И. С. Тургенев. Способность: «Отцы и дети».
Вспышка сопровождалась волной пыли, поднятой с земли, и Дазай закашлялся. Глаза ужасно слезились, перед ними стояла завеса взметнувшихся в воздух грязи, листьев, мелких камушков, но даже сквозь неё было видно, что всё в ней будто замерло — не отлетел отброшенный вражеской силой тигр, не использовал способность Рюноскэ, не громко ругнулся Чуя, прыгнув в воздух за счёт своей способности; даже не было слышно спокойного и с хрипотцой голоса Достоевского, коего в воцарившейся тишине вполне можно было расслышать. Был виден силуэт удаляющегося молчаливого эспера, и более — никого. Дазай прищурился, когда завеса пыли осела. На земле одиноко лежат два скомканных плаща — Чуи и Рюноскэ, видно белое пятно рубашки Ацуши чуть поодаль. Шатен в абсолютной прострации огляделся, наблюдая, как русский эспер, чисто выполнивший свою работу, но на мгновение замерший, будто не ожидавший что-то — или кого-то? — увидеть, поднимает что-то с земли, вернувшись туда, где минутами ранее стоял Достоевский. Шатен успевает заметить, что тот действительно словно растерян, ведь озирается по сторонам. Дазаю ничего не стоит выхватить револьвер из-под пальто и, секундно прицелившись, выстрелить. Эспер не Чуя — пулю не замедлит, эспер не тигр — от пули ему точно будет больно, она точно нанесёт ему болезненную рану, и Осаму видит, как тот, скрючившись, вздрагивает, роняя то, что поднял, из рук на землю. Неполноценный, приближаясь быстрым шагом, выстрелил в воздух и прицелился снова, и эспер, сверкнув зелёными — как детектив успел заметить — в общих темноте и тумане отступающей перед рассветом ночи глазами, мгновенно скрылся за деревьями. Судя по его поведению, он будто снова не ожидал, что ему окажут сопротивление. Издали выроненная вещь напоминает очень светлый мешок. Шатен с каким-то удивлением, даже с интересом смотрит на то, что осталось от членов Мафии и его подчинённого. Возле скомканного плаща Накахары валяется его придурковатая шляпа. Они исчезли, или Осаму чего-то не понимает? Он осторожно приближается к месту, где, должно быть, упал и остался — наверное? — лежать Ацуши, присаживается на колено и приподнимает оставленные вещи. Зрачок непроизвольно расширяется, рука отдёргивается, а из горла рвётся… смех, что Дазай сдержать не смог. Незнакомый русский эспер превратил их всех в детей. Как и ожидалось (чего уж врать, Дазай не ожидал этого, ладно), под плащами мафиози они оба, только в гораздо уменьшённом виде. Чуя забавно жмурится, пребывая в бессознательном состоянии — впрочем, эти трое все в таком виде. Одежда на них непозволительно смешно свисает, волосы растрёпаны, лица их по-настоящему детские. — Ацуши-ку-ун, — тянет Дазай, приподнимая тигрёнка на руки, — ты такой забавный, когда маленький. Естественно, Лунный зверёныш не слышит, откинув голову, продолжая быть в отключке. Неполноценный старается подтянуть на нём же его одежду, чтобы она не тащилась по земле, и вздыхает. Он не может не тыкнуть пальцем в маленький нос этого тигриного ребёнка, и Ацуши мило морщится. Дазай кое-как устраивает мальчишку на своих руках, понимая, что ещё двоих он не унесёт. В зубах, что ли, нести третьего? Детектив вздыхает, почесав затылок и наклоняясь теперь к Рюноскэ. Паренёк угрюм и немного устрашающ, даже будучи ребёнком, и в мыслях Осаму проносится разворот событий, как если бы юный Акутагава в бессознательном состоянии заехал бы рукой ему в нос. Мужчина еле-еле подбирает полы плаща, отряхивая белую блузку мальчишки — теперь ему большую — от пыли и просто поражаясь тому, как ведёт себя с бывшим подчинённым, пусть и маленьким, и удивляется ещё больше, когда на руках вмещаются целых двое, кажется, пятилеток. С Чуей будет сложнее. Осаму стоит, держа на руках бывшего и нынешнего подопечных, тупо глядя на распластавшегося на земле маленького рыжеволосого пацана. Возникает, конечно, идея нести его уже в зубах, но тут в его голову приходит гениальная мысль. Чуя, естественно, будет дико бесноваться, но выбора нет — Дазай укладывает всех троих на плащ мафиози, грациозно развалившийся на земле, готовый таким образом тянуть за рукава, чтобы унести — увезти? — всех троих. Эти трое выглядят так мило, когда молчат и спят. Внезапно краем глаза Дазай замечает движение. Кажется, тот самый «мешок», что уронил так и не узнанный эспер, дёрнулся и… встал. Детектив в пару шагов преодолевает расстояние между ним и оброненной вещью, наступая на полы мягкой накидки, прерывая план побега с поля боя. — Стоять. Юный Фёдор Михайлович оборачивается через плечо и смотрит снизу вверх своими большими красноватыми глазами. Его извечная белая ушанка закрывает половину лица, и мальчишке приходится придерживать её руками, чтобы видеть. — Что, обратил тебя