***
На воду ложились тени. Алёша бросил в воду камешек, и Саша бросил следом; совсем близко друг от друга на воде родилось два круга, и третьего не хватало для красоты, но никто им не подсобил. — Что-то случилось, — сказал Корсак, но это было не начало разговора — и так всё ясно, — просто мысли вслух, потребность прервать тишину. Пальцы Белова расстегнули пуговицы жилета — хоть и солнечно, но жарко, а вернее — душно, как перед грозой; и видимая, и невидимая грозы собирались разразиться над их головами. — Мы разъезжались на неделю, а Никиты нет десять дней, — разговор всё-таки завязался. — Если он написал нам письмо, оно могло не успеть дойти. А ведь он должен был… не только нам… в школу сообщить. Я сегодня подслушал у кабинета случайно… почти случайно. Хотят исключить. За прогулы без объяснений. Корсак запрокинул голову, тяжело вздохнул. Духота сгущалась. — Значит, нужно ехать к нему. Если повезёт — управимся так быстро, что нас самих не исключат. — Хороши будем, если на середине дороги с ним столкнёмся, — протянул Белов и тут же быстро добавил: — Но я так на это надеюсь, Алёшка. Так на это надеюсь!.. Он вытянул затёкшие ноги и повернулся, опираясь спиной на спину Корсака. Сидеть так вдвоём было удобно, но не хватало третьего, и даже самая большая, почти материальная в своей густоте тень не могла заменить его — только тревожно напомнить.***
— Вас исключат, барин, исключат как пить дать, и будет вашему отцу ещё один позор, — уговаривал Гаврила, пока Никита укладывал седло. — Отправьте хотя бы письмо. Может, смилостивятся, дадут вам отсрочку. — Пиши, если ты так хочешь, грамоте ты обучен, — только отмахнулся Оленев. — Мне сейчас, признаться честно, плевать. Неодобрительно качая головой, Гаврила выдернул откуда-то бумажный лист, достал перо и старательно вывел несколько строк, захлопотал о посыльном. Потом достал другой лист и тоже что-то написал на нём, но посыльному не отдал, осторожно сложил и положил на середину стола. — Может, оно и к лучшему: быстрее отправимся — быстрее вернёмся, — буркнул он, закончив. — Меня сначала злорадство заело, а теперь раскаяние, вот я и тороплюсь, — с какой-то обречённой откровенностью отозвался Никита, продолжая торопливые сборы. — Как будто если я сейчас помогу, то все мои тогдашние мысли сотрутся, исчезнут. Ну да ладно… Не только в этом дело. Я вот тут думаю… глупо, конечно, — неожиданно смутился он. — Но всё равно скажу. Когда меня отец за дверь выставил, он всё, как ты помнишь, обставил культурно. Как будто не он виноват — обстоятельства так сложились. И я, как дурак, верил, что ему не всё равно, что совесть его мучает — хоть изредка. И что меня он не забыл. Но если бы он не забыл, разве он не написал бы мне… сам? Не пожаловался бы? Ведь записка мне случайно досталась, не из-под его руки. Гаврила взмахнул рукой, словно хотел хлопнуть Оленева по плечу, но передумал. — Может, ему неловко писать было — про деньги-то. И потом… Если он вас любит, барин, то захотел бы оградить… Дело ведь нечистое. Никита дёрнул плечом. — Ерунда, — сказал он. — Если бы он меня любил, он бы на меня полагался. Знал бы, что я зла… на него не держу. Он бы знал, что я захочу ради него… рискнуть. — Друзьям-то своим рассказал? — неожиданно спросил Гаврила. — Сашке, Алёшке? — Вид его при этом был невинным, но одновременно при этом же и лукавым. — Нет, — рассеянно обронил Оленев. — Решил, что не стоит. Хватит с них сомнительных приключений. Пусть доучиваются спокойно. Мои семейные дела… разве им интересны? И сам говоришь — дело тёмное, значит, опасное. Не хочу… не хочу их впутывать. Гаврила только опять головой покачал — а что ещё сделаешь. Хоть не прогнал своего камердинера — и на том спасибо.***
