***
— Макс. Ма-а-акс, просыпайся, — из полудремы меня выдергивает твой ласковый тихий голос. Я поднимаю тяжелую от недосыпа голову с твоего плеча и с хрустом разминаю затекшую шею. — Что, уже при-и-и-иехали? — зевок мне сдержать не удается, и я со смешком отмечаю, что ты поддаешься этому заразному рефлексу. — Наша остановка следующая, — отвечаешь ты и встаешь. Я тоже пытаюсь подняться, но твои руки ложатся мне на плечи, удерживая на месте. — Сиди, а то упадешь. Сейчас будет резкий поворот. На повороте я тыкаюсь носом в твою кожанку, немного царапая щеку о грубую молнию; в конце салона раздается дребезжащий грохот, и какая-то бабка начинает на весь автобус грозить водителю карами неземными. Скандал затихает, только когда двери со вздохом закрываются за нашими спинами. Я запоздало морщусь. Не люблю автобусы. Шумно, душно, много людей… но ты пообещал больше никогда не садиться за руль, а я — больше никогда не просить тебя это сделать. Вся наша жизнь уже год держится на обещаниях, словно разбитая ваза, склеенная скотчем. Но это моя любимая ваза, и я не променяю ее даже на самый лучший хрусталь. — Ты знаешь, куда идти? — осторожно спрашиваю я. Пусть и не вижу, но по запаху чувствую: мы уже на месте. У кладбища особенный запах: пластмассовых цветов, сырой земли и свежеокрашенных оградок. Запах смерти. Ты мнешься, а когда отвечаешь — мне кажется, что это ветер шелестит, настолько тихи слова: — Матушка сказала, что он похоронен рядом с его отцом возле церкви. Там есть место и для меня. Точнее, было. Невольно прикусываю до боли губу. Я не был рядом, когда ты сообщил отцу — священнику, — что любишь парня. Не был рядом, когда он назвал тебя греховными порождением дьявола и прогнал с позором из семьи и дома. И до сих пор не могу себе простить, что, даже когда был рядом и зрячим, делал все не так — многого не замечал. — Не устал? — вдруг спрашиваешь ты. — Если хочешь, еще не поздно повернуть обратно. И я понимаю, что ты боишься. Даже мертвого — ты все равно боишься своего отца. Почему? — Если ты устал, то могу тебя понести, — с готовностью предлагаю я и, поднырнув тебе под плечо, делаю вид, что пытаюсь поднять. — Макс, я же пошутил, не надо! — Ты хлопаешь меня легко по спине, и я с деланной неохотой выпрямляюсь. Ты же не умеешь шутить, я знаю. Как и не умеешь лгать — потому и признался честно там, где я предпочел бы изворачиваться до последнего. Мой чистый ангел, прости, что я опорочил тебя собой. Ты неожиданно останавливаешься — я же шагаю еще по инерции, не видя; меня за руку дергает назад к тебе, немного отдавая болью в плече, но я не жалуюсь — тебе сейчас больнее. Мы пришли. Спустя год — но пришли. — Знаешь, мне кажется, что даже на этом фото его взгляд на меня — ненавидящий, — признаешься ты спустя не одну минуту молчания. И я понимаю, что зря настоял на этом визите. Но этот путь начался еще год назад — в машине, когда тебе позвонила мать и сообщила о смерти отца, а ты заявил, что отца у тебя нет. Год назад, когда я даже поссорился с тобой, пытаясь заставить поехать на похороны — ведь видел, видел, как тебе было тяжело с момента ухода из дома! Год назад — дорога была мокрой от обильного дождя, а ты был слишком раздраженным и расстроенным, чтобы внимательно следить за ней. И спустя год все еще не можешь себе этого простить. — Да ладно тебе, это просто фото такое. Вот, например, когда я умру, попрошу себе на надгробие повесить фотку, где я с короной из Бургер Кинга. Чтобы все знали, кто тут король! — Не смей говорить о своей смерти — это не смешно, — тут же отрезаешь ты, и локоть под моими пальцами напрягается. Я пристыженно затихаю: согласен, неудачная шутка. Ну так я и не комик — а всего лишь гомик, которого угораздило влюбиться в сына священника. — Расскажешь, каким он был? — тихо и серьезно прошу я. Я не видел этого человека при жизни, мне сложно представить его образ теперь, но я хочу попытаться воссоздать его по твоим словам. И ты неожиданно начинаешь говорить. Рассказываешь только светлое, в моей жизни и так достаточно темноты. Как впервые готовил с отцом куличи на пасху — он был хозяйственным и все делал своими руками. Как вместе с ним спускался в катакомбы Киево-Печерской Лавры к мощам святых — он серьезно относился к вере. Как вы купались в проруби на крещение и как потом вдвоем шмыгали сопливыми носами — у него было слабое