мальком твой крысёныш да оставил на съедение злобному мне? — Дазай без зазрения совести поднимает Достоевского за шкирку, нахмурившись и потерев пальцами переносицу. — Теперь никуда не денешься. Федя (Осаму хорошо подумал перед тем, как назвать своего главного врага на данный момент — где это видано, чтобы такую мелкоту по имени-отчеству иль по фамилии звали?) предпринимает попытку вырваться, а потом замирает, долго смотря в глаза мужчины. Осаму лишь ухмыляется. — Не думай, что сможешь использовать свою способность на мне. Дазаю ничего не остаётся делать, кроме как закинуть Крыску в шапке-ушанке на плечо. Оказывается, весьма тяжело тащить четырёх пятилетних детей в две руки. Время от времени Неполноценный оглядывается, проверяя, не потерял ли кого по дороге, а уже на подходе к Агентству пришлось оставить плащ на земле и возвращаться — бежать — обратно, ибо, видимо, в пути Ацуши съехал и остался где-то лежать. Замечательно. Первым Дазая замечает Рампо, громко усмехнувшись, выглянув в окно. Очевидно, он позвал смотреть на это всех остальных, ибо далее Неполноценный слышал ругань Куникиды и уже морально готовился к люлям. Блондин действительно был в гневе, но больше казалось, что тот был обескуражен. — Ты зачем их всех сюда притащил? У нас тут не общая база. — Куда прикажешь ещё их тащить? — Дазай выпрямляется, оставляя уже порядком грязный и пыльный плащ Чуи на земле, ставя Достоевского на ноги и крепко продолжая держать за ворот рубахи. — Вот тебе подопытный. Война окончена, можно открывать детский сад. Доппо, казалось, хотел что-то сказать, но, понимая, что в их руках самый что ни на есть Достоевский, только мелкий и не представляющий покамест угрозы, как-то поумерил свою злость. — Я уже предчувствую вопросы, — Дазай пожимает плечами и потягивается руками вверх. — Не думайте, я сам мало понял из произошедшего. — Что с ними всеми стало? — подошедшая Акико склонилась над четвёркой детей. — Если бы я знал, — Дазай зевает, пока столпившиеся вокруг детективы разглядывают это чудо природы. Судя по всему, Фёдор совсем не ожидал такого поворота событий, поэтому как-то неосознанно максимально близко подошёл к Неполноценному — Осаму держал так, что некуда было больше отойти. — И что нам с этими детсадовцами делать? — Джуничиро едва сдерживает сестру, чтобы та не затискала этих несчастных детей. Им и так не повезло, а тут ещё Наоми. — Мне больше интересно, почему они такими стали, — Куникида поправляет очки, сжимая в руке блокнот. — Кто с ними так? Что произошло? — Там был эспер, — Дазай почему-то оглядывается через плечо, будто ожидая что-то там увидеть. — У нас не было о нём информации, и, как я могу судить, здесь постаралась его способность. — Это одновременно и забавно, и весьма умно, — Йосано присаживается на колено возле всё ещё спящих и тормошит юного Накаджиму за плечо. — Детьми они не представляют никакой угрозы. Не думаю, что маленький тигрёнок способен причинить кому-то вред. Пока Доппо поручил Рампо отыскать информацию о неизвестном русском, очнулся Ацуши. Он протёр глаза, огляделся, вздрогнул и стал испуганно озираться по сторонам. Его голос был непривычно тонок, нежели раньше. — Д-дазай-сан? — Ацуши дрожаще вздохнул. Шатен обернулся и тут же мягко улыбнулся, протянув мальчишке руку. — Ацуши-кун, ты такой милый, — Осаму свободной рукой приподнимает Ацуши, и тот путается в длинных штанинах. — Что со мной пхх… — он запнулся, произнося фразу. — Пххоизошло? Пхх… — Он не выговаривает «Р», — Наоми усмехается. — Такой милый ребёнок! — Не милый, — внезапно подаёт голос Чуя, приподнимаясь на руках. Он чувствует под ладонями ткань плаща, озадаченно смотрит вниз и резко вскидывает голову. — Дазай, твою мать! Ты охххенел? Замолкает. — И этот в «Р» не может, — Осаму усмехается, отвешивая рыжеволосому лёгкий щелбан. — Не дорос ещё, чтоб такие вещи говорить. Говохххить. — Передразнивает. — Заткнись! — Чуя мигом вскакивает, пошатнувшись от того, что так же, как и тигрёнок, запутался в штанинах, и цепляется за брюки Осаму, держась, чтобы не упасть. Естественно, тут же бьёт кулаком по его колену. — Я тебя в стихххальной машинке выстихххаю вместе с плащом, ублюдок. — Ох, Чуя, кто же тебя таким плохим словам научил? — Дазай говорит притворно приторно. — И ремня не боишься? Его снова бьют кулаком по колену, и шатен, усмехнувшись, закрывает рот. От ругани из детских уст очнулся и Акутагава, и его глаза в ужасе распахиваются, когда он видит перед собой копию маленького Достоевского. Мальчишка тотчас выкрикивает: «Расёмон», но получается нечто среднее между «Хххасмёном» и «Ласёмоном», и потому Рюноскэ замолкает так же, как и остальные, когда слышали, как говорят. — Куникида-сан! — голос Рампо заставляет отвлечься от созерцания недоумевающих