Валерия

Прошли века, но мистер Квинлан помнил – привычки забывать у него не было. Валерия стояла на беломраморных ступенях, просунув пальцы под ожерелье, и крутила подвески. Она носила черное, и густо подводила зеленые глаза сурьмой. Один глаз у нее был чуть выше чем другой. – Что это? Это демон? – Не целый демон. Только половина. Квинт стоял, окруженный стражами, с копьями наизготовку. Стражи делали свирепые лица, и брат Валерии говорил так надменно и витиевато, как только мог, лишь бы напугать бледное чудовище Квинта, который разрывал таких, как они, на куски голыми руками. Да, им стоило беспокоиться. – Он похож на демона, но я не могу... или могу... Нет, я не могу быть уверена. Валерия подобрала подол паллы и спустилась, подходя к брату. Она положила руку ему на плечо и пальцем оттянула уголок глаза, вероятно, чтобы лучше Квинта видеть. Она была хорошенькой, возможно, одной из самых хорошеньких женщин, которых Квинт встречал, однако не похоже было, чтобы ее это заботило. – Только взгляни на него, – начал ее брат, и Валерия прижала руку ко рту, постукивая себя пальцами по щеке. – Его зоб меньше, чем должен быть, и изменения в лице незначительные – посмотри на его нос, его уши. Он умеет говорить, он способен размножаться, как млекопитающее? Если так, то у него даже могут быть гениталии. Никто еще не говорил о гениталиях Квинта с таким восторгом. Он бы сдержал улыбку, если бы улыбался людям. Когда Валерия шагнула вперед, чтобы разглядеть Квинта поближе, брат оттолкнул ее назад. – Я не опасен, – Квинт солгал, а потом сказал правду. – Я здесь для того, чтобы изучать людей, не для того, чтобы их калечить. – И даже так? – брат Валерии выглядел заинтересованным. – В то время, как мы изучаем демонов, демоны изучают нас. – Ты изучаешь людей? – Валерия перебила брата, и он возвысил голос: – Молчи, когда я говорю! Валерия выглядела так, как будто бы она была готова возразить, но, по причинам, Квинту неизвестным, она предпочла промолчать. Отношения между двумя его... благодетелями обещали быть интересными, впрочем, Валерия могла оказаться намного более любопытным объектом исследований, чем ее брат. У нее были медно-рыжие волосы, и своеобразный вкус в одежде – она одевалась скорее как бродячая гадалка, чем как патрицианка. Позже Квинт узнал, что она неуклюжа, спотыкается на каждой ступеньке, и врезается в каждый угол, а чернила пачкают ее пальцы и забиваются под ногти, стоит ей открыть чернильницу. Она пахла асфоделью, когда трогала руку Квинта, разглядывая его вены через выпуклое стекло, бормоча себе под нос: – Интересно. Похоже, что под кожей у тебя совсем нет червей. Твоя мать была стригоем, в этом нет сомнений. Как вышло, что она дала жизнь тебе, измененному, но не зараженному? Квинт молчал, разглядывая Валерию, склонившуюся над его бледными, безжизненными руками. Он слушал, как бьется ее сердце, ощущая мириады капилляров, разросшиеся в кончиках ее пальцев, как древесные корни. – Почему ты не отвечаешь? – спросила Валерия. – Потому что мне не было сказано говорить, – Квинт ответил коротко. Его жало подергивалось в горле, когда он думал о том, что если кровь Валерии на вкус как асфодель, ему это понравится. От этих мыслей у него по коже пробегали мурашки. – Я думала, что стригои низшего уровня подчиняются более могущественным стригоем, тем, кто их заразил. Но у тебя, похоже, есть собственное сознание, – Валерия крутила на пальце кольцо с египетской лазурью. – Я знаю, что ты полукровка. Твой создатель может влиять на тебя во сне или наяву? Это должно было быть оскорблением, то слово. Мать Валерии была из Та-Кемет, житницы Нила, и Квинт спросил, считала ли Валерия себя полукровкой. – Не только полу, – глаза Валерии заблестели, как от удачной шутки. – Я троекровка, как минимум. Греческого, египетского и римского происхождения. Я выросла в Египте, в то время, как мой брат жил в Лигурии, с