Happiness

Счастье есть жажда повторения. ©

В его случае это началось очень рано, лет в пятнадцать, может раньше, точно не сказать. В ту пору, когда переходный возраст, все дела. Когда ощущения и чувства чуть острее. Когда душа чуть ранимее, когда, кажется, понимание и осознание обрушивается на тебя, словно появившийся из ниоткуда смерч, он закручивает тебя в свою воронку, и былое детское «Я», созрев, как бабочка в коконе, выбирается в этот мир в новом облике. А вот в каком именно: в отличие от бабочки, у людей это уже зависит от условий жизни, семьи и прочей характерной хуеты. Это, в конце концов, зависит от того, а дадут ли тебе и вовсе выбраться из кокона или замуруют тебя прямо в нём с былой верой в сказки и чудеса. Оставят тебя гусеницей навсегда. Юнги сомневался, что вообще когда-либо верил во всю эту волшебную дребедень, наверно, потому и повзрослел он намного раньше. Человек же вроде должен во что-то верить, а когда ты, ещё даже будучи ребенком, ни во что не веришь и лишь усмехаешься, когда ребята со двора рассказывают, что вчера, мол, к ним приходил Санта и оставил под елкой подарок или что зубная фея вместо вырванных зубов оставила под подушкой монетки, со временем и сам понимаешь: я не такой. Глупец, как думает впервые тогда Юнги. Он сжимает в бледных ладошках твердый пряник, наблюдает за тем, как мальчишки строят из конструктора крепость прямо на асфальте, а динозавров оставляют за воротами, и думает, какие же все вокруг лжецы. Лжецы. Остается ли он в том коконе — Мин не знает. Скорее, у него это и не кокон, а все та же паршивая комнатка с желтыми разводами на стенах, подарком от затопивших не раз соседей. У него это хозяйка сего убранства, которая предоставляет ещё пару комнат другим ребятам. Женщина средних лет, со слишком высоким голосом и вечно спутанными каштановыми волосами, что всегда требует арендную плату раньше на неделю. И вечно орет на свой телевизор через стену. Женщина словно находится в вечном ПМС-е, Юнги бывает ее даже жаль. Долбоёбов без мозгов ведь иногда надо жалеть, так, для разнообразия. Мин проходит в свою комнату, не разуваясь, садится на диван, что напротив старенького телевизора того времени, что ещё с антенной и большой выпуклой задницей, полной микросхем. Парень расстегивает пару пуговиц на ветровке, показывает фак в сторону двери, за которой хозяйка. Та шваль с говно-волосами, что опять напоминает об арендной плате. Юнги думает что нах, он ее вообще жалеет. Она же даже не долбоёбка, а что намного хуже. Он тянется к потрепанной жизнью тумбе и тянет на себя второй ящик за сломанную ручку. Вытаскивает на свет свое счастье. Сжимает в ладони ещё одну ложь. Еще одно фальшивое ощущение радости. Каждый раз он думает, что никогда не чувствовал что-то подобное. Цвета усиливаются, меняют окрас, словно хамелеон, тот подтек на стене начинает вибрировать и ползти, будто полумертвый червяк, выкопанный и выброшенный на землю, под солнце. Лампочка, над головой тоже, как и тот червяк, только теперь он извивается на крючке, прежде чем пойти на корм рыбе. Пол под ногами плывет, кажется, словно он на борту корабля в небольшой шторм и на палубе полно воды. Он в открытом море, и это чувство ахуительно. Юнги никогда не был на море. Он подается вперед и сгибается пополам, дергает за шнурки на своих бледно-голубых кедах. В них путаются мелкие змеи, наверно, их занесло на борт вместе с морской водой. Откуда-то сбоку доносится голос. Мин прислушивается, кажется, это капитан отдает поручения, возможно, сегодня их последний день. Похоже, он недооценил шторм. Наверно, капитан хочет по-своему попрощаться. Но он орет о какой-то плате, его голос тонет в звуках шторма и детского плача. Истерического надрывного детского плача. Юнги не выдерживает, кричит, срывая и без того хриплый голос. — Да заткните же его! Голос капитана начинает действовать на нервы. Солнце. Откуда взялось это солнце в шторм? Бьет слишком ярко. Юнги пытается закрыть лицо руками, он чувствует, как оно начинает плавиться. Сердце стучит, а где-то за бортом танцуют чечетку. Видимо, это