука касается груди. — Что однажды во мне не станет человека. — Как в этом Вашем обер-лейтенанте? — Ариэль вздрагивает от отвращения, даже вспомнив о ненавистном фашисте. — Гер Ансельм… о, Ариэль, Вы совсем-совсем его не знаете. Я, пожалуй, тоже. Слышала лишь украдкой о том, что жизнь к нему была не более благосклонна, чем к Вам. Война забрала его близких. Он безжалостен, но… боюсь признаться, в нем порою гораздо больше человеческого, чем во мне, — девушка покачала головой на фырканье Ариэля. — Вы зря мне не верите. — Он убийца. Этому нет оправданий. — Это война, Ариэль. Оглянитесь. Мы здесь все – убийцы. — И все равно, я не могу понять, почему Вы его защищаете. Он убил моего брата. —Ох, Вы так наивны… Он держал в руках то оружье? — Нет. Но он отдал приказ. — Он тоже находится под чьим-то начальством. И не ему решать, что делать. Не ему выносить вердикты. Ариэль нахмурился. — И все же… Девушка вздыхает и, затянув бинт потуже, встает с койки. — Мне нужно идти. Но… Ариэль, я дам Вам лишь один совет. Не нужно слушать других. Нужно слышать себя. Не нужно смотреть. Чувствуйте. И только себе не лгите. Порою нельзя верить самому себе: ненависть затмевает ясный взор. Не позволяйте ей брать над собою верх. Оставайтесь с ясным разумом не смотря ни на что.

***

Медсестра из другой смены, в отличии от своей предшественницы, куда больше похожа на тех существ, которых Ариэль презирает всем сердцем. Сварливая, с презрительным взглядом и тяжелой рукой: она специально как можно сильнее сдирает бинты, заставляя юношу шипеть от боли, специально как можно туже затягивает рану, впитывая каждое мгновение его гримасы ненависти. Едко усмехается и «забывает» вколоть ему обезболивающее. И хоть оно и так мало чем помогает, лишь усыпляя в итоге, Ариэль уже ближе к вечеру практически сходит с ума. И ближе к вечеру опять появляется этот самый обер-лейтенант. Обходит их, смотрит на каждого спокойно, непроницаемо. Отбирает некоторых, и их выводят. Люди даже не кричат, обессиленные от безнадежности. «Годны ехать в концлагерь» едко усмехается про себя Ариэль. Доски пола сварливо скрипят под тяжелыми сапогами. Мужчина доходит до его койки и, внимательно смотря на соседа Ариэля, кивает головой двум своим спутникам. Те выводят его за собой. Ариэль прекрасно помнит, что у соседа ночью был жар, что еще утром, при перевязке, оказалось, что его рана загноилась, а землистое лицо говорило само за себя. «— Если уж он годен, то что говорить обо мне?» — Этого оставьте. Он не переживет поездку, — медленно и лениво тянет обер-лейтенант, смотря на него из-под длинных ресниц. — Начнет разлагаться в поездке, так и остальные рядом подохнут от смрада. Немцы рядом хохочут. А в глазах фашиста Ариэль, к своему удивлению видит что-то такое, что заставляет сердце пропустить удар. Что за чертовщина? Но уже через мгновение обер-лейтенант моргает, и в его взгляде привычная туманная дымка. Никаких эмоций. Ариэль думает, что от постоянной боли ему начинают видеться галлюцинации. Возможно, так оно и есть.