родителями нашего отца. Египтяне умеют наслаждаться смертью. – Люди больше увлечены наслаждениями жизни, – напомнил Квинт. На вилле патриция ему приходилось носить ошейник и кандалы. Они бы не остановили его в любом случае, но Квинт не считал их проблемой до тех пор, пока они помогали завоевать ему доверие покровителя. – Жизнь наслаждается собой сама, – Валерия уперлась пальцами в щеку. – Мне было четырнадцать, когда наши родители погибли, и я осталась на попечении брата. Утрата часто заставляет людей искать вечной жизни, а стригои не стареют и не умирают. – И вы начали искать жизни стригоев. – Нет, как только мы поняли, что эта жизнь была хуже рабства. Да, изучение различий и сходств между людьми и стригоями может ответить на многие вопросы о жизни и смерти, что, может быть, заставляет нас дополнять друг друга. В конце концов, если бы люди не умирали, вскоре у нас не осталось бы места для новорожденных. Стоит ли нам в таком случае воспринимать стригоев как чуму, как несчастья, которые отсеивают слабых и больных, освобождая место для сильных и здоровых, должны ли мы признать, что мы ничем не лучше коров, покорно ожидающих своей участи под кувалдой мясника? Валерия вспыхнула гневом, как спичка, от своих собственных слов, кровь прихлынула ей к щекам. Ток крови обострил чувства Квинта, и он ощутил тонкий запах пота, исходящий из-под ее паллы. – Ты можешь смиряться или не смиряться, но если ты не можешь превозмочь – ты умираешь, – сказал Квинт. Это было не то, что он собирался сказать, но он вспомнил гладиаторов, выходивших против него. Они не хотели умирать, они хотели прославиться, победив его, но сами падали под его мечом, побежденные. – Все же есть нечто поэтичное в том, чтобы сражаться без шанса на победу. Или если этот шанс будет стоить тебе жизни, – сказала Валерия, потянув себя за палец. Кольцо с крылатым жуком упало на пол, поднимая звон, который набатом ухнул у Квинта в голове. Валерия наклонилась за кольцом, волосы рассыпались у нее по спине, и Квинту захотелось запустить в них пальцы. Ему захотелось намотать ее волосы на кулак и заставить ее опуститься перед собой на колени. Когда Валерия выпрямилась, она посмотрела на Квинта широко раскрытыми глазами. – Что ты сказал? Я слышала голос, и он сказал... Нет, он не говорил. Он звучал у меня в голове. – Я не говорил ничего. – Неважно. Когда я не высыпаюсь, я слышу голоса, – Валерия надела кольцо на палец. – Я приду посмотреть на твой бой, мой брат будет слишком занят, чтобы прийти самому и посылает меня. – Да, госпожа. Квинт впервые назвал ее госпожой. Он пришел к выводу, что это хороший способ показать, что он не станет для нее угрозой, но его слова не прозвучали так, как должны были, и Квинт почувствовал раздражение. Ему было интересно, действительно ли Валерия придет, ведь ее брат был завсегдатаем, а она приходила, только если это могло «принести пользу ее работам». Она пришла. Она сидела в ложе, и ее непокорные волосы были убраны в прическу, от которой она выглядела старше и серьезнее, наблюдая за ним, ходящим под солнцем с костяным мечом в руке и кожей, серой от мокрого песка, которым он натирался, чтобы защититься от ожогов. Ее взгляд заставлял его чувствовать себя неудовлетворенным, но не менее сосредоточенным. Он побеждал, побеждать было скучнее, чем обычно. Квинт хотел, чтобы она пришла на бой, но все остальное было не так, как он хотел. Люди не были ровней Квинту на арене, они раздували столько шума из своих маленьких побед и больших поражений. Гладиаторы сжимали в руках, покрытых песком и кровью, любовниц, и Квинт чувствовал легкое любопытство: каково это было, быть любимым, знать, что за тобой наблюдают неравнодушные глаза? Квинт убил несколько диких зверей, и высокого, могучего бойца из Каппадокии. Тактика была простой, а сопротивление неуклюжим, и это быстро вывело Квинта из себя. Он сбил каппадокийца с