детсадовцев. — Если верить найденной информации, у этого эспера способность действительно превращает всех в округе в детей, тем самым их обезоруживая, — Эдогава просматривал распечатанную пару листов. — Тургенев, «Отцы и дети». Предположительно, Дазай-сан в своём нормальном обличье из-за своей способности. — Кажется, крошка Фёдор не ожидал, что его предаст собственный подчинённый, а? — Дазай гадко улыбнулся, склоняясь к маленькому Достоевскому. Его взгляд не выражал никакого волнения теперь — был точно таким же, как и всегда. — Или это ты промахнулся с радиусом действия силы? Как и ожидалось, Крыска молчал, как партизан. Дазай бы влепил ему здоровскую пощёчину и отправил обратно в психушку, но этот ребяческий вид вызывал лишь скупые жалость и надменность. — Вы не думали, что это может быть частью его очередного плана? — Джуничиро приподнял бровь. — Он мог намеренно стоять в радиусе действия способности этого его Тургенева. — Хоть намеренно, хоть ненамеренно, а делать нам с ним что-то надо. Дазай, — Куникида глянул на самоубийцу, который, кажется, уже не интересовался происходящим, продолжая одной рукой держать Достоевского, а другой тянуть за щёку то Ацуши, то Чую — Акутагава не давался, гордо стоя в стороне. — Дазай. У нас нет выбора. Пока мы не узнаем время действия способности, тебе придётся смотреть за ними. Кто знает, быть может, постоянное нахождение рядом с тобой уменьшит срок пребывания в детском возрасте. Дазай продолжал улюлюкать и старательно игнорировать то, что ему говорят. Чуя укусил его за руку. — Дазай, твою мать, — Доппо отвешивает шатену подзатыльник, и тот наконец встаёт, отвлекаясь. — Ты понял меня? — Понял, понял. Только… Повтори ещё раз, хорошо? Я не слушал. Куникида был готов едва ли не рычать, но, вздохнув, повинуясь какому-то тупому принципу, что при детях ругаться не стоит, весьма доходчиво всё повторил будущей няньке, приправив объяснение попыткой удушения детектива. — И только попробуй упустить Достоевского. Оправившись от кашля после чужих рук на шее, Осаму хрипло вздохнул и неожиданно тряхнул за шкирку маленького пленника, поднимая вверх. Фёдор хватается руками за ворот рубашки, чтобы не задохнуться, и всё также безучастно смотрит в карие глаза напротив. — Колись, Крыса. Как убрать этот эффект? — для убедительности Осаму снова его встряхнул — полы свисающей накидки заставили пыль с земли взметнуться в воздух снова. — Говори. Я не хочу со всеми вами возиться. — Мне кажется, он не умеет говорить, — слышен голос Акико за спиной, а вслед за ним — звук заводящейся бензопилы. — Я вполне могу сойти за врача-педиатра, могу излечить и его недуг. Пила угрожающе жужжит, приближаясь откуда-то из-за спин детективов, и впервые за какое-то время на лице маленького Фёдора отображается мимолётная эмоция испуга. Ребёнок — он и есть ребёнок, поэтому как-то вздрагивает и зажмуривается. — Двадцать четыре часа. — Двадцать четыре? — бензопила над головами детективов опускается и замолкает, Йосано приподнимает бровь. Достоевский более не говорит ни слова, и Дазай поворачивает голову к остальным. — Очевидно, эффект ребёнка на этих дураках продлится целый день. — Ты кого духхх… Ты кого этим словом назвал? — Чуя тотчас агрится, пиная суицидального дылду по ноге. Его не смущает, что он не в своей организации — этот придурок должен получить по заслугам. — Ч-ч-ч, спокойно, малявка, — Дазай лишь улыбается, чем ещё больше маленького Накахару раздражает. — Не будешь кричать — дам конфетку. — В задницу себе конфетку засунь. Пока Дазай разговаривал о чём-то с остальными, мрачного и молчаливого ребёнка Рюноскэ (ему нужна помощь, кажется) стиснула в объятиях Наоми под горестный вздох брата. Акутагава сильно хотел использовать способность, но не мог выговорить её название, поэтому терпел, внутренне умирая. Ацуши мнётся с ноги на ногу, не зная, высвобождать ли собрата по несчастью, а Чуя громко ругается, рассматривая вконец испачканный и грязный плащ. Шляпа на рыжей макушке просто свисает, иногда спадая на глаза и закрывая обзор. — Так, следуйте за мной, мелкие, — Осаму наконец отпускает руку маленького Фёдора, злобно глянув на него, намекая, что при попытке убежать получит по тыкве. — Вам придётся тесниться со мной, пока вы недееспособные и несовершеннолетние до завтрашнего дня. — Ты сейчас сам станешь недееспособным, — Чуя ворчит, смахивая спавшую на лицо рыжую прядь. — А ты останешься без сладкого. — В задницу себе его засунь! Ацуши тянется к руке Дазая, второй своей рукой держа Рюноскэ. Паренёк хмурится и смотрит в сторону; всем четверым любезно закатали штанины до той высоты, при которой эта орава могла идти, не спотыкаясь. Чуя, зацепившись за пояс светлого пальто Дазая сзади, в итоге был посажен на плечи — он явно