дельфины провожают их небольшим шоу в последнее плавание. Мин стучит ладонями по ушам, пытается выбить из них воду. Линии на ладонях оживают, они, как и те черви на стенах и на потолке, извиваются в предсмертных конвульсиях. Юнги становится смешно, он дотрагивается до них чуть искривленным пальцем, и они больше не двигаются, кажется, все же дохнут, как те, что на асфальте в дождь. Он поднимает голову и видит в кружке света танцующую звезду. Ну не это ли счастье? Тянется к нему, встает на диван, хотя змейки шнурки все тянут его обратно. — Посмотри! Посмотри! Посмотри! — шипят они снизу. — Там счастье… Счастье… Его немного заносит, и он падает на желтоватую обивку. Палуба становится меньше. Он разворачивается и, щурясь, смотрит на звезду, она все ещё танцует. А они, эти лживые люди, проходят мимо. — Суки! — выплевывает Мин. — Все они суки. Они не видят таланта. Бегут не оборачиваясь, не замечают, гонятся за горками денег и подтирают ими своих туповатых уродцев, мнящих себя богами и вершителями судеб. А звезда продолжает танцевать. Она продолжает гореть, даже когда на нее никто не смотрит. Юнги ныряет в правый карман и вытаскивает ещё немного счастья. Счастья… Он глотает сразу две и закрывает глаза, и мир под веками обретает новые контуры. Он взрывается, словно фейерверк под Новый год. Как взрывается машина в боевиках. Мина прошибает дрожь, проявляется гусиная кожа. Но, блять, как же все это весело. Пот стекает по лбу, куртка и футболка липнут к спине. Юнги думает о жвачке, что вечно клеил под парту. Его одежда теперь как та самая жвачка, а он — парта. Да, он всего лишь парта. Он чувствует, как на него кладут школьные принадлежности. Раскрывают тетрадь и пишут. И черт, это так щекотно. Почему парта никогда не смеется? Это ведь так смешно. Он вдруг резко вскакивает и садится нормально. Слишком резко. Какая-то псина все надрывает глотку за дверью и портит ему и без того испорченную дверь с той стороны. Она портит момент счастья. — Пошла нахуй! — кричит, развернувшись к двери, Юнги. Думает, надо бы усыпить ту шавку. Кто-то стучит. Мин отвлекается от мыслей и плывущих по полу непонятных форм. Стучат там, за шторами, со стороны окна. Да, в окно. Стучат в стекло. «Наверно, дятел», — предполагает парень. Кажется, сегодня братья наши меньшие решили его доконать. Юнги встает, дельфины внутри продолжают танцевать чечетку. Потные ладони дотрагиваются до торчащих антенн, он сворачивает чуть не туда. Ну, с кем не бывает. На поверхности тех проволок, ловящих каналы, остается слизь. Его, что ли? Да. Она стекает с его потных ладоней и напоминает улиточный сок. — Бляяять, — тянет с отвращением Мин и вспоминает об окне. О том, что надо прогнать того дятла. Но звук сменяется на вой. Волчий вой. Мину становится страшно. Они воют в его животе. Когда они заползли к нему внутрь? А может, это и не волки, а угри? И эта дрожь — их небольшой заряд тока изнутри? Юнги задирает одежду и тычет себе в живот желтыми пальцами. — Заебись, — не то вслух, не то про себя произносит чуть разочарованно Мин, смачно сплевывает прямо на пол и все же доходит до окна. Путается в ткани, называемой шторами. Прикасается лбом к прохладной поверхности стекла и чуть мерцающим взглядом, нахмурившись, ищет за ним неугомонную птицу. Хочет проорать, что, блять, тут ей не дупло, в нем она не найдет личинок. Нет тут жратвы, за стеклом только Юнги. Он ударяет по стеклу, и то немного дребезжит, как будто у него под окном проезжает поезд. Как будто он сам в том поезде, словно это вовсе не окно его конуры, а стекла в поезде. Юнги отходит от окна и поворачивается, садится на свое место. В том поезде пусто. Нет, стоп, это не поезд, это электричка. А есть отличие между поездом и электричкой? Типа дальнее и не очень странствие? — Блять, — сам на себя злится Юнги. Прикрывает глаза. Кто-то дергает его за рукав. Сука, его сегодня оставят в покое? — Билет, — говорит какой-то недовольный чел, стоящий перед ним. Юнги хлопает по карманам и знает, что нет у него никакого билета. В его карманах лишь пыль от лживого счастья