ног и наступил ему на грудь, пока тот, задыхаясь, пучил глаза. Жало Квинта горело и рвалось наружу, но когда он посмотрел на ложу, желая узнать решение покровителей, Валерии там не было. Шея хрустнула. Квинт ушел с арены голодным и злым. Внизу, под трибунами, в плохо освещенном проходе Квинт уже готов был идти к себе, когда он почувствовал запах асфодели и негромкий звук, с которым Валерия грациозно ударилась об стену, судя по эху, предположительно бедром. Она коснулась локтя Квинлана, и он почувствовал, как ее прикосновение отдается у него в животе. – Завтра я хочу, чтобы ты спустился со мной в пещеры под виллой. Я слышала о тамошних рисунках на стенах, похоже, когда-то жившие в холмах люди почитали стригоев, как богов. Я хочу, чтобы ты сказал, что об этом думаешь. – Каждый бог в чем-то демон, – ответил Квинт. Может быть, дело было в факелах, впрочем, нет, факелы тут были ни при чем, Квинт не позволял обманывать себя ни людям, ни их словам, но глаза Валерии блеснули в темноте. Ее пальцы трогали его локоть, и то чувство в животе никак не проходило. Оно было похоже на тошноту, которую Квинт чувствовал, когда пытался пить вино, которое никак не мог переварить. Он не мог удержать в себе человеческие пищу и питье, хотя, когда был ребенком, порой он пытался, притворяясь, что он такой же, как и все. – Твой брат знает? – спросил Квинт, и Валерия покачала головой. – Ему не нужно знать. Это мой труд, не его. Ему нравится верить в темные силы, а я хочу знать, что за ними стоит. Первое, что сделала Валерия, когда Квинт прибыл на виллу под охраной стражей из гладиаторской школы, это отослала охрану и сняла с пояса ключи от его оков. Валерия была высокой, одного с Квинтом роста, и когда она расстегивала его ошейник, он смотрел ей в висок, где под белой кожей, едва сбрызнутой россыпью веснушек, билась синяя вена, отливая лиловым в сердцевине. – Ты не боишься меня? – спросил Квинт, когда Валерия жестом велела ему поднять руки и разомкнула кандалы. – Если бы ты действительно хотел убить меня, ты мог бы сделать это сотни раз. Кандалы оставили вдавленные полосы на запястьях Квинта, и Валерия потерла их в пальцах. – Я думала, ты быстро восстанавливаешься, но я вижу старые шрамы. – Не все раны заживают одинаково быстро. – Как раны от серебра? – Валерия подняла голову. Квинт высвободил одну руку и поднял длинную складку ее хитона, скрывавшую молочно-белое предплечье. Вены лежали ближе к коже у самого плеча, и Квинт пробежался по ним пальцами, следуя за течением ее крови. Ее пульс звучал как музыка, от него в голове у Квинта гулко заухали барабаны. – Как ты смеешь, – Валерия сказала через силу. – Как ты смеешь касаться руки благородной женщины вот так. – Ты сказала мне, что не веришь в голубую кровь патрициев. Ты сказала, что это варварство. Люди – это не вещи и не скот для других людей, и не важно, сколько философов попытается такой строй оправдать, – ответил Квинт. Он знал, что Валерия не смотрит на него, и он захотел, чтобы она на него посмотрела, захотел увидеть ее лицо, ее зеленые глаза, подведенные сурьмой. Он захотел, чтобы она смотрела ему в глаза так, как будто бы считала его ровней, и Валерия посмотрела. Глядя Квинту в глаза, она положила подрагивающую руку ему на плечо и провела пальцем вдоль завитка старого шрама от серебряного серпа у него на груди. Квинт хорошо помнил боль от этой раны, как его плечо распухло и сочилось белым гноем, похожим на рыбью кровь. У Валерии были прохладные пальцы, люди были хладнокровными животными по сравнению с Квинтом, и ему нравился холодок, который она оставляла на коже. Он слушал ее сердцебиение через ее пальцы, через руку, и ему казалось, что ее сердце лежит у него в руке, бьется все сильнее и сильнее, разгоняя кровь и подогревая кожу, заставляя Квинта болезненно напрягаться и, в то же время, оставляя его недвижимым, как статуя. – Ты хочешь моей