***

Маленькая Сара неугомонна – у нее два хвостика, медовый хитроватый взгляд и тоненькие запястья. Сара кашляет натужно и долго, сгибается пополам на соседней кушетке, а затем, словно бы ничего и не было, продолжает свой безудержный поток рассказов о том, как она была у бабушки и там, правда-правда, видела мужчину с бородой до самой земли. Сара строит предположения, может ли он ей подметать дом, и как долго моет ее. И моет ли вообще? Сара – новая соседка Ариэля по койке. Голос Сары звенит колокольчиками и в глазах пляшут чертята. Девочка приветлива, мила и озорна несмотря на то, что, закашливаясь и, прижимая руку ко рту, она периодически видит на пальчиках кровь. — А я летала сегодня ночью, — важно кивает малышка. — Представляешь? Я и птицы. И крылья такие были огромные, белые. Там было очень много птиц. Они смотрели на меня и что-то непонятное себе под клюв бормотали. — Бормотали? — Ариэль не в силах сдержать смеха. — Как старики? — Как самые настоящие старики, — подтверждает Сара, а затем, переведя взгляд куда-то в бок, удивленно моргает. — Здравствуйте. Ариэль вздрагивает и, проследив за взглядом малышки, видит перед собой чертова обер-лейтенанта. Улыбка, все еще освещающая лицо юноши, медленно сходит на «нет». Мужчина смотрит на Ариэля так внимательно, что тому становится неловко. Будто кровь в жилах застывает. Ариэль обещает себе не отводить взгляда, но уже через несколько секунд опускает взор в пол. Чертов фашист. — И что же это были за птицы? — тянет немец, переводя взгляд на Сару. Девочка, абсолютно не испуганная формой и видом незнакомого человека, радостно улыбается новому собеседнику. — Разные, — пожимает плечами. — Белые, синие и желтые. У некоторых были такие огромные крылья! И даже с красными пятнышками, представляете? И… вороны. Там была ворона, знаете? Когда кто-то пытался улететь, она подлетала и била своим большим клювом. Не нравилась мне эта ворона. — Да, я тоже не люблю таких птиц, — едко усмехается Ариэль и ловит на себе прямой взгляд немца. — В жизни всегда есть такая птица, Сара, которая все норовит вцепиться в тебя своим клювом и ударить как можно больнее. О, Ариэль знает, что этот фашист понял его сравнение, понял, что ворон здесь только один, и вот он – напротив, стоит, словно бы их судья, и вершит судьбы ни в чем не повинных людей лишь одним взмахом своей руки. Парнишка готов к чему угодно, но только не к тому, что суровый, ледяной немец… улыбнется. Посмотрит на него и улыбнется, прекрасно понимая, о чем сейчас речь, и что последняя фраза была вовсе не о воронах. Немец будет улыбаться уголками губ совсем не победно, а как-то немножечко грустно и удивленно. Ариэль смотрит на его губы и не может оторвать взгляда. Оно умеет улыбаться? Зверье, орудие смерти, может проявлять человеческие чувства? Немец резко разворачивается на пятках и уходит. Ариэль смотрит ему вслед и не может оторвать взгляда. — А я его знаю, — слышится голос Сары сбоку. Юноша смаргивает, медленно отходит от вязкого наваждения и непонятливо смотрит на девчушку. — Откуда? — Он приходил к нам домой. Ну, когда меня забрали… — Сара хмурится. Ариэль с силой сжимает зубы. Он уже жалеет, что спросил. — Папа тогда все двери закрыл, окна. Они стучались… стучались, стучались. Что-то кричали. А этот мужчина был в окне, смотрел на нас, и молчал. А потом папа зажег скатерть и тоже что-то кричал. Я не помню. Ариэля знобит совсем не от холода. — Он говорил, что не отдаст меня и маму. Я, правда, не совсем понимаю, что произошло, с папой такого раньше не было. Но стало немного страшно, когда везде был дым, мама бросилась к папе и плакала, а он ее толкнул… у меня закружилась голова и я плохо помню, что было дальше. Только звон стекла нашего окна и руки этого человека. Он тогда вынес меня из нашего дома. Он сказал, что родители должны были уехать в больницу, но в другую. И мы с ними встретимся, обязательно встретимся, но потом. Девочка пожала плечами и затем снова перевела разговор к теме о птицах. Ариэль так и не понял больше ни слова. Немец не выходил из головы.

