Пуговицы

Серизава до сих пор не может обращаться к нему на «ты». Рейген вроде и понимает – босс, как-никак, как можно к боссу на «ты»? – а вроде и нет, потому что когда за последним клиентом закрывается дверь, они оба сразу перестают быть боссом и подчинённым. По крайней мере, так кажется Рейгену, пока Серизава сидит за столиком напротив и со счастливым видом уплетает ужин, купленный несколько минут назад в соседней забегаловке. Иногда он ещё что-то рассказывает, помахивая в задумчивости палочками. Про школу, куда поступил несколько месяцев назад, про пугливо смотрящих на него одноклассников, про Ханазаву, которого видел днём вместе с Мобом или просто на улице, про духов и одинокое детство взаперти. Серизава по вечерам ощутимо расслабляется, и расслабленным он нравится Рейгену чуточку больше. Рейген наконец-то видит в нём человека, постепенно встающего на ноги, как после тяжёлой, намертво приковывающей когда-то к постели болезни. Серизава теперь чаще улыбается и тихо смеётся. Серизава теперь бреется каждое утро и совсем не похож на свою же старую фотографию в паспорте, где у него курчавая шапка волос и печально запущенный вид. Серизава – живой, как никогда, Серизава украдкой смотрит на него и порой краснеет, а Рейген старательно продолжает делать вид, что ничего не замечает. Ни вот таких коротких взглядов, ни случайных прикосновений к руке или плечу, ни стаканчиков с горячим кофе по утрам, ни особо лакомых кусочков еды, которые Серизава перекладывает в его тарелку под скромным предлогом, что уже наелся. Рейгена сбивает с толку эта забота, хоть она и приятна, он раз за разом уговаривает себя не поддаваться, не отвечать, вести себя как обычно, так, как вроде бы полагается боссу. Слово «босс» вообще набрано в голове Рейгена большими буквами, подчёркнуто и выделено курсивом, ведь именно поэтому, думает он, Серизава так из кожи вон лезет. Серизава просто-напросто привык быть в чьём-то подчинении, Серизава всю жизнь, лет так с тринадцати, не был самим собой, и считать Рейгена кем-то другим для него, наверное, сложно и непривычно, для него это всё равно, что обращаться на «ты» к императору. А Рейген ведь не император. Рейген даже далеко не паинька, за что иногда сам себя ненавидит – он не хочет невзначай обижать Серизаву, не хочет казаться равнодушным, не хочет делать ещё кучу личных вещей, в которых не до конца уверен. Рейген, если начистоту, никогда не был хорош в отношениях, отношения его личная Ахиллесова пята и камень преткновения. Порой ему даже по душе, что за грань «босс-подчинённый» они всё-таки не выходят, и что Серизава «выкает», пусть и на два года старше. Вопрос только в том, как долго они оба продержатся – уже потом Рейген начинает замечать, что без Серизавы во время миссий с Мобом ему как-то скучно и серо. Он слоняется по офису из угла в угол, опрокидывает в себя стаканы кофе и нетерпеливо ждёт, когда же распахнётся дверь и войдёт Серизава, стряхивающий капли дождя с подаренного Рейгеном жёлтого зонта. У Рейгена в такие минуты всё внутри ухает куда-то вниз, он спрашивает, как всё прошло, и умело прячет радость отрепетированной за долгие годы дежурной улыбкой, хотя и сам не знает, почему так выходит. Ответная улыбка Серизавы же совсем другая, она искренняя и лёгкая, как дуновение бриза в летний зной, и Рейген смотрит на неё – на Серизаву – с облегчением и еле осознаваемой им самим нежностью. После одного из таких возвращений Серизава вдруг роняет зонт на пол, делает пару быстрых шагов вперёд и обнимает Рейгена настолько крепко, что Рейгену остаётся только уткнуться лбом в широченное плечо, мокрое от дождя. Серизава прижимает его к себе, как самое дорогое, что у него есть, бормочет что-то на ухо, но Рейгену это всё совершенно не важно. От Серизавы пахнет золотой осенью, от него тепло, как от котацу, и Рейген жмётся к нему, невольно улыбается в лацкан пиджака, забывает, кто из них кто. Собственное имя, впервые шёпотом произнесённое Серизавой, он почему-то сравнивает со стуком падающих на пол пуговиц. И думать об этом уже не хочется.