крови? – Валерия спросила серьезно. Квинт не ответил. Он погрузил палец в ямку между ее ключиц, ямка была достаточно глубокой для того, чтобы мякоть его пальца вошла до самого ногтя. Квинт надавил, и провел пальцем вдоль ее левой ключицы, думая о едва ощутимом, грациозном изгибе ее кости. – Ты хочешь, чтобы тобой овладел полудемон, покрытый шрамами и кровью жертв? Я слышал, римлянки такое любят. Валерия посмотрела на него с удивлением, как тогда, когда впервые его увидела. В лучах умирающего солнца ее глаза больше не выглядели зелеными, они казались желтыми, как янтарь с далеких северных берегов. – Вот что ты обо мне думаешь. Что я должна думать о тебе, стоит ли мне считать тебя демоном и убийцей? «Да», – подумал Квинт. Он не сказал этого вслух, но Валерия ответила так, как будто бы для нее было разницы. – Это неправда. У тебя ум философа, и я бы никогда не описала тебя ни как кровожадного, ни как варвара. – Ты ничего обо мне не знаешь. Злость подкатила к горлу, но быстро утихла. Руки Валерии лежали на плечах Квинта, и он коснулся ее лопаток, проводя ладонями вниз по спине, там, где сетка сосудов ощущалась, как набухшие кровавые крылья. – Ты ничего не знаешь обо мне, – возразила Валерия. Пещеры уходили глубоко в холмы, окружавшие виллу. Шедшая позади Квинта Валерия несла факел. Он прислушивался к ее негромкому дыханию и к шелесту ее шагов, отзывавшихся в темноте пещер, готовый к бою, но пещеры, похоже, были оставлены своими обитателями столетия назад. Их присутствие не вырывало из темноты хищные силуэты, и факел, в свете которого Квинт не нуждался, летел над стенами, покрытыми рисунками быков, антилоп и оленей, темных людей с рогами и белых существ с пустыми черными глазами, которые древний художник выделил особо. Квинт остановился у стены, и Валерия влетела ему в спину. Факел чуть не обжег ему ухо, и Квинт забрал его у Валерии, поднимая повыше, так, чтобы освещенной оказалась вся стена, и Валерия могла увидеть длинную линию рисунков, сделанных красной глиной и пеплом, смешанным с жиром. – Ты когда-нибудь видел такое? – спросила Валерия. Темные люди на стене стояли на коленях перед былыми существами, а над ними над всеми, завернутая в темноту, поднималась исполинская фигура, отбрасывая черную тень. – Они приносили жертвы. Они поклонялись демонам и приносили им жертвы. Валерия указала пальцем на то, что Квинтас уже заметил: вереницу людей, протягивающим руки к белесым существам. Из голов белых существ вырывались копья цвета красной глины, впивавшиеся темным людям в головы, в шеи, в руки. Темные люди даже не пытались заслониться руками, сами их позы свидетельствовали о смиренном подчинении. – Я знаю. Мою мать отдали стригою в качестве подношения. Она носила под сердцем меня. Квинт почувствовал, как пальцы Валерии проталкиваются сквозь его пальцы. – Боги никогда не были справедливы. – Боги тут ни при чем. – Если бы боги были справедливы, они бы не позволили такому случиться. Боги мертвы. – Почему ты это говоришь? – Квинт сжал руку Валерии. Это было все равно что сжимать голубя, такого хрупкого, что ты мог убить его просто сжав посильнее пальцы. – Ты веришь в богов? Считаешь, я богохультсвую? – Валерия издала смешок, и Квинт покачал головой. – Нет. Люди верят в богов. – Ты тоже человек. Ты не веришь? – Я не человек. Я полукровка. – Когда я впервые увидела тебя, я увидела монстра. Но когда я смотрела на тебя во второй, в третий раз, я видела разум в твоих глазах и честность в твоих словах. Я нечасто вижу их даже в глазах моего собственного брата. Как только он решит, что я для него обуза, он выдаст меня замуж, а я не хочу становиться женой незнакомца. Я хочу продолжать свою работу, – сказала Валерия, глядя в стену. – Я хочу знать больше. Квинт посмотрел на Валерию, и она покосилась на него уголком глаза. Он захотел сказать ей смотреть на него, не отворачиваясь и не закрывая глаз. Он