чувствует себя высоким. Сзади уныло и отрешённо плёлся Достоевский — под пристальным взглядом Неполноценного, что так часто оборачивался, сбежать было нереально. А нужно ли было ему это? Первым делом рыжеволосый затребовал выстирать его плащ, пока «погхххемушкой, мать твою, не убил». Ацуши с Рюноскэ были отправлены в комнату, а насчёт уменьшенной Крысы Дазай подумал-подумал и решил… отправить туда же. Неполноценный просто понятия не имел, как обращаться с детьми, поэтому поступал, как знал. — И только попххобуй добавить отбеливатель, — Чуя прыгал у вешалки, пытаясь повесить на неё шляпу. Когда Дазай поспешил поднять рыжеволосого под руками, тот смерил суицидальную няньку презрительным взглядом. Готовить на одного для Осаму было целым квестом, а тут по-хорошему надо ещё четыре рта вдобавок прокормить. Дазай справлялся с готовкой чисто на средний балл и чисто для себя, а теперь нужно умудриться не отравить остальных, даже этого маленького Достоевского. Шатен посмотрел на часы, просчитывая тот час, когда, по словам главной Крысы Мёртвого дома, вся четвёрка станет нормальной. Кажется, это начало седьмого следующего утра. И как до этого времени выжить? Дазай, напялив фартук и чувствуя себя в нём, мягко говоря, некомфортно, вздохнув, зачах над кулинарной книгой. Он либо не знал о существовании половины блюд, либо не знал, как это, чёрт возьми, готовится. «Как жаль, что детям в принципе нужно питаться». Гремя посудой, шатен внезапно слышит грохот и незамедлительно шагает в комнату с ножом в руке; нет, не потому, что хочет их всех зарезать — просто так совпало. Как только дверь открывается, вся возня мигом прекращается, а орава малолетних гостей замирает. Дазай прищуренно оглядывает свою спальню, видя, что у стены лежит вытащенная из-под одеяла подушка, и тут же смотрит на Чую, спрятавшего руки за спину. — Твоих рук дело? — Нет, — мальчишка отрицательно качает головой. — Это он сделал? — хозяин квартиры обводит взглядом остальных, но Ацуши также молчит, Рюноскэ отвернулся, а Достоевский скромно присел в углу на стул, качая ногами, якобы он невинен, как голубь мира. Осаму ничего не оставалось, кроме как презрительно обвести всю мелочь взглядом и уйти — уйти, чтобы эта самая мелочь с голоду не померла. Поначалу всё было тихо, а потом снова раздались грохот и на этот раз короткий и негромкий вскрик. Воздев руки к небесам, мол, за что ему, бедному суициднику, такое наказание, Дазай направился обратно, вытирая нож о фартук. Какого же было его удивление, когда Неполноценный шагнул в комнату, но картина была та же, только теперь кинутая в стену подушка красовалась в другой стороне. — Я сейчас эту подушку в вас четверых кину и ею же придавлю. Шатен уже не видел, возвращаясь на кухню, как Чуя показал ему язык. В следующие три раза Дазай не реагировал, сосредоточив внимание на готовке, но стоило раздаться целой череде криков, он не выдержал, залетая в комнату вновь. Ох. Эти дети каким-то образом сумели достать тихого Достоевского, и теперь ком одеяла и подушек двигался на кровати, бормоча и ругаясь. Осаму очень захотелось стукнуть каждого по лбу ложкой, но, вспоминая, что, вообще-то, эти дети — видоизменённые взрослые люди, подумал, что впоследствии может получить даже не в тройном, а в четверном размере, и сдержался. И просто рассадил всех четырёх по углам. — Я задушу тебя, — ворчал Чуя, насупившись и получив очередной щелбан. — Если в тарелке с едой не утонешь. — Я хочу есть, — жалобно пожаловался Ацуши. — Я тоже, — подал голос Рюноскэ. — А я тебя сожххх… Съем, — снова обиженно пробурчал Чуя. Эх, видел господь, Дазай делал всё, что мог, но аргументы кончились. — Берите пример с вашего врага уже наконец. Тихий, спокойный и совершенно не доставляет проблем, — шатен махнул в сторону скучающего маленького Фёдора. — Надо было в детдом вас сдать. В голову Осаму с помощью гравитации несильно прилетает какая-то статуэтка, и Ацуши едва может сдержать смех. Кажется, в забинтованных руках сейчас погнётся ложка. Словом, ещё пары часов не прошло, а Дазай уже сидел весь на нервах. Готовка, конечно, отняла нервов немного больше, поэтому Осаму, посмотрев на своё творение, выбросил его к чертям, доставая телефон и заказывая доставку на дом. Всё-таки, еду оплатить лучше, нежели покупать новую квартиру взамен сгоревшей. Как ни странно, ни один из четверых не сказал ничего, увидев из-за двери комнаты входящего курьера. Было забавно наблюдать за тем, как над головой одного появившегося подсматривающего ребёнка показывается другая, и так до четырёх. Честное слово, если бы несчастный курьер сказал, что Неполноценный — охренеть какой многодетный отец-молодец, он бы ему вломил. — Чуя, не кидайся этим несчастным рисом.— Ацуши, не смотри в чужую тарелку.