Снова в комнате было темно, и на стенах плясали тени. На этот раз тускло горел камин. Гаврила поворошил его кочергой — с такой силой, будто хотел раздробить угли в мелкий щебень, но его барин как будто не слышал шума, явно намеренного. Всё его внимание было поглощено событиями, встречами и разговорами последнего дня. Никита сидел, согнувшись, опираясь локтями в колени, низко опустив голову, и каждое вспомненное слово будто ложилось на его спину камнем. Да ещё и его отец — такой постаревший вдруг, и почти не удивлённый Никите, только встревоженный и смущённый не как человек, у которого украли имение, а как тот, кто украл. Никита боялся, что тот на порог его не пустит, однако же пустил — быть может потому, что сам порог больше ему не принадлежал. «Князь Довлатов — опасный человек, не путайся с ним, Никита» — вот и весь сказ. Никита силился расслышать и понять скрытое в этих словах, и не понимал. Разве можно так просто?.. Сколько свидетелей в трактире Никита не опросил — все подтвердили правдивость сцены: князь Оленев играл в карты и проиграл, никто под дулом пистолета его не держал, излишнего не подливал. Вот только нашёл Никита под столом трефовую даму с пятнышком на рубашке, не поленился, штаны на коленях протёр. Но не зря! Краплёные карты — вот уж не думал, что у князей руки поднимаются их сдавать. «Знаю, всё знаю». — «Знал, что карты помечены?» − «Знал и согласился играть при свидетелях, чтобы все видели, что я сам, по доброй воле…» − «Да отчего же?!» Всё внутри Никиты замерло, и не из-за дурного предчувствия даже, а муки ожидания: скажет ли родной отец правду или соврёт? «Письмо… моё письмо попало к князю». Не соврал, да только лучше бы и соврал. «Что за письмо такое, из-за которого ты готов всем откупиться?» − ответа Никита уже не ждал, да отец и не ответил; впрочем, и так всё было ясно — письмо такого рода, из-за которых — сразу казнь. Закончив ворошить угли, Гаврила подсел рядом и уже в который раз по-отечески стиснул Никиту своими большими руками. Всего две руки — а Никита привык к четырём и уже скучал за ними, хоть и немного времени прошло. Но сейчас не до этого. Не позвал за собой — и сам дурак. — Где живёт князь Довлатов? — Гаврила заглянул Никите в лицо, и что-то, видимо, в этом лице ему не понравилось. — Что задумали? — настороженно спросил он. — Не творите глупостей, барин. Шантаж — дело скверное, но и ваш отец — не ангел обманутый. А ну как у него там призывы против государыни? Сейчас всех в этом подозревают, и как карают — сами знаете. Не впутывайтесь, бога ради. — Что мой отец — не ангел, я и сам знаю, — усмехнулся Никита. Горячность Гаврилы странно порадовала его: хоть один человек из прошлой жизни оставался всегда на его стороне. — Не знаю, зря он поплатился или не зря, только я знаю, что князь письмо ему не вернул, обманул. Вот почему на нём лица не было. А нам… мне уже не впервой такие дела решать. Гаврила косился на него неодобрительно, но рта больше не открывал. Только тихонько обмакнул в чернильницу перо и начал снова что-то писать. Но Никита не смотрел не него, а если и смотрел, то не видел; он уже мысленно был в чужом доме, что-то выговаривал, требовал; легко это было, когда ему прикрывали спину, пусть не в буквальном смысле… когда была цель и смысл, связывающие их всех, всех троих.***