и крышка не то от воды, не то от хуй знает когда выпитого пива. Мин пожимает плечами и знает, что сейчас эта блядь скажет ему встать. Скажет, мол, штраф и прочая лабуда, оплатить до такого-то, и на выход. Юнги думает, что не пошел бы он нахуй. Как и та шавка, что тявкает за дверями его конуры. — Вот, возьмите, — неожиданно говорит некто сидящий, как оказалось, напротив. Он показывает контролеру два билета. Тот кивает, отдает их обратно в руки светло-фиолетового, розового… Чего? Хрен разбери какого цвета волос парня. Единственное, что из всего этого понимает Мин. Пусть цвет и не разберешь, волосы у парня кажутся очень мягкими и шелковистыми. Глядя на них, Юнги хочется пить. Потому он сглатывает. Развалившейся позы тем не менее не меняет, взгляда своего не отводит. Где-то в его сознании оканчивают свой танец на бис звезды. Юнги хочется сплюнуть, но контролер, как назло, ещё в их вагоне. — Может, перестанешь ездить без билета? — спрашивает тем временем парень. — А ты что, следишь за мной? — интересуется Мин и соскальзывает с него взглядом. Рассматривает других представителей в их вагоне. Впереди, через одно сиденье слева, боком к ним у окна сидит парень в какой-то странной шапке, а-ля ушанке. Юнги вдруг хочется подойти и подергать за кисточки, висящие по обе стороны от его лица. Рядом с ним, на той же скамье, скрестив руки на груди, сидит чувак с короткой стрижкой и звездами на кожаной куртке. Прям кадр к фильму «Крутой и из деревни». Юнги усмехается. Напротив этой парочки сидит представитель вида «мамочек». Мин сам не понимает, почему в его голову приходит такая ассоциация. Но симпатичный парень, в теплой кофте в мелкий ромбик, напоминает ему именно мать как минимум шестерых детей. Юнги чуть встряхивает головой и переводит взгляд на не сразу замеченного, хотя это было бы логичнее всего, учитывая, что тот паренек расположился на скамейке слева от них. Брюнет сидит, прислонившись головой к стеклу, и Мин чуть кривится, как от резкой зубной боли. Ему кажется, что дребезжание, подобное в миксере, вместо того парня передается ему. Хочется встать и дернуть его от окна. Белая кофта в тонкие темные линии, начинающиеся на его одежде от груди, напоминает Мину тетрадь в линейку. Тетрадь в линейку его почему-то постоянно раздражала, так и хотелось нарисовать линии ещё и вдоль, чтобы тетрадь получилась в квадрат. — Зачем мне за тобой следить, мы и так каждый день ездим на одной и той же электричке. В том же вагоне, что и всегда, на той же скамье. Просто в отличие от некоторых, я все же покупаю билеты, а не езжу зайцем, — отвечает вдруг, как казалось бы, очнувшийся через час собеседник, тем самым отвлекая Юнги от мыслей о квадратах. К слову, глядя на него и отмечая на нем толстовку, похожую на ту, что в фильмах у самых популярных спортсменов в школе, Юнги замечает за ним ещё один пропущенный кадр. Кадр, ибо у парнишки розовые волосы и кофта, похожая на новогоднюю мишуру. Паренек сидит на скамье, подтянув к себе ноги, а Юнги самую малость улавливает в себе желание поделиться с ним частичкой лживого счастья. Желает, но у него его не осталось. Волосы чуть чешутся под шапкой, и он только сейчас отмечает, что на нем вообще надета шапка. Мин сдергивает ее с головы и удивленно глядит на это цветное недоразумение с помпоном. — Это ещё что за хуета? — Это шапка, а не хуета, — не остается в стороне звезда, как отмечает его про себя Юнги. Ибо толстовка клевая, волосы хрен пойми, но блестящие. А потому звезда. А ещё Юнги потихоньку припоминает, что вообще-то зовут его Хосок. И этот Хосок — уличный танцор. Танцующая звезда, как ещё называет его про себя Мин, и тут же вспоминает о той, что иногда пляшет в его конуре, в том кружке света, где висит лампочка. — А насчет билетов, возьми с полки пирожок, — добавляет Мин, крутит в руках шапку, обнаруживает на ней надпись «Ангел», вышитую маленькими английскими буквами. — Не крути: голова будет болеть, — опять встревает танцующая звезда. — Не пизди, а то язык сломается, — не остается в долгу Мин. Электричка останавливается на нужной им