***

А ночью у Ариэля поднялась температура. Он метался в каком-то липком бреду, бессвязно звал тени, мерцающие перед плотно сомкнутыми веками: Исай, мать, отец… а затем дом, объятый огнем и детский крик. Сара. Маленькая ни в чем не повинная девчонка с изъеденными изнутри легкими. Рваные крики. И по кругу. Суетливые, сбивчивые речи отца и тихое пение матери. Нежная мелодия детства, вплетенная в похоронный марш войны. И там, в этом жарком бреду, был этот самый обер-лейтенант: смотрел, не отрываясь, наблюдал. Шрам белел на лице рваным зигзагом. Ариэль бежал, спотыкался, падал на землю и раздирал колени в болезненные кровоточащие ссадины. Его не преследовали. Немец не шел за ним. Но его взгляд… был везде. Иногда Ариэль вздрагивал от холодных шероховатых пальцев на своем лице, от тихой немецкой речи, произнесенной ненавистным низким рычащим голосом, от что-то сбивчиво лепечущей медсестры. Он неосознанно ластился к чужой руке, тянулся к холоду, пытаясь остудить пылающее в жаре лицо. Чувствовал, как с лица убирают мокрые от пота пряди. Как рука скользит по скуле и опускается к ключицам. Но все это быстро исчезало, клубилось в подсознании. Ариэль уже и не знал, где бред, а где реальность. Под утро стало легче. В голове прояснилось достаточно, чтобы осознавать, где реальность, но недостаточно, чтобы вести с кем-то беседу. Поэтому юноша предпочел лежать на боку с закрытыми глазами, периодически вздрагивая от пульсирующей боли в ноге. Ариэль сразу услышал шаги Ансельма. Их было сложно спутать. Юноша постарался никак не выдать того, что уже проснулся, но и не мог мучиться от безызвестности, зачем же пожаловался обер-лейтенант. Ему было интересно, что этой ночью было иллюзией, созданной болезненным подсознанием, а что действительностью. А потому, чуть прикрыв глаза, Ариэль даже не сразу понял, что происходит. Немец стоял рядом с Сарой, рядом не было никого из его свиты, и держал девочку за руку. Присмотревшись, Ариэль понял, что он что-то передал малышке, и, когда та, радостно что-то пробормотала, то понимание прожгло сознание молнией. Вывернуло что-то наизнанку и изменило. Изменило так сильно, что вернуть обратно было невозможно. В руках девочка сжимала маленькую фотографию. Фото, на котором Сара стояла рядом с родителями. Откуда она у него? Ясно же, что из дома девочки. Но зачем? Зачем животному, ничего не понимающему в чужой боли, а наоборот, упивающемуся ею, пытаться зализывать чужие раны? Пусть даже и так неловко. Зачем машине для убийств пытаться что-то исцелить. Зачем?! Ответ был. Возможно, машина была вовсе не машиной? Возможно, за холодом взгляда было что-то другое? Ариэль не хотел об этом думать. Но думал.

***

Обер-лейтенант проходит по лазарету, что-то вполголоса говорит своей свите. Выводят все больше и больше людей. Ариэль смотрит на него, и мысленно представляет лицо брата. Пытается ненавидеть, будоражит сам себя, бередит и без того не зажившие раны, но… где же, где эта чертова ненависть? Что-то словно сломалось. Закоротило и без того не совершенный механизм. Почему внутри, как и всегда, не поднимается жаркая волна ярости? Почему в голове все не меркнет от злости? Почему? — А девчонку брать будем? — спрашивает один из свиты, указывая пальцем на Сару. Все переводят взгляд на Ансельма. Тот, в свою очередь, неприятно усмехается и холодно пожимает плечами. — Я думал отправить ее с другой партией. Пусть помучается ожиданием. Отродью полезно. Фашисты смеются. Скалятся, как шакалы, смотрят обожающе на своего начальника. Сара молчит и поджимает губы. Непонимающе смотрит на смеющихся вокруг людей. — А мои родители? Я скоро их увижу? — обер-лейтенант, сузив глаза, склоняет голову к плечу. — Вы обещали… — Если будешь много разговаривать, увидишь их слишком скоро, — холодно обещает немец. Его замечанию вторит довольное урчание шакальей стаи. «Ненавижу» — хочет подумать Ариэль. «Я совсем не понимаю этого человека», — в итоге думает он. — А с этим что? — Ариэль даже вздрагивает. Слишком. Знакомый. Голос. Юноша медленно поднимает взгляд. «Карл». И сразу же перед глазами бледное восковое лицо брата, устремленные в потолок глаза и безвольно распахнутые руки. Он словно бы хотел обнять весь мир. Ариэль уже готов сказать что-то в ответ, даже чувствует, что способен набросится на эту бесчувственную убогую тварь, но… но видит устремленный на него предупреждающий взгляд, чуть нахмуренные брови, и его словно ушатом ледяной воды окатывает. Есть ли смысл сейчас показывать свою ненависть и презрение, есть ли смысл бросаться на чудовище в кругу не менее чудовищной стаи? Ариэль – не Исак. Он умеет ждать. И в нем нет бессмысленной бравады. Зато есть терпение. А месть, как известно, блюдо, подающееся холодным. «Однажды я заставлю тебя пожалеть». Ариэль опускает взгляд, и делает вид, что и не понимает вовсе, о ком речь. Он делает вид, что сломан, запуган и вообще смирился со всем происходящим. Безвольная кукла, упавшая на колени перед кровавым оскалом войны. — Подхватил инфекцию, всю ночь веселил медперсонал своими стонами. Хотел отправить его с этой партией, но теперь опасаюсь, что позаражает там всех и они передохнут, не увидев радости концлагеря, которую мы щедро дарим им, — обер-лейтенант смеется. Но в глазах его вовсе нет смешинок, нет, там другое — предупреждение. Не рыпайся. Сиди и дрожи. Ариэль все понимает, обхватывает себя руками и шмыгает. «Давай, покажи им игру запуганного и униженного еврея». — А этого можно и брать, — кивает Ансельм на следующую кровать. — Выводите.