здоровье, которое ты унаследовал. Как говорили о будущем — он был строгой, но надежной опорой. Как… Под конец твой голос дрожит, и я понимаю, что ты плачешь. И просто молча обнимаю тебя. Сам я плакать не могу из-за травмы, но чувствую, как рвется что-то в душе, как больно сжимается сердце. Пусть я и не знал этого человека, пусть он и был против меня, он был тебе дорог, и я хочу вместе с тобой оплакать эту потерю, по-настоящему дошедшую только сейчас… Но это только твое право. Я не могу плакать — но могу сделать другое: — Я рядом. И всегда буду, — шепчу я, крепко обнимая, и целую тебя в… щеку, вроде. Колючую, небритую, забросил себя. Хотя я вряд ли сейчас лучше. Но я себя хотя бы не вижу. Твои руки смыкаются за моей спиной и благодарно сжимают в ответных объятиях. — Я знаю, — ты немного отстраняешься и, взяв меня за подбородок, целуешь в губы. Не невинно, раскрываешь их языком, находишь мой и ласкаешь его исступленно, отчаянно. Я стараюсь отвечать с таким же пылом и зарываюсь пальцами в твои короткие волосы, притягивая тебя ближе, до неаккуратно стукающихся зубов. Мелькает глупая мысль, что зря мы так откровенно целуемся тут, твой отец такое точно не одобрил бы… Но его одобрение уже никто больше не получит, а тебе нужно было почувствовать себя не одиноким. А может, даже показать, что отец впервые ошибся. В любом случае, нам здесь больше делать нечего. Я опускаю на могилу купленные перед воротами цветы — ты направляешь мою руку тихими подсказками — и выпрямляюсь. — Пойдем домой, — предлагаем мы одновременно и вдруг облегченно смеемся. Домой.***
Ты снова целуешь меня, едва мы только переступаем порог дома, и только тогда я понимаю, как тяжело тебе далась эта поездка. — Ты должен был проститься с ним… должен… — рвано выдыхаю я, когда твои губы отпускают мои и прижимаются к виску. — Давай поговорим позже, хорошо? — не приказываешь — просишь, и я готов вообще больше никогда не говорить, если только это уберет боль в твоем голосе. Но когда ни слово, ни молчание не лечат — я пытаюсь излечить наши общие раны на ощупь: — Саш, отведи меня в спальню. Всю короткую дорогу ты не выпускаешь мою руку из своих ни на секунду. Знаешь, что я боюсь оставаться один в своей вечной темноте, хоть никогда в этом и не признаюсь. Ведь мы с тобой так по-глупому пытаемся казаться друг для друга сильными, да? Я не ворчу "И сам могу!", когда ты раздеваешь меня, жалею лишь, что не могу раздеть тебя в ответ, лаская взглядом постепенно обнажающееся крепкое тело. Зато я все еще могу ощупать пальцами каждый его сантиметр, пока ты послушно замираешь и тихо смеешься, когда я задеваю ребра и бока. Лишь когда мои ладони накрывают твои ягодицы — оттаиваешь. Обнимаешь меня крепко, приподнимаешь, вынуждая обхватить за пояс ногами, и опускаешь на кровать. Простынь холодит мне спину, вздрагиваю — а ты еле ощутимо придавливаешь сверху, опаляя жаром своего тела. И я чувствую твои губы на своих глазах, испещренных шрамами — сначала на левом, потом на правом. Это всегда часть прелюдии, твое любимое место. Словно пытаешься доказать, что тебе не противно. Мне же немного щекотно, и я всегда невольно напрягаюсь… хотя знаю: ты не сделаешь мне больно. Я верю в это. Пусть ты и не веришь сам. — Прости меня, — снова шепчешь в который раз, но я понимаю: глупо злиться и спрашивать, за что. Мы оба знаем, за что: за тот день, когда ты не справился с управлением, и мы врезались в столб. За тот день, когда из-за удара и осколков стекла я лишился зрения, а ты сломал ногу и руку, пытаясь меня защитить. Я выныриваю из воспоминаний уже легче, чем раньше; опускаю руку вниз вдоль твоего тела и — вот он — чувствую шершавый и выпуклый рубец шрама, где сломанная кость проткнула твою кожу. Чудо, что ты вообще смог после такого ходить! Помню, когда я сообщил тебе это, ты, мой святой ангел, впервые расплакался и сказал, что ни бога, ни чудес не существует: ведь я так и остался слеп после всех твоих молитв. Сейчас молитвам здесь не место. Или мы просто творим свои: с тихими стонами вместо слов, с откровенными ласками вместо крестотворения. Ты все еще целуешь мою шею — медленно, слишком медленно! — спускаясь ниже, и я решаю тебя поторопить. Опускаюсь на подушки, разводя ноги так широко, как только могу, нащупываю твою руку — облизываю торопливо пальцы и веду их по груди вниз, оставляя твое касание