Ангел и Музыкант

Каору любил Дом. Каору знал каждый коридор, каждую комнату, каждый уголок и каждую надпись на стенах этого ветхого, старинного, пережившего столько историй здания. Каору часами читал книги в библиотеке, ласково водил по переплётам пальцами, склеивал выпадающие странички и расставлял томики по алфавиту. Подкрашивал облупленные половицы выпрошенной у воспитателя краской, стряхивал пыль с тяжёлых бархатных штор, поливал едва растущие цветы в трескающихся горшках. Находил потерянные вещи на чердаке или улице и сразу возвращал владельцам, не забыв привести их в должный порядок. Дом, казалось, понимал и чувствовал его любовь, а потому заботливо прятал его от остальных детей, надёжно скрывал в своей темноте, когда это было необходимо. Необходимо значило почти всегда. Дети сторонились Каору с первого же дня, как он, одиннадцатилетний, переступил порог Дома – их пугал неестественно белый цвет его волос и непривычно яркие глаза, покрасневшие из-за его неизвестной науке болезни. Каору не раз слышал, как его до сих пор называют призраком, хотя одна из старших девочек, Ева, сразу тихо нарекла его Ангелом. Каору ей тогда не возразил и теперь покорно носил эту кличку, как и крохотный круглый амулет, который она ему подарила, но имя своё, в отличие от многих домовцев, так и не забыл. Он хранил его, как самую дорогую реликвию, и терпеливо ждал совершеннолетия, чтобы вновь стать Нагисой Каору. За восемь лет его решительность даже не поблекла, а потом, зимой, в Доме появился Музыкант. Настоящим музыкантом он, конечно, не был – виноват был Фотограф, радостно окрестивший его так из-за поцарапанного плеера и наушников, с которыми Музыкант не расставался никогда. Спустя пару недель жизни в Доме ему исполнилось семнадцать, никто не знал, чем он болен, вокруг ходил невесть откуда взявшийся слух, что его отец один из воспитателей, но сам Музыкант ни о чём таком не упоминал. Он вообще говорил очень мало. Каору не раз видел, как он сидит в укромных местечках – тех самых, где раньше Дом прятал самого Каору от чужого любопытства, – и слушает музыку. Музыкант в такие минуты был очень красивым: он, закрыв синие, как море, глаза, ритмично покачивал головой, порой улыбаясь уголками губ, на что Каору мог смотреть исподтишка хоть целую вечность. Однажды он не вытерпел и без приглашения подсел рядышком, на узкий до невозможности подоконник. Музыкант при виде него вздрогнул, наушник моментально выпал из его левого уха, но Каору прижал палец к своим губам и с интересом поднёс наушник к собственному уху. Там играла медленная фортепианная мелодия, подходившая Музыканту так же хорошо, как Каору его кличка. Каору неожиданно заслушался, прикрыл глаза, чтобы лучше проникнуться, а когда открыл их, то заметил во взгляде Музыканта столько благодарности, что ею можно было бы наполнить целый океан. Или растопить чьё-нибудь сердце. Каору стал встречаться с ним каждый день. Сперва чтобы просто послушать музыку на многочисленных кассетах, потом – чтобы поговорить в одном из укромных убежищ, которые им так щедро дарил Дом. У Музыканта оказался не слишком выразительный, но приятный голос, впрочем, он не очень любил говорить, зато любил слушать. И тогда Каору охотно рассказывал ему истории про обитателей Дома, про долгие ночи сказок и прошлые выпускные. Музыкант всегда слушал жадно, подрагивал и жался к Каору, когда узнавал что-нибудь страшное про Изнанку, но никогда не просил остановиться или о чём-то умолчать. Музыкант был храбрым и скромным, леденящие кровь подробности о Могильнике его не пугали, и Каору, без других особых на то причин, чувствовал к нему особую нежность. Единственной темой, которую они оба осознанно, как думал Каору, избегали, была Наружность. Они никогда не говорили о своих настоящих потерянных именах и семьях, о том, что в конечном итоге привело их к Дому, о том, кем они были до Ангела и Музыканта. Да и это было неважно – когда Музыкант улыбался, когда невзначай касался его руки своей или просто протягивал наушник, у Каору пропадали все мысли о ждущей его уже через несколько месяцев Наружности. Однако собственный выпуск всё равно теперь висел над ним