***

— А ты очень-очень хитрый ежик, — шепчет Ансельм, делая вечерний обход, пока медсестра замешкалась с другим пациентом. На губах его змеится лукавая улыбка. — И хороший актер. — Мне есть, у кого учиться, — вторит ему усмехающийся Ариэль. Немец задумчиво хмурится, а затем хрипло смеется и наклоняет голову так, что дыхание его шевелит волосы на виске юноши. — Только без глупостей, ежик. Я видел твой взгляд. Осторожнее с ненавистью, не дай ей себя ослепить. В этом лесу на каждого ежика есть своя лиса. И, прежде чем отстраниться, мужчина ведет носом по виску Ариэля, глубоко вдыхает. А затем, круто развернувшись, уходит. — Помни о тварях, которые не боятся колючек, — бросает обер-лейтенант через плечо, не оборачиваясь. Юноша же пытается унять дрожь и неожиданное пламя в груди, и убеждает себя, что это все от неожиданности и ненависти. «Да какая к черту ненависть», — устало шепчет подсознание. «И только себе не лгите», — слышится в голове голос медсестры. К черту. Пусть все идет к черту.

***

Уже через несколько дней боль в ноге беспокоит Ариэля все меньше — куда больше его беспокоят сны: отрывчатые, мрачные, терзающие. В них нет логики, нет смысла и, кажется, у них нет конца – извращенное сознание с каким-то непонятным наслаждением подбрасывает все новые и новые картинки, словно бы испытывая на прочность. Стоит ли говорить, что Ариэль уже и забыл, что такое здоровый сон? Однажды юноша даже просыпается от того, что испуганная Сара гладит его по волосам дрожащими пальцами и шепчет: — Это ничего, мне тоже иногда кошмары снятся. И плачет. Ариэль видит влажные соленые дорожки на ее щеках, и в его горле – плотный ком. Сколько их таких? Морально и физически изувеченных, опустошенных, потерянных. Для чего это все? Кто имеет право убивать? Кто? Какой ублюдок решил, что вообще имеет право на чужую жизнь?! Дети, старики. Здоровые мужчины и женщины. Инвалиды. Почему подошва тяжелых сапог так легко ломает их внутренний стержень? Ариэль обнимает Сару и закрывает глаза. Девочка дрожит и заходится в новом приступе кашля. — Все будет хорошо, — шепчет юноша. Сара кивает. Она уже не верит. Да Ариэль и сам себе давно не верит.