— Рюноскэ, ты есть-то будешь?
— Чуя, не пытайся воткнуть палочку тигру в глаз.— Акутагава, поешь. Ради меня. Не смотри такими грустными глазами.
— Ацуши, отпусти ложку!
— И почему я сейчас люблю Фёдора Михайловича больше их всех… Это подрастающее поколение оказалось не менее шебутным, чем их большие и настоящие прототипы. Дазай лежал мёртвым мешком на кровати, закрыв рукой лицо, изредка содрогаясь от того, что по нему кто-либо пробегал, иль что-либо прилетало. Иногда, смотря на всю эту катавасию, что продолжала твориться в его одной-единственной комнате, он познавал бренность бытия. Ацуши иногда взвизгивал, когда Акутагава валил его на пол; Рюноскэ недовольно фыркал и стучал рукой по полу, если Чуе удавалось сесть на него сверху; доносилась ругань рыжеволосого, если тигр своими когтистыми лапами взбирался по дивану на стену, оставляя длинные борозды на обоях, когда его тянули за хвост вниз; за два часа беспрестанной беготни Чуя успел трижды попасть подушкой в молча смотрящего в окно Достоевского. Спустя три часа Крыса Мёртвого дома к ним присоединилась. За окном уже смеркалось — кажется, Осаму проспал весь день напролёт, — и в вечерних сумерках Неполноценный встал. Экран телефона отобразил два пропущенных. «Ну и чёрт с ними». Встав с помятой кровати, наблюдая, как подушка валяется в углу, одеяло стащено, но в комнате, как ни странно, не такой уж большой погром, Дазай в удивлении приподнял бровь. Было тихо. Они сумели открыть дверь и ушли? Шатен уж было поверил в это, пока не увидел, что диванная подушка — ни капли не подушка, а свернувшийся клубком Ацуши, сверху которого дремлет Рюноскэ. В углу дивана животом кверху, свесив руку вниз, беззаботно дрых Чуя, а юный Достоевский уснул сидя между спящими. Его шапка спала на пол, и Дазай, вздохнув, поражаясь, что не угробил этого Крысёныша, поднял меховой головной убор, уложив на тумбочку. Когда они спят, они действительно милые.Но только когда спят.
На балконе колыхался, сушась, плащ Чуи. Его ещё нужно будет погладить, чтобы Накахара совсем уж не злился. Дазай стоял, опёршись руками на перила, смотря на затхлую дорогу и серые дома, открывающиеся взору. Незавидное зрелище. Он не будет скрывать, что когда-то давно от бывшего напарника перенял плохую привычку курить, и сейчас Осаму как раз выпускал кольца дыма изо рта. Когда Чуя станет нормальным, он, скорее всего, обсчитается парочки сигарет в упаковке, что была в кармане плаща. Не стирать же это добро? С балкона упал уже второй окурок, как вдруг Осаму чувствует, что его тянут за штанину. Сонный Чуя трёт глаз, смотря снизу вверх на временного опекуна. — Ты же спал. — Я больше не могу уснуть. Осаму с минуту смотрит на проснувшегося ребёнка, а потом, вздыхая, поднимает на руки. Чуя, оказывается, такой лёгкий, а ещё он так мило и по-детски прижимается к плечу, что у Дазая готово треснуть лицо. — Если ты хотел, чтобы я поднял тебя на руки, мог бы так и сказать. В ответ Накахара невнятно бубнит, сжимая пальцами тёмную жилетку Неполноценного, закрывая глаза. Осаму готов поклясться, что все, кто на него сейчас глянет, посчитают отцом. Он даже несильно-то и в отношениях, люди, о чём вы. Дазай стоит так ещё некоторое время, пока не слышит, что Чуя заснул снова, уткнувшись лбом в чужую шею. Рыжие пряди слегка щекочут кожу, пока детектив гладит временно юного эспера по голове. «Вот если бы Чуя назвал меня папочкой… Это было бы великолепно». Дует лёгкий ветер, и Осаму замечает, как неосознанно прижимает к себе рыжеволосого, чтобы того не продуло. Что ж, ребёнком Чуя был гораздо милее, чем сейчас; и Дазай невольно ударяется в воспоминания о том, как они — мелкий переросток и мелкий рыжик, оба угловатые, какие-то неправильные, необоснованно жестокие и вкупе с тем кажущиеся хрупкими — были точно такими же, какими сейчас Дазай видит эту бесноватую четвёрку. «Встреть я себя такого в прошлом — убил бы». Погружённый в мысли, детектив стоит на балконе достаточно долго, и всё это время — кажется, часа полтора — маленький Чуя продолжает спать, одной рукой держась за чужое плечо, а другую свесив вниз. Он мирно посапывает, его ресницы подрагивают, насколько Дазай может судить. Шатен разворачивается спиной, опираясь