захотел открыть рот широко, как змея, и выпустить жало, темно-красное, цвета дымящейся требухи, с когтями по обе стороны, выбирающееся из его глотки, из его груди как чудовищный цветок. Он хотел сказать Валерии, смотри, вот все, что тебе нужно знать. Я могу быть похожим на человека, но я все еще один из них. Что ты видишь во мне такого, что говоришь обо мне с таким теплом? Что я вижу в тебе такого, что я не могу так поступить, что я не хочу тебя напугать? – Ты очень красива, – вместо этого сказал Квинт. – И слишком умная для женщины. – Ты считаешь, что женщина не должна быть умной? – Нет. Но умная женщина всегда будет несчастной. Мне сказал это один человек, который понимал в женщинах больше, чем я. – Моя мать говорила, что я ее солнце и звезды, – Валерия улыбнулась. – А мой брат говорил, что я должна быть благодарна ему за то, что он дает мне столько свободы. Когда я сказала ему, что это не свобода, это обычная жизнь, и мне не за что его благодарить, он меня ударил. Никто не поднимал на меня руку с тех пор, как я стала женщиной. А он ударил меня, и сказал, чтобы я замолчала, как будто бы я его рабыня. – Твой брат бьет тебя? – Он бил меня, когда я была ребенком, а он стал старшим мужчиной в семье. Он не бил меня до того дня. Квинт поцеловал ее, опасаясь движений жала и звука ее пульса, барабанящего у него в ушах. Он никогда раньше не целовал женщину, и Валерия не была опытнее его. Поцелуй был неуклюжим, и сладким, как мед, который Квинт только лизал и никогда не мог по-настоящему распробовать из-за того, что его страшно рвало ото всего, кроме крови. Когда они вышли из пещер, сгущались сумерки, и солнце едва освещало темно-синее небо над холмами. Валерия размахивала руками, балансируя на тропинке, и Квинт хватал ее за пояс, когда чувствовал, что она вот-вот упадет. Выгоревший факел он бросил у входа в пещеру, он был больше не нужен. Волосы Валерии скользили по руке Квинта, и, когда Валерия забегала вперед, чтобы посмотреть на него, Квинту казалось, что она смотрит на кого-то другого, потому что раньше на него никто так не смотрел. – Ты назвала меня «оно», когда впервые увидела, – сказал он. – Это потому, что я решила, что ты монстр, но ты не монстр. – Я все еще монстр. Квинт взял Валерию за руку так, как будто бы имел на это право; он и чувствовал себя в своем праве. Он думал о ее брате, о кандалах и запертых дверях, о слугах и страже, о том, что им нужно было быть осторожными, но, когда опустилась ночь, все изменилось. В темноте Квинт видел намного лучше, чем при свете дня, и теперь уже он привел Валерию к пруду в оливковой роще, когда она начала жаловаться, что не видит, куда идет. Он держал ее за руку, а она все равно трогала его другой рукой – его локоть, его запястье, его плечо. Квинт видел это раньше, все эти парочки, ищущие уединения в летнюю жару, с цветами в волосах или без, смеющиеся или улыбающиеся с таким видом, как будто им известно что-то, чего не знают другие, как будто бы они не собирались умереть, состариться, превратиться в пыль, погибнуть родами или на войне, сгореть от болезни или ран. Квинт с трудом мог поверить в то, что теперь это происходит с ним, и, похоже, необычайно тихая Валерия чувствовала себя не свободнее его. На краю пруда Валерия замедлила шаг, и Квинт обернулся. Он не оборачивался на нее во время пути, как будто бы она была Эвридикой, могущей исчезнуть даже от мимолетного взгляда. Валерия выглядела смущенной, но решительной, и он ощутил желание, выходящее из тугого клубка ее мыслей, и облекающееся в слова. – Я не люблю воды, даже стоячей, – предупредил ее Квинт, и Валерия пошептала: – Значит, это правда, что они умеют читать мысли. – Не всегда и не все. – Я хочу искупаться, и если ты не можешь ко мне присоединиться, тебе придется подождать. – Ты даже не знаешь, есть ли у меня гениталии, – сказал Квинт, думая, прозвучит ли это как шутка, и не