Сережа смотрит на это безумие, с жгучим, порывистым ветром ворвавшееся в его тихую гавань.
"Прикольно, " — думает, не понимая своих истинных эмоций.
Антон стоит напротив него, ловя тонкими пальцами солнечные брызги старого фонтана. Счастливый. Улыбается безбожно красиво, сочно, ярко, затмевает своим свечением холодное питерское солнце. Складывает пальцы в "пистолет" и, нацелившись на Серёжу, стреляет с характерным детским "пыщ-пыщ". Звонко смеётся и убегает, оставляя рокочущее эхо в разбитом вдребезги сознании Матвиенко.
Пиф-паф. И наповал. И Сережа вновь проглатывает комом вставшую в горле ложь — горькая такая, до омерзения противная. Отгоняет ворох мыслей, что стаями крикливых воронов кружат, остервенело бьют, хлестают мощными крыльями и кричат — громко, безумно громко, и будто даже насмешливо. Сережа думает, что, быть может, он так плохо смухлевал в попытках обмануть судьбу, да вот даже крошки мысли на кромке туманного сознания не допускает, в упор не видит— лучше всё равно бы не смог. Всегда проигрывал. И сейчас проиграет — жестко, тотально, без шансов на реванш.
— А покажи ещё раз метку, — просит в очередной раз Антон, когда они сидят на диване, укутанные вечерней дымкой уюта. И Сережа не может отказать этим по-детски большим глазам. Изумрудные. Тёплые такие и смотрят так игриво, от чего Матвиенко чувствует беглых, солнечных зайчиков в районе ребер — будто блики воды в душный, летний день. И конечно же не может отказать. Хотел бы, да вот только права не имеет. Осторожно приподнимает край рукава и показывает ровный, чёрный круг. Антон рвано вдыхает, боится лишний раз вздохнуть, поэтому еле-еле дышит. А дышит ли вообще? С трепетной нежностью касается холодными пальцами смуглой кожи, хочет очертить метку, прикоснуться губами и оставить мокрый след — безумно, до дикого фанатизма и пламенного желания, да вот только Сережа тут же испуганно одергивает руку, кладя её на чужую поясницу. Жалкий обманщик боится раскрытия правды. Позорно рано утром дочерчивает чёрным, как собственный обман, маркером полукруг, делая идеальную подмену. Прекрасная иллюзия лжи, только судьбу не обманешь.
Сережа открывает для Антона почти все двери своего пыльного подсознания, кроме одной — самой дальней, на стыке двух стен черепной коробки. Шастун открывает все до единой, тихонько копошится в старых вещах не-трогай-это-наверно-страшный-секрет, прочитывает потускневшие от времени воспоминания дряблого дневника. Безудержно ищет что-то. Сережа надеется, что найдёт, да вот только мальчишка не сможет — не получится, не выйдет.
Говорят, что идеальная пара — Джек и Роза, нещадно разлученные льдиной в "Титанике". Или Ромео и Джульетта — бедные детки, влюбились и умерли в один день. Только Сережа цинично фыркает, потому что по-настоящему идеальная пара — Сережа и Антон. Его любовь к Шастуну намного больше и выше романтизированной книжной. И пусть она совсем не идеальна на самом-то деле, но Матвиенко безумно любит эту хрупкость нежного фарфора, детскую непосредственность и ребячество. Теряет голову, напрочь сносит крышу от его безбожно красивого, тягучего и мягкого смеха, щемит где-то под ребрами, а затем на полной мощности, смертельной для обычного человека, проходится по всему телу заряд тока, задевая абсолютно все нервные окончания, когда видит милую ямочку на щечке. Сережа не простой, Сережа — до одури влюбленный в чужого соулмейта, напрочь отвергающий своего истинного. Ослеплен невинностью и детской глуповатостью Антона, что не замечает горделивого нарцисса, рухнувшего пред ним на колени и покорно склонившего голову. Арсений униженно ползает на коленях, слепо следуя за
своим Сережей, глупо в мармеладных мечтах прозванного королем. Только Матвиенко думает — уверен, что старушка-судьба все же ошиблась, и Антон – не Арсений — его истинный. Верит, наивный дурак, в свои иллюзии, крепко-крепко вцепляясь за туманную и такую хлипкую, что даже страшно, надежду.
Сережа чуть ли сознание не теряет, всегда — абсолютно всегда судорожно выдыхает, до крупной дрожи, до едва заметной остановки сердца, когда Антон виновато смотрит из-под веера пушистых ресниц. Покорно так, испуганно. А Матвиенко и права не имеет что-то ему сказать, обижаться за неряшливость — падает пред ним на колени, крепко-крепко обнимает худые ноги и шепчет, мол сам виноват, погорячился.