на себе влажным следом. Вся моя жизнь теперь состоит из касаний — и твои самые ценные. Когда твои прохладные пальцы смыкаются на моем стоящем члене, я глухо вскрикиваю и дергаю тазом вверх, упираясь головкой в твое бедро и наверняка пачкая его смазкой. От мимолетных ласк хочется плакать, но я не могу. Даже не могу увидеть, как ты сейчас выглядишь! Не могу понять, нравлюсь ли я тебе по-прежнему, возбуждает ли тебя такой калека? Но всегда могу увидеть себя твоими глазами: — Как… я выгляжу? — пытаюсь улыбнуться соблазнительно, но твоя ладонь скользит тесно-плотно по всему стволу, вверх-вниз, и губы мои кривятся от мучительного удовольствия. Впрочем, бессильно метаясь под тобой, подмахивая бедрами, я выгляжу точно не невинно. Твоя рука отпускает мой член, кружит пальцами вокруг сжатого ануса, надавливает — я тихо скулю от нетерпения, и ты целуешь меня в губы. — Ты самый красивый, — даже не задумываешься над ответом и шепчешь с такой убежденностью, что не позволяешь в этом сомневаться и мне. Но я в тебе не сомневаюсь. Ты все, что осталось у меня. Входишь в меня медленно, не торопясь, и я, уже измученный подготовкой, просто обнимаю тебя пятками за таз и вжимаю в себя. Резко. Сразу до упора. Охаем мы синхронно; знакомая тянущая боль сейчас какая-то глухая и далекая, я отмахиваюсь от нее с легкостью и слепо подаюсь вперёд, пытаясь нашарить твои губы. Поцелуи нужны как дыхание. Глубокие и сильные толчки — как биение сердца. Ты закидываешь мою ногу себе на плечо — от нового резкого проникновения члена меня трясёт, я хочу кричать — и не сдерживаю себя. Ты шипишь на меня, мой стыдливый тихоня, но я лишь мотаю головой и снова выкрикиваю твое имя. Голос-то у меня остался, и я хочу, чтобы ты слышал, как мне хорошо! Чтобы перестал себя винить! Но пока хватает и того, что ты не перестаешь двигаться. Твоя кожа, мокрая от пота, трется о мою, член уже легко скользит внутри, все давит, давит на одну точку. Я больше не могу видеть свет, но сейчас мне кажется, что от каждого твоего толчка под моими навсегда закрытыми веками зажигаются искры. Кратко, ярко, жарко. А может, это просто воображение. А может, это просто ты. Руками я упираюсь в спинку кровати — ты буквально втрахиваешь меня в нее, не останавливаешься. Ускоряешься. Слишком много мы сегодня перенесли, ты на грани. И я тоже — так что когда ты в очередной раз выскальзываешь из меня от слишком размашистого темпа — и сильно, единым толчком вбиваешься внутрь, я кончаю. В ушах шумит, все нервы опаляет почти болезненным удовольствием, и я понимаю: если бы не был слеп — наверняка ослеп бы сейчас от оргазма. Ты кончаешь внутрь меня — оргазменной судорогой у меня свело ноги, и я не смог тебя вовремя отпустить. Но так даже лучше. Я не хочу тебя отпускать, хочу как можно дольше и больше чувствовать в себе — только в такие моменты я ощущаю, что ты по-настоящему рядом. Ощущаю твою любовь, согревающую меня теплом объятий, ощущаю твое желание, стекающее из саднящего ануса по ягодицам, разгоряченным ударами твоих бедер. Чувства на ощупь — все, что мне осталось. В душ ты меня относишь — не потому, что я не вижу, а потому, что, кажется, вообще не смогу ходить ближайшие сутки. Признаюсь тебе в этом со смехом и с радостью слышу, что ты тихо и смущенно усмехаешься. Три твоих улыбки за день. У меня появляется надежда, что с этого дня мы идем на поправку. — Прости меня, — шепчешь ты, когда мы возвращаемся в кровать. Как и поцелуи шрамов, это тоже твой ритуал. Шепчешь эти слова мне каждую ночь вместо «сладких снов», и я уже год не могу тебя отучить. Ведь в несладких снах уже год мы видим общие кошмары. Но я буду стараться. Ведь сегодня после этих слов ты не отворачиваешься виновато к стене — а укладываешь голову мне на грудь и сонно утихаешь. — Ты непростительно глуп, но я постараюсь, — привычно бурчу я, невесомо изучая пальцами твое лицо. Мой глупый ангел. Пусть твой бог забрал мое зрение, пусть подавится! Пусть заберет у меня еще слух, обоняние, осязание… Я умру, только если он заберет тебя. Только тогда мне станет незачем жить. А до тех пор: — Я люблю тебя, ты же знаешь? Пусть все, что мне осталось — показывать и принимать чувства на ощупь, но я рад тому, что со мной остался ты. Неужели не понимаешь? — И я тебя люблю, — тут же отзываешься ты. И добавляешь слова, которых я не слышал уже год: — Сладких снов.