Дамокловым мечом. Каору не хотел покидать Дом и на три долгих года оставлять Музыканта совсем одного, без друзей и какой-либо поддержки. Его безумно хотелось забрать с собой, в Наружность, принадлежащую только Каору, показать ему другой мир, поделиться новой музыкой, узнать, в конце концов, как же его зовут на самом деле. Музыканту он о своих тревогах, конечно, не рассказывал. Каору оберегал его от грядущей действительности, прятал от неё так же, как Дом прятал их от других домовцев, потому что интуитивно знал – Музыканта это расстроит больше, чем его самого, а видеть Музыканта расстроенным Каору не мог. Только не теперь, когда Музыкант по ночам спал совсем рядом, сжимая плеер в ладони и обеспокоенно шепча что-то во сне. Каору часто гладил его по мягким волосам, пока Музыкант не затихал, а однажды поцеловал в губы просто потому, что так захотелось. Губы Музыканта были сухими и пахли зубной пастой, Каору бы поцеловал их снова, но ему показалось, что он и так уже бессовестно похитил у Музыканта что-то более ценное, чем первый поцелуй. Что-то личное, неприкасаемое, что-то, за что Музыкант, если узнает, может и не простить. Каору тогда не спал всю ночь, а утром сказал, что у него всего-навсего бессонница. Скорее всего, Музыкант ему не поверил. Ближе к весне Дом начал оживать и цвести, а Музыкант – с каждым днём становиться тише и тише. Он реже улыбался, больше молчал, уходил куда-то в себя и при этом рассеянно говорил, что с ним всё в порядке. Каору наблюдал за ним с тревогой и болью, пытался узнать, что его гложет, но Музыкант мотал головой и надевал оба наушника, отгораживался от реальности и будто убегал, не желал даже, как раньше, проводить вместе время. Он догадывался о выпуске, догадывался, что скоро Каору уйдёт навсегда, и Каору не находил себе места. В поисках ответа он, следуя совету одного из прошлых вожаков, читал надписи на исписанных стенах Дома, но ничего подходящего не находил. Цитаты из песен, стихотворения без рифм, рисунки и память, память, память… В нижнем углу коридорной стены, за полуразвалившимся горшком с тянущимся вверх колючим растением, Каору вдруг нашёл единственное признание в любви. Маленькое, всего четыре слова, из которых одно – чья-то давняя кличка. Каору смотрел на поблекшую надпись около пяти минут, а потом вскочил и побежал, грубо расталкивая всех, кто попадался ему на пути. Домовцы не кричали. Домовцы провожали его взглядами, понимающе кивали, шептались и шли дальше, словно не призрак только что пролетел мимо, а самый что ни на есть ангел божий. Музыкант был в библиотеке – читал потрёпанный сборник сказок, выученный Каору наизусть ещё в тринадцать лет. Он как раз перелистывал страницу с чудесной иллюстрацией к Снежной королеве, когда Каору, тяжело дыша, появился рядом и стёр пот со лба. У Музыканта, совсем как тогда, выпал из уха наушник. Каору, задыхаясь, не размышляя больше ни секунды, сказал ему всё. Не те три слова без клички, которые он навсегда сохранил в своей памяти, не те признания, которые должен был – Каору сказал ему о Наружности, уже протянувшей к нему свои белые руки, о том, что он хочет забрать Музыканта с собой, о том, что без него в Наружности будет куда хуже, чем в Доме, хуже, чем на самой Изнанке, о которой ходит столько легенд. Каору схватил его ладони, сжал их в своих, поцеловал кисти и замер. Его сердце точно остановилось и мгновенно покрылось льдом. Музыкант молча смотрел на него, в синих глазах блестело волнение, а потом он покраснел, наклонился и поцеловал Каору сам, в губы, невесомо и робко, как пролетевший мимо мотылёк. Музыкант помнил ту ночь. Выпускной наступил беззвучно, вернул повзрослевшим домовцам прошлое и навсегда унёс их в Наружность, в будущее, которое, увы, было далеко не у всех. Каору, ощущая лёгкость из-за отсутствующего уже амулета Евы, в одиночестве стоял напротив Дома, который оттуда, с долгожданной Наружности, выглядел совсем иначе. Дом был домом, покосившимся и обычным, с падающей тут и там извёсткой, шаткими окнами и куцыми деревьями во дворе. Каору любил и этот дом тоже. Каору любил жившего там Икари Синдзи, чьего выпуска теперь ждал сильнее своего собственного.