С трепетом, безбожно растягивая секунды в минуты, целует Антона. Смакует вкус торжества мальчишеских губ, запоминает, откладывает в памяти. А Шастун улыбается сквозь поцелуй, заставляя Матвиенко умереть на несчастные доли секунд, жмется ближе, ластится. Сережа, срываясь, углубляет безгрешный поцелуй — грубо, с щепоткой жесткости, но с таким рвением и отчаянием, что чуть ли не рычит. Жадность погубит его, но как-то п л е в а т ь.
Страх — холодный, липкий, безнадежно дикий — съедал до голодной пустоты желудок. И ведь истинный соулмейт Антона — всего лишь незначительный вопрос времени. Сережа так боится потерять своего малыша, что чуть ли не контролирует каждый его шаг. Все время рядом, всё время начеку. Судьба с холодной надменностью смеётся над ним, но он продолжает, продолжает держаться за свой уют, своё лето, своё личное солнце. А Арсений? А что ему до бедного Арсения, который от отчаяния и паники на кончиках дрожащих, вечно холодных пальцев цепляется за Сережу — крепко, намертво — и чуть ли не кричит от омерзительного унижения, каждый раз прокатывающееся по горделивой осанке. Воет, рычит, закапывает в погребальную яму свою гордость, но так и не успокаивается, не может смириться. А Сережа каждое утро клянется своему отражению, что все обязательно расскажет вечером. Только вот крестик из двух пальцев за спиной делает каждый раз все отчаянее и сильнее.
Громкий удар пощечины — острый, отрезвляющий, жгучий.
— Ты, сука, всё это время врал мне что ли, — не спрашивает, скорее, утверждает. Тихим, осипшим голосом, а на глазах позорные слезы и растерянность на хрупких плечах. На ладони жгучий след, разъедающий кожу. А Серёжа лишь сжимает губы в тонкую, бледную линию. В голове отчаянные мольбы о благополучном завершении конфликта. Всё отдаст, вплоть до собственной жизни, лишь бы всё вновь стало хорошо. — И ты уже встретил своего соулмейта? — шепчет на тонкой грани слуха. Шепчет ли? Сережа не знает, не слышит. Оглушенный гулкими ударами собственного сердца просто читает по родным и до жути любимым губам. Не отвечает, лишь стыдливо отводит взгляд в сторону. — Сережа. Се-рё-жа. — Оседает на пол и в ужасе прикрывает рот рукой. Запретное имя, навсегда утерянное в задворках мальчишеской памяти. А так хочет ещё раз его произнести, что даже беззвучно плачет от отчаяния и дикой, одновременно рассеянной паники. Не может сдержать эмоций, они штормящим морем разливаются за пределы допустимой границы. А дальше что? Что же теперь делать? Оказывается, его соулмейт не Сережа Матвиенко, а бывшая соседка по парте, Иринка Кузнецова. Не могут они продолжать ломать судьбы нескольких людей, н е м о г у т, как бы их друг к другу не тянуло. Судьбу обманули? Ха-ха, смешно, разве нет? Нет. Им почему-то не хочется смеяться над этим. Одному хочется навсегда забыть — до тошноты, до полнейшей амнезии, до легкой шизофрении и маленькой смерти, убежать далеко-далеко от терпких как старое вино воспоминаний. Другой хочет навсегда остаться в том промежутке времени, когда счастье можно было легонько поцеловать и в любую секунду потрогать. Н а в с е г д а.
Сережу гордость не одолевает. Он униженно ползет вслед за Антоном на коленях, отчаянными мольбами, всевозможными клятвами и криками до хрипоты судорожно останавливает его, вцепляется за джинсы, чуть ли не царапает худые ноги в попытках удержать. Даже не узнает — Не хочет — как Сережа всё время его за нос водил.
Хотя бы наори, ударь, избей — выплесни на мне всю злость, прошу, только не уходи.
Дверь с оглушающим грохотом захлопывается, вдребезги разбивая два хрупких сердца.
Жгучая пустота и глубокая, достигающая дна Марианской впадины, пропасть. Сережа делает три больших шага назад, стоя на краю. Не падает пока что — удачливый. Жизнь бережет его, только он не бережет ни себя, ни Арсения. В голове все это время не переставая набатом "Антон-Антон-А н т о н", но никак не Арсений. Лучник слабо старается попасть в мишень – а нужно ли ему это? Нужно ли в голове твёрдое "Арсений"? Нежность пяти букв перекрывает, напрочь стирает всё, что Серёжа вяло пытается построить из обломков. Потому что не нужно. Никак. Никогда. Ни за что.
Не найдя от дикого, животного отчаяния и одиночества, копотью оседающего на коже, другое средство, идёт к Попову. До вязкого, горького отвращения к себе заставляет любить своего истинного соулмейта обуглевшими кусочками сердца – а есть ли оно у тебя вообще?И балансирует на шаткой грани, не боясь сорваться вниз — камнем и насмерть.
Только вот Арсений цепляется за эту одностороннюю, картонную любовь, как утопающий цепляется за круг. Театр одного актера его вполне устраивает. Главное, что Сережа с ним, а всё остальное придёт, наладится да приестся. Ведь правда?