зная, как шутка должна звучать. – А они есть? – Валерия нервно засмеялась, теребя фибулу у себя на плече. Они стояли друг напротив друга, и разглядывали друг друга в фиолетовой темноте, и Квинт слышал, как Валерия забывает дышать. Квинт первым начал расстегивать ремень, и Валерия потянула фибулу сразу после него, может быть, даже закрыв глаза перед тем, как ее расстегнуть. Ее груди были маленькими и острыми, широкие бедра переходили в достаточно тонкую талию, а выпуклость живота была небольшой и деликатной. – Ты испытываешь плотские желания, или... – Валерия запнулась. – Стригои их не испытывают. – Я знаю. – Так испытываешь? – Иногда, – Квинт ответил коротко, поглощенный видом ее тела. Валерия снова коснулась его груди, щекоча кожу кончиками ногтей, но он был слишком поглощен собой для того, чтобы что-то почувстовать. До тех пор, пока ему не исполнилось двадцать, он не был уверен, что способен испытывать желание. Он видел красоту, различал ее, имел собственные вкусы, но ему не нужно было обладать, чтобы испытывать удовольствие. Ему не нужны были ласки и прикосновения, и он не мечтал о прекрасных женщинах, не просыпался в темноте спальни, запутавшись в простынях, со спермой, размазанной по бедрам. Квинт не сразу понял, что что-то изменилось. Он смотрел и ему хотелось трогать, запускать пальцы в волосы, сжимать в руках бедра, но ощущения были неопределенными. Физическое напряжение пришло еще через несколько лет, и оно всегда мешалось с голодом. Мягкая плоть, ее изгибы, полные жизни и крови, возбуждали его, но он всегда отделял голод от желания, и не собирался смешивать, как не собирался питаться из ночного горшка. Квинт поймал руку Валерии и коснулся ее груди. Грудь была мягкой, как он и представлял, и слегка пружинила изнутри. Валерия выдохнула сквозь сомкнутые зубы и, взяв руку Квинта, прижала ее к щеке, целуя его пальцы. Квинт вздрогнул – и проснулся. Он почувствовал, как это поднимается с самой его изнанки, из низа живота, между его бедер, заставляя зудеть кончики пальцев. – Складки у тебя на шее движутся, – сказала Валерия. – Не бойся, – пробормотал Квинт. Он хотел сказать громче, но он был слишком увлечен тем, что происходило у него в голове, с его телом, под его кожей. Он надавил на плечи Валерии, заставляя ее опуститься вниз и лечь. Он положил руки на ее бедра, и она нетерпеливо обхватила его плечи, хрупкая и влажная. Он чувствовал ток ее крови всей своей кожей, потрясенный тем, что желает, но не ее крови, а того, что сжимал в руках, ласкал и прижимал к себе. Валерия легла под ним послушно, раздвигая ноги так, чтобы хватило места для его бедер, лаская его плечи, его щеки, его безволосый череп. Ее губы были красными и набухшими от поцелуев, и внезапно ему захотелось погрузить в них зубы, почувствовать ее кровь у себя во рту, размазать кровь ей по лицу, и, когда она захватает ртом воздух и выгнется, как лук, вогнать жало ей прямо между ключиц. Фантазия заставила его член затвердеть, напряжение в паху полоснуло его, как нож. – Ты хочешь моей крови, – сказала Валерия. Она больше не спрашивала, и Квинт сжал зубы, смыкая пальцы на ее горле. Валерия открыла рот, и он поцеловал ее с безжалостной нежностью, прижимаясь губами к зубам, царапая их об зубы. Валерия вздрогнула, и он двинулся вперед, погружаясь в нее, упираясь руками в землю. Это было все равно, что утолять жажду – мощное, захватывающее чувство, но, в то же время, оно причиняло ему боль, само удовольствие отзывалось болью, сокращение мышц, спазм, воспламеняющий кровь, ликующий стук сердца в ушах, в горле, в груди. Валерия прижималась лбом к его лбу, к щеке, к губам, и он целовал ее, задыхающуюся и молящую о ласке. Мистер Квинлан считал это одним из своих любимых воспоминаний. Его человеческая сторона впоследствии никогда не имела в нем такой силы. Даже когда он женился, надеясь на жизнь, которую считал пристойной, считал