Безумие.

«Доброе утро. Как ты, мой золотой?». «Хорошо, а как ты?» «Нормально. Вот, встал пораньше на тренировку». «Совсем себя не жалеешь, идиот». «Какой есть». Отправляю и тихо смеюсь. Жду ответа, но он не придет. Знаешь почему? Потому что я пишу себе, и отвечаю тоже сам себе. За тебя. Понимаешь? Сердце сейчас в очередной раз больно кольнуло от осознания. Но еще большую боль принесло понимание, что я, блять, медленно и верно съезжаю с катушек, переписываясь с собой, отвечая так, как ответил бы ты, и радуясь. Боже, это невыносимо. Я сумасшедший, и не такой, чтобы петушится на форумах за внимание и сочувствие, а кто искренне боится своего безумия, потому что оно окутано слепым счастьем. Это вышло само собой. После твоего ухода я по привычке написал тебе «с добрым утром», но вовремя не отправил. Зато отправил себе. И разговорился. Часть меня в ужасе, насколько я низко пал, насколько жалок и мечтателен. Другая часть меня все так же трепетно набирает текст и делится самым сокровенным. Витя, Витенька, Витюша… Виктор - красивое имя. Виктор с латинского «победитель», и ты не должен знать, что я побежденный уже после первого твоего касания. Я честно пытался устоять под взглядом твоих ласковых лазурных глаз. И устоял. Пока ты не проявил нежность. Возможно, ты так ведешь себя со всеми, но знаешь… Я никогда не был окружен лаской, только волчьими пастями, что за проявленную слабость кусают еще сильнее. Я никогда не был слабым, лишь излишне настороженным, и безвозмездная забота сбила меня с ног. И я бы остался собой, не проявляй ты нежность постоянно. Да, я забыл перчатки на каток, зачем лезть? Или термос с кофе. Или ссора с дедушкой. Вечно тебе нужно быть в курсе всех событий, Никифоров. Земля вертелась и без тебя, ты в курсе? Раздражение сменяется ухмылкой. Я играл с тобой, Витя. Я, капризная малолетка, мальчишка с чувством собственной важности и гордостью до небес, думающий только о своей карьере. Но я не знал, что я тоже для тебя игрушка. Каждый пытался играть по своим правилам, и мне показалось, что ты, ты гнешься под моим нравом, что я побеждал. В тот поздний вечер перед соревнованиями, найдя меня глубоко в раздевалке, сидевшего на полу в углу, ты протянул теплые руки навстречу и прижал к себе, без слов, прекрасно все понимая, и мне пришлось поверить в эту опору. Не сразу, конечно. А когда я понял, что доверяю, то отказывался принимать факты на лицо, врал себе, строил дурака и задиру. Ты никогда не увидишь это письмо, я обещаю. Больше всего на свете, кроме страха проигрыша, я боюсь кому-то принадлежать. Я мог бы отречься от человеческих чувств во имя спорта, но катание требует эмоциональной отдачи и собственных переживаний, анализа и синтеза. И я почти отказался, как трус, пока на моем пути не появился ты. Ты говорил, что я твой, целовал и улыбался, а я в ответ лишь ухмылялся, будучи уверенным, что это все последствия моей безумной скуки и крутой актерской игры на Оскара. Я ничего не чувствую к тебе, Витя. Только похоть и высокомерие. Так и было, пока ты не предложил уйти, но ты не смог. И тогда я понял… Понял, что нужен тебе по-настоящему, и что-то зашевелилось в моей зачерствевшей душе, и я заплакал, как не плакал давно. Навзрыд, с воем и соплями, как девчонка. И слезы текли еще сильнее, когда ты обнимал меня, утешал и говорил глупости, чтобы успокоить. Все должно было бы стать иначе после этого переломного момента, но не стало. Я по-прежнему принимал как должное твою отдачу и внимание, относился с насмешкой и пренебрежением. Стоило мне пару раз взять пример с тебя и побыть таким же ласковым, и ты разнежился, открылся мне. Я все еще пытался доказать себе, что я ничей, принадлежу только себе. А юность и слава были тому катализатором. Светские вечера, банкеты, вечеринки, алкоголь и люди, много людей, красивых, крепких, что зажимали меня по углам туалетов, в тесных диванах в баре, на кривых улицах и даже в собственном подъезде, и шептали на ухо непозволительно грязные вещи. Такие, от которых внизу живота все сводило от предвкушения, а от жара пересыхали губы. И пока меня раздевали в квартирах, в тесных кабинках, в джакузи под алкоголем, лсд, экстази, травой и прочей хренью, ты спал у себя дома. Или тренировался, пока меня ебали под всеми возможными и невозможными стимуляторами. Порой я ловил себя на том, что терялся в калейдоскопе лиц, и никогда не был уверен на сто процентов, было ли в тех спальнях во время наших столь священных актов исключительно двое, я и… он? Она? Эти незнакомцы. Или в этом участвовали