***

Рука затекла от длительного пребывания в одной позе. Ариэль так и заснул вместе с Сарой, которая, обнимая его, пыталась отогнать ночные кошмары. Юноша поворачивает голову, чувствуя, как тянет шея, как затекла спина и неприятно стреляет в ноге. Переведя взгляд на девчушку, отчего-то бледную, словно полотно, Ариэль не сразу понимает, что же произошло. Чувствует холодные тонкие пальчики и напряженные, неподвижные руки, сплетенные вокруг шеи. А затем, когда сознание наконец-то напалмом прожигает понимание, Ариэль замирает. Где-то в груди, под ребрами, что-то неприятно тянет. Срывает плотину. Вырывает. Изрыгает реальность. И юноша кричит. Кричит так, что мигом просыпаются лежащие вокруг люди. Кричит так, что уже через несколько секунд прибегает заспанная медсестра. Кричит так, что в лазарет сбегается охрана, а замыкает ее обер-лейтенант – хмурый, всклоченный, растеряно смотрящий на вопящего еврея. Он не подходит, в отличии от медсестры, которая, взяв над собой контроль, пытается разомкнуть руки девочки, убрать их от шеи Ариэля, который едва ли не задыхается от паники. Который уже не кричит, а хватает ртом воздух, словно выброшенная на берег рыба. Ариэль затравлено смотрит на распахнутые глаза Сары, по щекам его бегут слезы, а руки мелко дрожат. Девочка мертва. Мертва. Сара. Мертва. И руки ее окоченели, переплетаясь с его шеей. Медсестра что-то бормочет себе под нос, что-то говорит охране, но Ариэль не слышит. Он словно под водой. Звуки доносятся издалека, словно бы проходят сквозь плотный материал. Перед глазами застыло лицо Сары. Юноша чувствует себя оглушенным, безвольным. Не понимает, что происходит. Он вдыхает воздух, а легкие его горят огнем. А затем он снова вопит. Кричит так, что срывает горло. И крик его в итоге больше похож на карканье. Вопит. А затем все резко обрывается. Щеку обжигает огнем. Пощечина хлесткая. Звук от нее эхом раздается в ушах. Ариэль разворачивается, и видит перед собой холодный взгляд серых глаз — безжизненный, мертвый. Как у покойника. Обер-лейтенант теперь уже не смеется, да и свита его, что стоит позади, особо счастливой не выглядит. Разве что Карл — Ариэль видит его ехидную усмешку и отчего-то дрожащие руки. Ариэль закрывает глаза и всхлипывает. Сару уносят. Немец резко разворачивается, и выходит из лазарета прочь.

***

Ариэль раскачивается из стороны в сторону, с силой зажмурив глаза, стараясь ни в коем случае не смотреть на пустую кровать Сары. Ее еще никто не занял, и откинутое в сторону одеяло лишь бьет по нервам электрическим током осознания. Ее больше нет. — Ты сможешь это пережить. Кровать рядом пружинит под чужим весом. Ариэль неопределенно хмыкает и медленно переводит взгляд на немца. Ансельм задумчиво жует губу и смотрит вперед, о чем-то задумавшись. В лазарете практически никого нет: те, кто в состоянии самостоятельно двигаться, вышли на прогулку, сопровождаемые надзором из трех фашистов, все время норовившим ударить побольнее самого слабого; а те, кто ходить не мог – были не в том состоянии, чтобы слушать. — Это всегда будет с тобой. Но ты будешь жить дальше. — Да откуда Вам знать… — Не нужно, не начинай, — немец устало вздыхает и переводит взгляд на Ариэля. Юноша чувствует, как тело пробивает дрожь – впервые в глазах фашиста он видит столько боли: выжигающей, выворачивающей. — Ежик, я потерял в свое время куда больше близких людей, чем ты. И, к сожалению, жив. — И продолжаете убивать, — фыркает под нос Ариэль. Он знает, что даже этого достаточно для того, чтобы быть избитым, но промолчать – не может. — Убивать? — Ансельм приподнимает брови. — Оглянись вокруг. Тебя окружают раненые. Их не добили при первой же возможности. — Зато отправили в концлагеря! Как это благородно: вылечить, чтобы потом отправить на верную смерть! — На верную смерть? — немец наклоняется к уху юноши, а последний в свою очередь замирает. — Я знаю, кого куда отправить. Те, у кого шансов выжить нет, едут в места, где их скопом отправят в газовую камеру. О, не смотри так на меня, — обер-лейтенант усмехается на злобный взгляд Ариэля. — Я видел оскал смерти. И я знаю, с кем она рядом, а кого пока что не в силах обнять своими костлявыми рученками. Так вот, те, кто еще может пережить все это дерьмо, едут в другие места. Да, они рабочая сила. Да, им будет так сложно, что многие из них умрут от перенапряжения и истощения. Да, это гребаная жизнь. Но. Я всегда даю шанс тем, кто может им воспользоваться. Пусть это и извращенное понимание шанса, но я даю его. — Это неправильно. — А кто сказал о правильности? — А я… почему меня Вы никуда не отправили? — Ариэль смотрит прямо. Видит, как немец отводит взгляд, и грустно улыбается. — Я не могу тебя отпустить, ежик, — юношу произнесенные слова секут хлыстом. — С самого первого взгляда на тебя. Понимаешь? Ты словно пробрался ко мне в мозг. В сердце. В сны. И это неправильно, да, — обер-лейтенант встает, смотрит на онемевшего собеседника, который неверяще хмурится. — И я не должен был тебе говорить. Но в этой жизни… в этой жизни много неправильного. И можно многого не успеть, если не рискнуть. Да, ты мне нравишься. Возможно, это даже больше, чем просто симпатия… Но ничего от тебя я не требую. И, не сказав больше не слова, мужчина выходит из комнаты, оставив недоумевающего юношу наедине со своими мыслями.