ею на перила, меняет руки, которыми держит заснувшего на них юного эспера, и продолжает думать о своём. Взгляд невольно цепляется за остальных мирно спящих. Кажется, Ацуши теперь обнимает Рюноскэ во сне, зевает, а маленький Достоевский съехал с сидячего положения и теперь лежит, закрывая глаза рукой и поджав ноги. Его можно убить, но Дазая что-то останавливает. То ли то, что он может быть полезен в рассекречивании своих планов при допросе, то ли ещё что-то, то ли то, что ударить пятилетнего на вид ребёнка рука не поднималась, не говоря уже о приставлении дула пистолета к виску. Всё может быть. Неожиданно Неполноценный едва ли не падает под резко возросшей тяжестью на руках, с удивлением наблюдая, как Чуя внезапно вырос. Он, кажется, и сам очуел от того, что произошло, поэтому вцепился мёртвой хваткой в дазаевские плечи, тяжело дыша. — Я не ожидал, что… — он переводит дыхание, — …что эффект спадёт так быстро. — Я и не рассчитывал на это, — Осаму тотчас ставит рыжеволосого на ноги, приподнимая бровь. — Неужели долгое нахождение подле меня ослабило? Удивительно, если Куникида оказался прав насчёт этого. Накахара вдыхает сквозь зубы, смотря вдаль, а потом взглядом цепляется за упаковку его сигарет в кармане брюк суицидника и тут же выхватывает их. — Совсем охренел? Они дорогие, тебе не по карману. — Это компенсация за моральный ущерб. Ты совсем не хочешь отблагодарить меня? Чуя, зарывшись рукой в свои волосы, отрешённо смотрит куда-то на дорогу, сжимая в зубах вытащенный штакет и щёлкая кремнём зажигалки. — Больше всего я хочу, нахрен, забыть всё, что произошло. И тебя тоже. — Как это грубо с твоей стороны. Шатен фыркает, опираясь локтями о перила и запрокидывая голову, прикрывая глаза. Конечно, можно просто пойти и подержать часок-другой всю остальную мелочь, но как-то не хочется — и так руки отваливаются. Чуя оглядывает свой плащ, трогая, проверяя, мокрый ли, высох ли. Они стоят в полном молчании ещё минут двадцать, но тут самоубийца замечает, как с дивана, что напротив балкона, приподнялся Ацуши, сонно оглядываясь. Он встречается взглядом с Дазаем и медленно слезает, но ещё и шагу не сделавшего Осаму отталкивает Чуя, заходя в квартиру. Мальчишка сразу теряется, ведь днём рыжеволосый был их мелким заводилой, а теперь вырос до потолка (ему так казалось). — Чего ты встал? — Накахара присаживается на корточки рядом с тигром. — Ты же спал. Накаджима забавно шмыгает носом и трёт щёку. — Мне снился плохой сон. Чуя понимающе кивает, протягивая руку и прижимая проснувшегося к себе. Вне дома они обязательно ещё повоюют, а сейчас злиться на тигра и припоминать обиды бесполезно. Дазай усмехается на балконе, шутя про то, что рыжеволосый смахивает на самую настоящую мамочку, за что с помощью гравитации снова получает возвращённой днём обратно на место статуэткой по лбу. Ацуши уложен теперь на кровать, которую Накахара заблаговременно выправил, ведь от ленивой суицидальной туши не дождёшься, и следом перенёс уменьшённого напарника — перенёс аккуратно, чтобы не разбудить, ведь Рюноскэ так мало спит, на самом деле. Держа, крутя в руках деревянную статуэтку кошки, кинутую в лицо, Дазай смотрит, как Чуя столбом встал перед диваном, скрестив руки на груди, смотря на спящего маленького Крысёныша. — Что застыл? — Осаму медленно подходит. — Почему бы нам просто его не прирезать? — шёпот звучит в темноте немного жутко. — Убивать беззащитного? — детектив пожимает плечами, тихо усмехаясь. — Я не думал, что ты так низко пал. В ответ Чуя лишь цыкает, ещё минуту будто мешкая, а затем поднимая спящего Крысёныша Мёртвого дома на руки, укладывая на постель так же, как и других. — Припомнит, быть может, ещё, как мы его тут… не пинали, — рыжеволосый вздыхает, направляясь вон из комнаты. — Наверное, мы пожалеем об этом. — Скорее, это он пожалеет, что не прирезал вас, троих оболтусов. — Язык за зубами держи. Чуя напоследок оглядывается, убеждаясь, что никого из малолеток не разбудил, и выходит в коридор, закрывая дверь. Он бы и рад направиться прямиком из квартиры суицидального наркомана, но Дазай нагло и даже как-то настырно вдруг обнимает сзади — даже не обнимает, притягивает к себе руками, кладя голову на