— Никого нет в доме, пусто. Только записка на столе дожидается, — объявил Белов и протянул клочок бумаги Корсаку. Алёша прочёл и нахмурился. Белов уже был хмур; отобрав записку обратно, он сам её перечитал, как будто не мог поверить увиденному. — Вляпался всё-так, — резюмировал он. — Вляпался и нам ничего не сказал. А записку, видать, Гаврила нам оставил. Хороший он всё-таки человек, понимающий. — Догонять будем? — осведомился Корсак, а сам уже запрыгивал в седло. — Придётся догнать — хочу смотреть ему в глаза, когда буду ругать, — Белов попытался звучать угрожающе, но вышло неубедительно — надуманно и тревожно.***
— Письмо, пожалуйста. Отдайте его мне, и больше меня никогда не увидите, — это Никита повторял уже не первый раз. Глядя в худое, высохшее лицо своего собеседника, он сознавал, что ничего не получит, не по доброй воле, это было ясно и без вмешательства шестого чувства. Никогда ещё ему не было так тоскливо перед зарождающейся схваткой — ни нервного напряжения, ни какого-то особого отчаяния, рождающего смелость, только скребущееся уныние. Но лицо князя, впрочем, укрепляло его в своей цели. У человека с таким лицом нельзя было оставлять никаких писем — ни провокационных, ни безобидных, ни одного задокументированного слова. Пальцы его правой руки уже давно лежали на эфесе. Пальцы князя — тоже, как зеркальное отражение. И всё-таки они оба продолжали чего-то ждать. — Может быть, вы предпочтёте, чтобы я сжёг его при вас? — Предпочту. Князь показал Оленеву письмо, чтобы тот узнал почерк — на самом деле, Никита отцовский почерк знал плохо, тот почти не писал ему; но всё равно — сердцем чувствовал, что это оно, то самое. Листок приближался к подсвечнику, почти коснулся своим углом зажжённой свечи, как вдруг князь махнул огнём Оленеву в лицо; Никита отшатнулся, жар, кажется, опалил ему ресницы, заставил зажмуриться, и следом жар настиг его под ключицей — короткий, обжигающий удар. Этот жар был Оленеву знаком — жар холодного лезвия, скользящего в плоти. Он оступился, но, кажется, не упал, и выхватил свою шпагу левой рукой; ложный выпад, один, другой — как учили в школе — и он выбил горящий подсвечник из чужих рук, ногой отбросил в сторону. Силуэт противника расплывался перед ним, и мысли расплывались тоже — прощай, навигацкая школа, простите, Алёшка и Сашка, за то, что не попрощался, прости, Гаврила, и спасибо, что пытался остановить; назад уже не повернуть. Он сделал выпад, застав князя врасплох. Какое-то второе дыхание открылось внутри, и он участил удары, почти уже веря, что всё равно сможет выйти победителем, как вдруг услышал за спиной странный гул. Тяжёлая портьера, спускавшаяся с высокого потолка, вся пылала. Огонь быстро перекинулся на ковёр под их ногами, на деревянный стол… Оставив сражение, князь бросился сражаться с оконной рамой, и Никита уже собирался помочь ему — схватка схваткой, а сгорать заживо им не стоило. Что-то упало на него сверху, какая-то горящая балка; Никита увернулся от неё в последний миг, но оступился, вдохнул полную грудь дыма, и пелена застлала ему глаза. Обронённое письмо обуглилось и сгорело за считанные секунды — вот последнее, что он успел хорошо разглядеть.***