и другие желающие, а может даже и зрители. А я устал тренироваться, мне нравилось быть в объятиях, чьими бы они не были: взрослыми женскими или мужскими, иногда мальчишескими. Мне было приятно наплевать на все. Я называл это рациональным безумием, потому что знал, когда стоит остановиться и начать вновь готовиться к выступлениям, с улыбочкой вспоминая различные мини-шоу с смазливыми мальчиками и двусторонним скользким дилдо. Напоминая себе вершину айсберга, я намеренно смаковал самую малость нарушенных запретов. Знаешь, парочку раз все заканчивалось или полицией, или побоями. Не всем нравился мой дерзкий язык. Даже после того, как какой-то красивый солидный мужчина в своей квартире в центре Москвы душил меня слишком сильно, не играючи, так, что глаза почти выкатывались, а сердце колотилось от холодного ужаса, когда он сдирал мои джинсы с ног, я… В следующую ночь я все равно был в чьей-то койке. Обжегшись горячим чайником лезть к нему снова не хочется. Выходит, мои руки были в ожогах третьей степени, раз меня подобное не научило быть осторожнее. И после всех этих шатаний по городу в пять утра, встреч рассветов, что вызывают лишь тошноту, рассветов, что приносят мне лишь отвращение наступающего дня, после шумных клубов и мертвых дорогих квартир, я приходил к тебе. И мне хватало сил спать еще и с тобой. Лживая тварь и шлюха? Возможно. Может даже спидозная, мой золотой. Ты был так опытен, уверен, и я был твоим собственным полем для экспериментов. Но и моя фантазия пестрила красками. Я думаю, такое у меня вряд ли повторится. Типичные бандаж и связывания стали скукой смертной, а вот злость, жестокость, тайны, боль рисовали всю картину. Во мне слишком много детской обиды, что превратилась во взрослую ярость, и теперь я делюсь ею с тобой. А ты отвечаешь либо теплотой, либо стонами боли и слезами. Никогда не думал, что воплощу в жизнь свои самые смелые, самые злые фантазии. Плотину контроля своей злобы, которую я строил годами, смыло волнами вседозволенности. Я мог делать что и как захочу, я был опьянен безумной свободой своих действий и отсутствием осуждения. Я не мог понять, чего же больше: плотоядной ненависти или безграничного обожания. Ко мне, к тебе. Груши для битья, временные объятия для сна, чтобы пережить ночь без душераздирающих кошмаров, доверчивая игрушка с живыми эмоциями. Кем мы друг другу были? Всем, кроме возлюбленных. Бешеная отдача то страсти, то отчаяния, то нежности, и в этот омут я нырял без акваланга. Мне стало это нравиться, и ко всему добавились огромные признания в странной любви, ненормальные эксперименты друг с другом: кто кого сломает, а затем подчинит добрыми руками. Как только никто не заметил дьявольский огонь в моих глазах? Раньше я не мог выплеснуть свой гнев – я его боялся. И сейчас боюсь себя. Да и не было места куда. В катание? Там нужна нежность и спокойствие, умиротворение, а я злой, как стая остервенелых бесов, обезумевших и готовых наброситься на чужую шею и выгрызть ее зубами, до самых голосовых связок, изголодавшихся по крови и крикам, но все еще ненасытных. Злой за все, за все годы, за всех людей и все поступки, за все невзгоды – и все это с уродливым бантиком на коробке досталось Никифорову взамен его терпению и любви. Вы скажете, бедный страдающий Виктор? Мудак и постаскун Юрочка. Я бы сказал так же, будучи в неведении, как этот самовлюбленный козел сохнет по рисовым красавчикам. Вернее, только по одному. Но раз отказал один, то стоит попытать удачу с другими, видимо так думал он. Но нет, не везло, все не такие, и раз за разом он возвращался к Катцуки, к верному идеалу, мысленно и физически, будь то и правда настоящая встреча, звонок, смс, сообщение, или просто упоминание в разговоре. Блядский японец, блядский Виктор. Мне хотя бы хватало ума молчать о своих похождениях, Виктор же выкладывал все как на духу. Как, когда и с кем. И все давно. И все не равносильно моим проступкам. И снова любовь и ласка, и порой я думал, что не заслуживаю этого. Мне нравилось делать тебе больно, и я испробовал все, что только смог придумать, но самым любимым было видеть разочарование в твоих потрясных грустных глазах. Когда я болтал с тобой пьяным по телефону, смеялся, по-идиотски шутил, просил забрать из очередной квартиры или клуба. Клялся больше не драться и не материться, быть спокойнее, взрослее, не пить так много и прекратить баловаться запрещенным. Я так много наобещал, что этой лапшой с ушей можно было бы накормить всех нуждающихся. Что-то внутри шевелилось, горело от