плечо. — Закончил возиться с детьми? Я жду благодарности. — Обойдёшься. Ты слишком много действовал мне на нервы сегодня. — Ты мне, можно подумать, нет. Рука залезает под рубашку, расстёгивая снизу пуговицы, избавляясь от жилетки, легко касаясь оголённого живота холодными пальцами, и Чуя вынужденно опирается руками на стену, тихо рыча; Осаму почему-то предпочёл зажать именно в коридоре, а ведь до ванной комнаты буквально шаг в сторону сделать, больной ублюдок. Дазай — чего ещё ждать от этого придурка? — прижимается сзади, проводя пальцем по позвоночнику, надавливая, что-то шепча на ухо — шепча непозволительно громко, или это рыжеволосому так кажется, но он упорно не слушает. Пробивает дрожь, когда детектив касается кончиком языка такого чувствительного места за ухом, проводит им, прикусывая за мочку в какой-то своей странной, игривой манере. Одна из ладоней ложится на грудь, сжимая пальцами сосок, едва ли не скручивая, и эспер вздрагивает, сжимая руки в кулаки, тихо бия одним о стену. Тело невольно покрывается мурашками, а дрожь уходит в ноги. Чёрт. Рубашка спадает с плеч, задержавшись на локтях. Неполноценный выдыхает куда-то между шеей и плечом, будто чего-то ожидая, а затем кусает — кусает сначала несильно, но так, чтобы остались едва видные отметины от зубов; Чуя ведёт плечом, почти дёргает им, жмуря глаз и шипя невнятное ругательство. Теперь очередь Дазая не слушать. На плечах расцветает россыпь красноватых и едва только алых следов, спускается на лопатки, шатен не брезгует укусить и за них, столь выпирающих, когда мафиози прогнулся. Накахара упорно не встаёт на носки, хотя было бы наверняка удобнее, и чуть ли не прижимается животом к стене, когда чужая ладонь касается поясницы в явном намерении спуститься ниже. Холод пробегает по спине, а в животе что-то болезненно до опустошения ухает, стоит уху уловить тихий скрип открывающейся двери. Мгновенный удар локтём в рёбра помогает Дазаю решиться отойти, и оба замерли, пялясь в темнеющий проход. Чуя как-то сразу перевёл дух, поняв, что штаны всё ещё на нём, когда сонный Рюноскэ вышел, щурясь от неяркого, но холодного света в коридоре, который Дазай не удосужился выключить. — Пить хочу, — тихо бормочет он, прикрыв один глаз, и Осаму наконец совершил полезное действие в своей жизни, подав ребёнку — без шести часов взрослому — стакан воды. — Придурок, свет выключи, — шипит Чуя, когда самоубийца снова закрывает дверь, и слышит щелчок выключателя. Глаза погружаются в темноту, Чуя первое время вглядывается в зияющую пустоту перед собой, пытаясь разглядеть противоположную стену, и в эту самую минуту Дазай прижимает снова, умудрившись развернуть лицом к стене, как и было. Эспер не упускает возможности наступить наглецу на ногу. Пальцы очерчивают какой-то непонятный узор на пояснице, переходят на живот и подцепляют ремень, и тот с тихим звоном бляхи падает к ногам; Дазай расстёгивает и ширинку, спуская ненужные штаны также на пол, касаясь сквозь боксеры возбуждённой плоти. Чуя заметно вздрагивает снова, но стоит чужим пальцам оттянуть резинку нижнего белья, внезапно съезжает на пол. Попытка отложить благодарность? Осаму немного недоумевает, но сам в итоге опускается на колени, встав на них, забираясь руками под чужую рубашку, пробегая пальцами по рёбрам. Рыжеволосый сдавленно дышит, втягивая и без того впалый живот, и даже пытается огрызнуться, когда Дазай давит подушечками пальцев на его губы. Неполноценный всё также придерживает партнёра, оглаживая бедро, спускаясь ниже, забираясь рукой под боксеры и сжимая вставший член. Чуя ожидаемо вздыхает, слегка открывая рот, вбирая пальцы, касаясь языком подушечек; посасывает, заглатывает до слёз на глазах, царапая ногтями стену, так и не сняв перчатки. Чужая рука болезненно сдавливает налившийся кровью ствол, большим пальцем давит на голову, уретру; Чуя, кажется, на мгновение перестаёт соображать. Вынутые изо рта пальцы оставляют влажный след на ключицах, на груди, животе; слегка неприятно, когда Дазай сразу двумя толкается внутрь, поначалу медленно двигая, раздвигая, слегка касаясь простаты, убирая пальцы с пошлым хлюпом и снова вставляя. Второй рукой он теперь зажимает Чуе рот, чтобы не стонал, и давит