— Всю жизнь был уверен, что Никита умнее нас обоих, вместе взятых, а оказалось — дурак. Что нам теперь с таким дураком делать? — Учить уму-разуму, когда проснётся, что ещё остаётся, — Корсак улыбнулся слабой, ненадёжной улыбкой. Такой же нетвёрдой рукой он убрал со лба неподвижно лежавшего Никиты прядь взмокших волос — те были опалены, но хотя бы не сожжены до корней. Корсак с задумчивым сожалением пропустил их сквозь пальцы. Белов тем временем сосредоточенно отбросил в сторону тонкое одеяло, всмотрелся в повязку, опоясывающую Оленева вокруг груди под шеей: на белых бинтах выступили пятна крови, но Белов решил подождать ещё, не бередить рану. Дверь отворилась, и вошёл Гаврила, несущий смоченную в уксусе тряпицу. — Совсем плох барин? — Оклемается, — отозвался Белов вроде бы легкомысленно, но тряпицу взял и бережно провёл её по лицу Никиты; тот зажмурился и отвернул голову, и наблюдавший за ними Корсак улыбнулся уже совсем по-другому, искренней улыбкой облегчения. — Спасибо за записки, Гаврила, — сказал он, — раз уж у кое-кого руки не доходили оставить после себя пару слов, — он мрачно покосился на Никиту, но долго хмуриться не получилось. — Надеюсь, и от него дождусь благодарности, — вздохнул Гаврила и удалился, что-то бормоча себе под нос. Тени опять плясали от зажжённой свечи, на этот раз маленькие, тонкие, зыбкие.***
Засыпая, Никита чувствовал жар, а просыпаясь, чувствовал умиротворяющую прохладу. Смутно болела предательски полученная рана — не мучительно, но достаточно, чтобы точно знать: живой. Да ещё в горле саднило, и пришлось закашляться, и тогда кто-то помог ему приподняться, а второй кто-то поднёс к губам стакан, и ещё до первого глотка Никита твёрдо знал, кто именно был с ним рядом, и это осознание принесло облегчение пополам со смущением. — Как вы… — он ещё раз кашлянул, голос не слушался. — Как… — Скажи спасибо своему камердинеру — направил по верному пути, — строго ответил ему Белов. — Признайся, стыдно тебе? — Стыдно, — подтвердил Оленев, подтвердил почти с радостью, он готов был раскаиваться снова и снова с какой-то горячечной готовностью. — Ну ладно, будет вам, — Корсак, ещё недавно собиравшийся как следует отчитать Никиту, сдался первым и притянул того к себе, зарылся носом в обгоревшие пряди. Ничего, отрастут. Ничего… Оленев вздрогнул под его руками, и Корсак быстро отстранился, думая, что как-то неосторожно его схватил. Никита закрыл ладонью глаза и замер. — Чего ты?.. — Глупо, братцы, — задыхаясь, выдавил Никита. — Привык, что мы сухими из воды выбираемся… Только я ничего не добился. Может, потому, что один был… Ну да, исчезло письмо, только меня сейчас обвинят в поджоге, из школы выгонят, а отец как оказался без средств, так без них и остался. — Ничего не будет, — твёрдо сказал Белов, как будто своей волей мог отменить любую опасность. — И не тебе сейчас беспокоиться нужно, а одному обманщику трусливому. Никита отнял ладонь от лица и взглянул на товарищей, как будто только что их как следует разглядел. — Вы… — …Как раз вовремя подоспели. И всё время, пока гонялись за тобой, хотели знать: ты нас совсем не любишь или любишь, но так, слегка, самую чуточку? От такого вопроса у Оленева совсем перехватило дыхание, даже слёзы на глазах выступили — как так, что за вопросы такие жестокие? Лицо Белова смягчилось, и он присел у него в ногах. — Почему же тогда молчал? — очень мягко спросил он. «Хотел уберечь», — уже собирался произнести Оленев, но вовремя спохватился, атакованный своими же собственными словами. Разве сам он не рассуждал так же, отправляясь к отцу? Кто любит по-настоящему — доверяет, не пропадает вдруг бесследно, просит помощи, не оставляет мучиться неизвестностью. Дурак — правильно сказал Саша, дурак, что с него взять?.. Даже князья дураками бывают, а вернее, среди них дураки-то чаще всего и попадаются. К счастью, у Никиты с князьями почти ничего общего нет и не было. И тени на стенах исчезли, и обнимали его сразу четыре руки, а это больше, чем самый счастливый человек может себе позволить.