нормальной, его брак заключался в тени Валерии, которая показала ему путь к его желаниям. Он был влюблен в нее, и эта любовь заставляла его чувствовать все в тысячи раз сильнее и острее. Все его чувства расцвели, все его ощущения стали сильнее, и даже голод на время отступил, не в силах бороться с охватившей его лихорадкой. Он чувствовал себя победителем, завоевателем, любимцем мертвых, по словам Валерии, богов, в которых даже не верил: он чувствовал себя непобедимым. Он даже начал думать, что у него есть что-то общее с другими бойцами, как бы нелепо и сентиментально это ни звучало, Квинт ощущал себя человеком, и ему это нравилось. Конечно, он понимал, что эти перемены порождены самыми элементарными чувствами и инстинктами, но не чувства и инстинкты заставляли его салютовать Валерии, сидящей в ложе, едва удерживаясь от того, чтобы расхохотаться, настолько он почувствовал себя живым. Валерия ждала его под трибунами, на входе для бойцов, стоя в темноте, с плащом, переброшенным через локоть. Квинт поцеловал ее, зная, что никого нет рядом – Валерия, должно быть, настояла на том, что это приватный разговор, и добавила, что будет говорить от имени своего брата, это всегда помогало отделаться от стражи. Ее брат скоро должен был вернуться из Лигурии, это должно было сделать их встречи реже, но Квинт точно знал, что, если он не хотел быть замеченным, люди не могли его увидеть, а это всегда увеличивало шансы. – Почему ты салютовал мне? – спросила Валерия. – Потому что эта победа была для тебя. Вместо улыбки Валерия скривилась. Она обняла Квинта, и то, как она это сделала, заставила его почувствовать себя неуютно. – Брат нашел мне жениха. Скоро мы будем видеться реже, а потом и вовсе перестанем. После свадьбы я проведу в Риме не больше недели, а потом отправлюсь в Британию, к месту его службы. Голова Валерии лежала на плече Квинта, и Квинт положил руки ей на лопатки, едва ощутимые под паллой. Осознание медленно приходило к нему в лучах серого утреннего света, сочившегося сквозь решетку. Скоро Валерия будет принадлежать другому, и это было в точности то, как поступали все люди – находили партнеров, укрепляли связи, размножались. Квинт знал, как все это происходило. Соглашаться с таким положением вещей теперь стало намного труднее. – Говорят, он не плохой человек, старый солдат, требовательный, но не жестокий. Он может быть добр ко мне, а может и нет. Я надеюсь, что будет. В таком случае, мое замужество будет унылым, но не смертельным. Квинт думал, слушая голос Валерии. Все так и должно было кончиться, неизбежно. Валерия должна была стать женой и матерью, дать жизнь потомству и умереть, а Квинт – пережить ее и ее детей, и детей ее детей, и многие поколения ее семьи в одиночестве. Квинт не хотел этого, но знал, что по-другому быть не может. – Почему ты так спокоен? – Валерия отстранилась, глядя на Квинта сухими, полными отчаяния глазами. – Меня выдают замуж, а тебе все равно. Почему ты ничего мне не скажешь? – Потому, что я Сицилийский демон. И не патриций. – Да. Ты мне не пара. Это были слова, которые должен был сказать Квинт. Сказанные Валерией, они звучали, как пощечина. Валерия открыла глаза, побледнев.  – Как ты смеешь! – воскликнула она, и Квинт прижал палец к губам. Эхо отсюда докатывалось до самой караульной. Подавшись вперед, Валерия замахнулась для пощечины, но Квинт перехватил ее руку. – Больно. Отпусти, – потребовала Валерия, и Квинт не сразу, но выпустил ее пальцы. – Я тебе не пара. Ты это сказала. Так в чем же дело? – Тебя ранят мои слова? – Валерия спросила с жадным любопытством, которое покоробило Квинта, и он ответил холодно: – Правда ранит глупца. – Ты хочешь, чтобы я досталась другому? – Ты хочешь, чтобы я предложил тебе бежать и прятаться в пещерах? Это не та жизнь, которой ты желаешь. В чем ты обвиняешь меня? – В том, что ты никогда не предлагал, – Валерия выплюнула