стыда, но я давил это в себе, забрасывал камнями и наслаждался твоими упреками, болью. Может, я что-то и чувствовал, но на невыполнение твоих просьб и последствия этого мне было искренне поебать. Ты просил быть внимательным. Твои слова для меня были пустым красивым звуком. Я твердо считал, что сегодня, что всегда мы играем по моим правилам, а я с игрушками по-другому и не умею. Отдавать злость так искренне, как и нежность – вот чего я придерживался. Жаль, что на нежность меня хватало раз в месяц, но потрясающий секс это не портило. Ты так хотел от меня чувств, а я так хотел от тебя полной покорности, что мы сломали друг друга. Однажды я так разнежился, что замурчал тебе на ухо и наговорил столько всяких милых глупостей, что сам бы позавидовал своей игре. Да… Игре. В тот вечер ты вышел подышать воздухом. Один. До самой ночи. Я сообразил, что сказал лишнее, и по возвращению именно я предложил расстаться. И ты сказал, что как раз посвящал обдумыванию это самое время наедине с собой. Размышлял о том, что не любишь меня так сильно, как я тебя. И я рассмеялся тебе в лицо. Я? Люблю тебя? Я захохотал. Истерично, до охрипшего горла. Валялся на кровати и смеялся, как придурок, с улыбкой рассказывая, как игрался и намеренно издевался, и как мне было приятно возвращаться в теплое проверенное местечко под боком после всех блядок и вечеринок. Как был в десятках рук, я описывал живо, в пикантных подробностях. Да я бы сам загрыз себя, въебал по лицу или даже убил, если бы со мной так поступили. Я и сам не заметил, как Виктор заплакал. Кажется, я тоже. Девятибалльная буря обрушилась на меня, и я никогда не думал, что чувствовать - это именно так. Гипервентиляция, перед глазами все расплывалось, вдох давался труднее, чем выжимание из себя потраченных сил для последнего прыжка. Сначала я задыхался от боли, от слез, от тяжести, от капризного детского понимания, что Виктор больше не моя игрушка, и я теперь один. Затем от осознания, что он не мой вообще. И никогда моим не был. Пока я пытался нагуляться и доказать себе свою свободу, я только больше влюблялся в заботу и нежность, что постоянно дарили в ответ на мою злость и острые иголки. Влюбился в терпение, в доброту, и упустил. Проебал. Виктор выбрал спокойствие, уют и правду, выбрал бегать за японской тряпкой, пока он не согласится. Никифоров ушел, каким - не знаю, не помню или не хочу помнить, но дверь за ним тихо закрылась. Это последнее, что я помню перед тем, как провести три ночи среди ледяных белых кафельных стен, как в импровизированной психушке, поселившись в ванной с мыслями, осознанием, яркими картинками и желанием сдохнуть прямо сейчас. Размышления о себе, своих поступках, о Викторе. Куча вариантов "А что, если бы…". Он разговаривал со мной по долбаному телефону, в очередной раз повторял, что я грубый и неотесанный, что мне пора успокоиться, что он не любил меня и полюбить не сможет, вернуться тоже. Но он успокаивал меня. Зачем ты это делал, сука? Дохуя добрый? Да подавись своей сраной добротой. Во рту была сухость от обезвоживания. Никогда не думал, что буду обезвожен соплями, слезами и нытьем. Три мучительных дня я не мог успокоить себя. Без еды, воды, сидя с телефоном в руках на холодном полу комнаты и заливая его сенсор слезами. Наконец, я убедился, что я сам – это то, что мне нужно. Да. Я обнял сам себя, разговаривал сам с собой и утешал: гладил по плечам, легко касался дрожащими губами своих рук, и шепотом повторял, что все будет хорошо, все будет охуенно, иначе никак, чувак. Я сломлен, опустошен, разбит. Внутри меня все выжжено дотла. Я хотел поспать хоть немного, чтобы не свихнуться окончательно, но ты нашел меня даже во сне. Я хочу сделать то, что хочу, не из-за Виктора, ни в коем случае. Только из-за себя, глупого себя, что доверился первым же теплым рукам, повелся на обещанную домашнюю защиту, не замечая, как эти руки мягко лезли в трусы. Из-за себя, что снова отдал кусок себя больше положенного, снова не сдержался и проявил дурацкие чувства наружу. Но мне кажется, только в эти полгода я жил. До и после – лишь существование. Я до сих пор не могу понять, кто кого использовал выгоднее. До сих пор не могу понять, что это было и можно ли этому дать конкретное название? Мой разум никогда не был настолько холоден, как Волга в этом лютом январе. Я так решителен, что мне страшно. Я так равнодушен, будто смотрю унылый фильм о таких же унылых подростках с предсказуемым концом. Я так слаб, что тошно. Поэтому подайте мне дедушкино ружье, концерт окончен».