сильнее, когда тот мычит громче обычного. В голове царит полнейший сумбур, рыжеволосый шумно дышит через нос, рвано вдыхая, также рвано выдыхая. Три пальца раздвигают, подготавливают мягкие стенки, двигаясь быстрее. Осаму что-то там шепчет, и непонятно — сам с собой ли, Накахаре ли, но даже при втором варианте эспер нихрена не слушает. Дазай расстёгивает штаны бесшумно и чуть медлит. Чуя, на минуту приводя мысли в порядок, догадывается, что он натягивает презерватив — и точно, развороченная фольга небрежно откинута в сторону. Головка упирается в анус, детектив двигается на удивление плавно. Внутри маняще горячо и скользко; кладёт голову подбородком Чуе на плечо, свободной рукой касаясь его предплечья. Накахара до боли закусывает губу, пытаясь смолчать иль ахнуть не так громко, и очень отдалённо чувствует, размыто видя, как Дазай забирается пальцами под перчатку, касаясь тонкой кисти, вспотевшей ладони, стягивая ненужную чёрную ткань. Чуе едва ли щекотно, когда шатен, двигаясь в своём темпе — за столько лет Дазай изучил, какой именно темп рыжеволосому нравится, — снова вырисовывает подушечками на ладони, запястье, между пальцев непонятно что. Пошлые хлюпы раздаются в ушах очень и очень громко. Осаму шумно выдыхает, двигаясь чуть быстрее, их тела заметно вспотели — в квартире и так тепло, а тут такая жара плюсом. Чуя не выдерживает, болезненно, как-то измученно ахая, уже самостоятельно прикрывая рот рукой, пачкая ладонь кровью с искусанной губы, и кончает. Рыжеволосый постанывает тише и тоньше, отходя, чувствуя, как сперма стекает по головке и стволу, как сжимаются яички. Он утыкается лбом в кажущуюся такой прохладной стену, шумно вздохнув. Дазай кончает чуть позже, замерев, медленно отодвинувшись и отбросив резинку в сторону. — Выкинь по-человечески, — шепчет рыжеволосый, и даже шёпот у него в приказном тоне. Осаму хмыкает, повинуясь. Он стоит у дверей ванной, слушая шум воды. Очевидно, Чуя просто стоит или сидит под душем, отдыхая, приходя в себя, подставив лицо струям. Рыжеволосый не знал, но Дазай любил наблюдать за этим зрелищем в дверную щель — чисто эстетичная красота. Для Неполноценного, конечно. Любил наблюдать, как Чуя вытирает волосы, откидывая хвост за плечо. Дазай никогда не говорил этого, но он очень расстроится, если Чуя когда-нибудь отстрижёт его. Эспер выходит, тихо приоткрыв дверь, выключая в ванной свет, с полотенцем на плечах. Да, это полотенце Дазая. Да, специально для него. Рыжего цвета. — Не ходи туда. Простынешь, — Дазай споласкивает под душем голову, прерываясь, слыша, как открывается дверь, и цыкает, сетуя на то, что Чуя ну никогда его не слушает. Он ожидает услышать тихий посыл, но вместо этого — «Твою же мать, Дазай!». Детектив быстро заходит, приближаясь к Чуе, что замер, смотря на открытый балкон. Первое, что бросается в глаза — выросшие, но ещё спящие тигр и хозяин Расёмона. Место, где спал крошка Достоевский, пустует. — Твою мать, — будто эхом повторяет Осаму, зарывшись рукой в волосы. Чуя, подтянув штаны без ремня, шагнул на балкон, опираясь на холодные перила ладонями. — Его забрали. — И кто же? — Дазай, обречённо выдохнув, подходит, вперив взгляд в пустую дорогу под балконом и понимая, что безбожно просрал поручение. — Тургенев. Непонятно, что ли? — рыжеволосый машет рукой в сторону обрётших нормальный вид шин-соукоку. — Забрался сюда, любезно откатил эффект детей с наших подчинённых, принял Крысу и ушёл так же, как проник. Балда, надо двери закрывать! — Чуя недовольно шипит сквозь зубы. Дазаю нечего ответить.***
Худой силуэт Достоевского выглядит немного ужасающе в лунном свете. Он поправляет белую шапку, стряхивает пыль с накидки, оборачиваясь к предателю. Взгляд красных глаз не выражает ничего, всё те же постоянные холодное спокойствие и надменность. Эспер перед ним молчит, встав на колено. Раненное пулей плечо перевязано бинтом. — Меня вы забудете, — наконец молвит он, — мёртвый живому не товарищ.* — И то верно. Тело едва заметно дёргается, вскидывая голову к небу. В закатившихся глазах отражаются звёзды, и с век тонкой каплей стекает по щеке кровь. Труп падает с колен на землю. Достоевский уходит, взмахнув полами накидки, растворяясь во тьме.