ему в лицо, и отвернулась. Валерия привела Квинта в ярость меньше, чем за несколько минут. Отвернувшись, Квинт пошел вверх по коридору, чеканя шаг. Валерия была непостижимо, отвратительно изменчива, и, хотя Квинт и не рассчитывал на то, что она окликнет его или пойдет за ним, ее упрямство только подогревало его гнев. Она желала его, но никогда не считала его достойным себя. Как смела она обвинять его в том, что он спокойно принимал ее замужество, когда она сама принимала его, как овца под ножом? Квинт свернул за угол, когда услышал, нет, ощутил присутствие – темное, огромное, чудовищное, способное заполнить собой весь театр. Факелы погасли разом, и воцарилась темнота. Ни одного стража не было видно, как будто бы все живое вымерло на много миль вокруг: одна из тех вещей, которые Он мог делать. Квинт бросился обратно, чтобы найти Валерию распластавшейся на полу. Стригой стоял рядом с ней на четвереньках, присосавшись жалом цвета бычьих внутренностей к ее шее. Первый удар меча укоротил ему жало, второй расколол голову, взорвавшуюся фонтаном червей. Черви рассыпались по палле Валерии, мертвенно-бледные на темно-голубом. Квинт встал рядом с ней на колени. Валерия икала и булькала, кровь размазалась у нее по груди, красные брызги покрывали подбородок и щеки. Трясущейся рукой она схватила Квинта за колено, потянувшись к мечу, который он воткнул в землю. Квинт мог бы сказать Валерии: нет, нет, я не отниму твою жизнь, возлюбленная моя, ведь твоя жизнь мне дороже моей собственной, дороже целого мира, ах, отчего боги вложили в мои последние слова тебе столько жестокости, в то время, как в них не должно было звучать ничего, кроме любви, но... ...но так говорили герои греческих трагедий. Это была не греческая трагедия. Все было по-настоящему. Черви добрались до раны на горле Валерии. Квинт сгреб их в горсть и раздавил, чувствуя, как те, еще живые, жалят его руку и сразу же теряют интерес к его плоти, понимая, что она едва ли придется им по вкусу. Для раненных стригоем и зараженных червями не было спасения. Проникнув под кожу, черви превращали человека в зверя. Квинт взял меч, положив руку на лоб Валерии. Она смотрела на него, дрожа, кровь булькала у нее в горле. Вдалеке, в начале коридора, звучали шлепки босых ног, но звучали они глухо, вразнобой, как будто бы приближавшиеся скакали то на четырех ногах, то на трех, а то ковыляли на двух, перемежая шарканье с плевками и шипением. – Не... медли... – прошептала Валерия, комкая в пальцах край его кожаной юбки. Квинт провел рукой по ее лбу, погружая пальцы в огненное золото волос. Позвонок хрустнул под клинком, и кровь брызнула изо рта Валерии в рот Квинту. Его сердце, его руки, его ноги, все его тело наполнилось свинцом таким тяжелым, что он должен был врасти в землю, как могильный камень. Он отбросил меч в сторону и встал на ноги, медленно и неотвратимо поворачиваясь в сторону нападавших. Ему не нужен был меч. Он собирался вырвать жала у них из глоток голыми руками. Прошли века прежде, чем мистер Квинлан понял: если тебе кто-то по-настоящему не безразличен, тебе лучше держаться от него подальше. Потому что худшая вещь, которая может с ним случиться – это ты. – Выйдите из тени, сэр. Снимите капюшон. – Хорошо. Он слышал, как она подкрадывалась, скрывая свое присутствие. Женщина примерно его роста, обычного веса, тренированная на уровне городского страж... полицейского. Полицейская, которая преследовала Квинлана в тенях, чтобы велеть ему выйти из них. Храбро, но глупо. Приближалось время ужина. Мистер Квинлан снял капюшон и медленно повернулся, игнорируя ее приказы поднять руки и сцепить их за головой. В плохо освещенном переулке его ночное зрение путалось с дневным, но он видел ее достаточно хорошо. У нее были медно-рыжие волосы, и один ее глаз был чуть ниже, чем другой. Валерия, мистер Квинлан подумал отрешенно. – Откуда ты знаешь мое имя?