***

Им даже разрешают ходить в местном дворе. Знаете, это было похоже на стадо скота, которое вывели пастись, чтобы потом зарезать. Это было бы мило, если бы не имело под собой определенную миссию — евреи должны были достаточно расходиться, размяться, чтобы ехать в концлагерь – рабочая сила состояла из тех, кто мог исполнять работу. Остальных сжигали. Или травили газом. Или просто лишали пищи и наблюдали, сколько же проживет низшая тварь без пищи. Как показывала практика, недолго. Ах да, на некоторых ставили опыты – медики любили повеселиться над своим биоматериалом. Извращенные могучие умы. Гении. Откуда Ариэль все это знал? Немцы, стоящие в охране, ничего не скрывали. Любили рассказывать, уточняли детали, наслаждались ужасом в чужих глазах. Наблюдали. Их ноздри трепетали, почуяв запах страха. Ариэль садится на лавку и запрокидывает голову вверх. Он старается не думать ни о чем. Правда, старается. А потом видит его. Карл идет ровной походкой мимо их двора, видимо, думая о чем-то своем. Не смотрит по сторонам и не обращает внимание на мимо проходящих офицеров. Ариэль не понимает, что с ним происходит. Нет, это сверх его понимания. Просто внезапно, словно руководимый кем-то, он медленно переводит взгляд на охрану: двое офицеров смеются, разговаривая о чем-то и наблюдая за компанией парней, которых вечером должны были отправить рейсом в какую-то деревню. Пришел запрос на рабочую силу, а эти шестеро уже практически здоровы. Не то, чтобы их жизни ничего не угрожало – но их вполне можно заставить пахать во имя высшей расы. Ариэль смеется сам про себя. Интересно, с каких пор он превратился в комок ненависти и сарказма? Юноша смотрит вперед и видит удаляющегося Карла. Он делает шаг, а затем еще один. А затем, стараясь не срываться на бег, следует за фашистом. Никто не смотрит на калеку, который со своей ногой, казалось бы, и думать не мог о побеге. Потому что это абсурд. Потому что за все время сбежать пытался только один человек — а после того, как его прилюдно расстреляли, таких порывов больше не следовало. Ариэлю плевать. Плевать, что заметят. Плевать, что убьют. Ему не важно – перед его глазами стоял ехидный оскал этой твари, когда забирали Сару; лицо брата, с которым они столько всего пережили. Собственная жизнь, ушедшая к чертям. Юноша прекрасно знал, что ждет его дальше. И, пожалуй, не боялся смерти. Страх ушел уже давно – вместе с надеждой. Карл заходит за какой-то дом, на ходу доставая сигарету. Задумчиво смотрит в небо и чему-то хмурится. Ариэль неприятно усмехается, озираясь вокруг. В паре метрах от него – стекло от разбитого окна чертового дома, который скорее всего уже обнесли эти фашистские твари. Юноша медленно наклоняется к осколку, но охает, когда от движения ногу простреливает боль. Немец резко оборачивается, смотря с удивлением на Ариэля – в его глазах непонимание. Ариэль гортанно смеется, а мужчина делает шаг назад, делая резкое движение рукой к кобуре – туда, где висит пистолет. Ариэль, продолжая смеяться, делает рывок вперед, даже не чувствуя боли в ноге, и резко бьет осколком в шею. Карл, все еще не до конца сориентировавшийся, медленно разжимает пальцы, схватившие рукоятку оружия, хлопает ртом – из шеи его струей бьется алый фонтан. Ариэль держит в руках осколок и смотрит – впитывает, едва ли не физически чувствует чужую агонию. — Будь проклят, фашист, — Ариэль смеется и смеется: надрывно, вовсе не весело. Он продолжает смеяться, когда тело немца безвольно падает наземь. Смеется, когда видит, что кровь больше не пульсирует из раны. Смеется, наблюдая за тем, как пустой взгляд фашиста устремляется ввысь. Ариэль смеется. Потому что это все, что у него