Обреченный

Что-то влажное, как тающий лед, обожгло Дауду руку. Он с гадливым изумлением взглянул на лежащее рядом тело. На застывшей бледной маске лица китобоя живо выделялись глаза: они смотрели горячо и скорбно, будто в грязном потолке запуталось бесконечное небо. Дауд не стал проверять. Он и так знал, что неба там не было. — Томас, — не сдержал он глухого возгласа. Томас вскинулся разъяренной коброй. Скорбь исчезла: остался лишь огонь; он будто молча кричал, что его слезы — вовсе не признак слабости, но признак силы. Яркое, яркое пламя. Томас. Такой собранный, расчетливый, скупой на слова и эмоции. Здесь все менялось, и перед Даудом открывалась Бездна. Вот и сейчас он пришел в замешательство. Он достаточно доверял Томасу, чтобы допускать разумные мотивы за его действиями и состояниями, но иногда все теряло смысл. Плач был чем-то чуждым, возмутительным. И вместе с тем заявление было столь категоричным, что с ним нельзя было не считаться. Дауд зашарил в поисках сигареты. «Что это ты?» — хотел иронично произнести он, но губы искривились болезненным безмолвием. Гротескный немой театр набирал обороты. Лунный свет забивался в горло и душил. Томас сердито утерся кулаком — дурацкий, беспомощный жест, будто он все еще был мальчиком. «Но тебе уже… Сколько? Под тридцать? Когда я был в твоем возрасте…» Мелькнула мысль: тому, чему он стал свидетелем, он всего лишь стал свидетелем. Эмоции Тома не были обращены к нему. Они жили своей жизнью. Томас всего лишь позволил за ними пронаблюдать. Дауд закашлялся. Ком в горле уже не давал ему жить. Не давал и китобой. На его божественном лице находился такой спектр чувств, какой Дауд бы не мог и поименовать. Яркая, острая боль переплеталась с радостью. Спокойствие — с ужасом. Что с тобой, асассин? Что ты увидел в потрескавшемся небе штукатурки? К чему пришел? Дауд затянулся табачным дымом и повис в пустоте. Ему стало неуютно, будто за стенами убежища действительно была лишь тьма и тьма. — Уйди, я устал, — проворчал Дауд и нарочито фамильярно отодвинул ладонью чужое лицо — только бы разорвать это неуместное чувство горькой торжественности. На руке отпечатались две аккуратные дорожки влаги. — Никогда, — серьезно возразил Томас и вывернулся из захвата. Он властно (слишком!) положил прохладную ладонь на щеку своего мастера и приник поцелуем — так берут свое или успокаивают неразумных — в любом случае потрясающе. То, как Дауд любил эти мягкие, энергичные губы, полнило его чувством, похожим на полет или смерть. Китобой отдавался горячо и без остатка — дико, будто в последний раз. Дышать в эту ночь было точно трудно. Но это было правильно. Хоть что-то в этом мире.