остается. Потому что ему ничерта не стало легче на самом-то деле. Потому что боль в груди не ушла. Как не ушла и ненависть. Чувств только прибавилось. Здравствуй, презрение к самому себе. Проходи, для тебя найдется место. Ариэль, обессиленный, садится рядом с растянувшимся на земле Карлом. — Смешно? Ариэль даже не вздрагивает, когда слышит позади себя этот чертов голос. Голос, проникший даже в его сны, в его подсознание… в его жизнь. Ему даже снился этот обер-лейтенант, будь он проклят! И да, это был единственный сон за последнее время, после которого юноша проснулся с внушительным стояком. Оглядываясь, Ариэль смотрит и на обладателя голоса – на лице обер-лейтенанта ни единой эмоции - впрочем, как и всегда, - зато в руках, на удивление, нет оружия. Она так и осталось безвольно висеть в кобуре. — Не очень, — устало отзывается Ариэль. — Я бы даже сказал совсем не смешно. Знаете, Гер Ансельм, — юноша медленно встает, внимательно смотря на собеседника, — я, кажется, потерял чувство юмора. — Одна из твоих самых великих потерь, — Ансельм усмехается. А затем делает шаг вперед. И еще один. Ариэль не отступает – смотрит прямо, выпрямив плечи. Он знает, что его ждет впереди. И да, он ведь действительно не боится смерти. — Скажи мне, что ты чувствуешь, ежик? Каково это, убить свою собственную лису? Юноша закрывает глаза. С севера дует холодный ветер – путается в его прядях, играет. — Ничего я не чувствую. — Расстроен? — Нет… да. Все же скорее да, чем нет, — Ариэль пожимает плечами. — Я ожидал большего. Наверное, пьянящего чувства восторга, облегчения. Но ничего нет. Я не убийца, как все вы. И я не получил никакого удовольствия. Ариэль открывает глаза и смело смотрит на немца. Умирать, так с песней, не правда ли? — Убийцы говоришь? Каждый из нас? Что же ты так, судишь по национальности, да сразу всех под одну гребенку? — голос у немца ледяной и слегка надломленный, впрочем, как и взгляд. — Есть те, кто ослеплен идеалами фюрера, безвольные тряпичные куклы с вакуумом вместо мозга. Они готовы разорвать тебя на части и пустить на фарш. О, они искренне верят в идею сверхчеловека и сверхрассы. Да, они есть. Ты даже прикончил одного из них, поздравляю, мой мальчик! Но я открою тебе секрет, мой маленький ежик: их не так уж и много, как ты думаешь. Большинство просто бедные сломленные люди, которые мыкаются безвольно, подобно слепым котятам. Они опустошены и вывернуты изнутри. Они потеряны. Они потеряли себя, а порою, что еще хуже, потеряли в этой войне своих близких! — Ансельм подается вперед, держит Ариэля за ворот, шепчет ему практически на ухо. Юноша дрожит от чужого дыхания в шею и непонятных чувств, рождающихся в груди. — Ты называешь их убийцами. Ты считаешь их ублюдками. Их руки в крови, верно. А что на твоих руках, ежик? Ариэль не в силах говорить. Не в силах дышать. Не в силах думать. Зато в силах двигаться. «Но в этой жизни… в этой жизни много неправильного. И можно многого не успеть, если не рискнуть». Он, неведомо чем руководимый, подается вперед, и накрывает своими губами губы немца. Чувствует сухую, потрескавшуюся кожу. Чувствует, как сначала онемевший обер-лейтенант теперь с силой сжимает его ребра, заставляя рвано выдохнуть; как настойчиво, собственнически целуется немец. Чувствует. И это главное. Господи, он ведь еще даже что-то чувствует. Сердце бешено стучит в груди. Поцелуй заканчивается так же резко, как и начинается. Ансельм делает шаг назад, а Ариэль, оставшийся без опоры, пошатнувшись, старается не упасть наземь. Немец к чему-то прислушивается, а затем сам себе кивает. — Верь мне, — шелестит одними губами. И достает из кобуры пистолет. Из-за угла выходит группа немцев.

***

Ариэль морщится от резкого удара под дых – парень, ведущий его, смотрит волком, с ненавистью следя за каждым шагом юноши. Последний, в свою очередь, усмехается. Он знает, что будет дальше: Ансельм отдал приказ о расстреле. О, он даже сам вызвался совершить его. Теперь его ждет несколько пулевых и, возможно, покой. Ему даже несколько дней дали для ожидания казни – видимо, чтобы извелся. И да, Ариэль до сих пор не боится смерти. Но и умирать – не хочет. Несуразно все как-то получается, верно? Да, Ариэль помнит, что немец просил верить ему, но это ведь на самом деле могло ничего и не значить. Несколько слов надежды, брошенных обреченному на смерть – что может быть более жестоким? А фашисты – жестоки. Правда, называть Ансельма фашистом Ариэль не может теперь даже мысленно. Потому что он тоже что-то чувствовал к этому человеку. И это было ужасно. Это было предательством. Это было... это просто было. И ничего с этим поделать было нельзя. Перед глазами постоянно казались расширенные зрачки обер-лейтенанта, его сбивчивое дыхание и крепкие руки. И да, пусть это не правильно. Пусть это грешно. Пусть это ужасно. Но они, мать вашу, на войне. Здесь все ужасно – куда уж больше? Ансельм делает шаг вперед, и рывком тянет на себя Ариэля. Юноша вскрикивает от боли в ноге, гордо вскидывает голову, смотрит в безэмоциональное лицо своего личного палача, и понимает, что это конец. Какая к черту вера? Никто его не спасет. Никому не нужны проблемы. Война - не время для сентиментальности и чувств. Да и что может сделать обер-лейтенант, власть которого не особо велика на самом-то деле. Ансельм ведет его к какому-то сараю. Буквально волоком тащит, потому что у Ариэля внезапно нет никаких сил. Нет слов и веры. Есть только желание. Желание жить. И, да, как же банально, что понял он это именно сейчас. Именно рядом с этим человеком Ариэль начинает чувствовать. Ансельм толкает юношу вперед, поворачивается к нему, и цедит сквозь зубы: — Беги, если хочешь жить. Возьми себя в руки и беги. — Что? — Ариэль не верит. Какой смысл? Зачем? Да его же в спину сразу пристрелит чертова шакалья стая? «— Верь мне». И Ариэль бежит. Ансельм бросается за ним… а затем следует взрыв. Юношу отбрасывает ударной волной, а сверху его накрывает другим телом. Телом, со знакомым запахом. Обер-лейтенант быстро поднимается на ноги, и тянет за собой Ариэля. — Бежим, у нас совсем нет времени.

***

— Ничего не понимаю, — Ариэль трясет головой, и смотрит в окно поезда, несколько минут назад отправившегося с перрона. — Нас же будут искать. — Не будут, — Ансельм сидит сзади, прижимает к себе юношу и перебирает пряди его волос. — Я оставил там два тела. Настолько обгоревших, что и не распознать. Да не смотри ты на меня так, я никого не убивал, — фыркает немец в ответ на осуждающий взгляд. — Хорошо. А дальше-то что? — Есть у меня в горах Испании свой дом. Дед умер, оставил мне его несколько лет назад. Будем жить там. — А дальше? — Устроюсь на работу. С тобой что-нибудь придумаем. Может, тоже занятие найдем. — А дальше? — Да что же ты заладил? — Ансельм сокрушенно вздохнул. — Жизнь дальше, понимаешь? Жизнь. Я не знаю, какой она будет. Потому что время сейчас такое, что предугадать невозможно. Знаю только, что сделаю все, чтобы у нас с тобой что-то получилось. С остальным разберемся по мере поступления проблем. Ладно? — Хорошо, — Ариэль серьезно кивнул. — Я тебе верю. Возможно, этого недостаточно для любви. Да и о какой любви может быть сейчас речь? Ариэль не знает, что это понятие подразумевает под собой. Но на самом деле для него сейчас все происходящее - огромный шаг. И главное, что Ансельм понимает это. Действительно понимает.