станции. Хосок встает и выходит первым, все остальные странноватые представители так и остаются сидеть на своих местах. Видимо, всем им дальше. Мин тоже поднимается, но вместо того чтобы идти к дверям, подходит к пареньку с розовыми волосами. В наглую, словно на непослушного ребенка детсадовского возраста, напяливает на него ту самую шапку, криво ухмыляется на его чуть испуганный взгляд и кинув напоследок: — Не мерзни, — выходит из вагона. Счастье… Нет. Нет счастья. Каждый из них — Лжец. Уставившись на пустой экран, Юнги высматривает в нем знаки. Он ждет, что там появится улыбка, предназначенная специально для него. Но там одни лжецы. Его улыбка лежит во втором ящике тумбы. А пиздаболы с экрана вновь рассказывают о падении. У них что ни новость, то смерть. Лица этих ублюдков, полные опьяняющей власти, временами наполняют Юнги отчаянием. Нет счастья. Нет счастья. Все картинки на экране мертвы. Лжецы! Какие же все вокруг лжецы! Счастье… Хочется вновь раствориться в нем, как шипучая таблетка в воде. Мин тянет ящик на себя. Лживое счастье встречает его улыбкой. И не одной, а множеством улыбок. Множеством, почти на всю зарплату. Ещё бы они не были довольны. Лжецы! Юнги ругает их грязными словами, но приглашает внутрь, в свой убогий бледный мир… Ага, как же. На свою дырявую тонущую лодку. Вот, так точнее. Счастье… Скрежет зубами сменяется на стук. Опять этот дятел. Юнги показывает ему фак, как и той шавке за дверью. Мин подходит ближе и материт шторы, материт батарею, об которую ударяется коленом. Счастье, блять. Счастье… Звезда кружит, она изгибается, словно в ней совсем нет костей. Впрочем, у звезды, наверно, и нет костей. Она же звезда. А у пингвина есть колени? Нет, он опять не о том. Мин цепляется за блеск, это блестят те, хуй разбери какого цвета, волосы. Мягкие, словно воротник на новом пуховике, гладкие, словно шелк, что он однажды трогал в магазине тканей, по ошибке зайдя туда вместо продуктового. Юнги садится на корточки и продолжает глядеть. Очередной написанный им текст, который переделают в жалкое подобие шедевра и заставят спеть продажной шлюздой или бездарным отпрыском какого-нибудь богатенького продюсера, продана. Копейки от ее продажи в чуть дырявом с обратной стороны кармане. Счастье, как пиздец, через край. Похуй. Мин садится прямо на асфальт, а вообще-то на улице уже далеко не лето. Но ему плевать, он смотрит на танцующую звезду. Холод ему в этом не мешает. Замерзающие уши не мешают. Зато вон, голова того парнишки с розовыми волосами не окоченеет. Руки мерзнут, но зато длинные пальцы парнишки в забавной шапке ушанке не задубеют, благодаря его полосатым, все равно его раздражающим митенкам. Пусть носит. Ему же на холод насрать. Жаль звезда, похоже, так не думает. Хосок останавливается, выключает музыку и подходит к Юнги, тянет его за куртку, заставляя встать. Зануда. Мин встает, не отряхивается, глядит с недовольством. — Требую деньги за нелогично оконченный концерт, — выдает он, а Хосок вместо ответа напяливает на него бейсболку цвета индиго. Мин только тогда обращает внимание, что клевая толстовка на парне сменяется на какую-то туповатую розовую куртку. — А где та, что клевая? — указывая на куртку, спрашивает Юнги. — Поменял, — коротко отвечает Хосок и прячет музыкальную колонку в спортивную сумку, что носит вместо рюкзака. — На это убожество? — все негодует Мин. — На счастье, — хватая его за руку и заставляя шагать в сторону станции, кидает парень. Счастье… День за окном рассыпается. Рассыпается, как бездушные смайлики в его бледных, порой желтоватых руках. Он крошит их до состояния пыли. Ибо они лжецы. Не веселые уже какие-то. Наверно, дыра в том корабле все же оказывается намного больше, и лишь парой тройкой лживого счастья ее не заштопать. Он сползает с дивана и садится на корточки, водит пальцем по пыльным остаткам улыбающихся рожиц. Счастья. Затем сгребает эти частички в ладошку, встает и подходит к окну. Открывает и распыляет их там. Как индийцы распыляют прах умершего по Нилу. В отличие от них, он пускает в воздух счастье, останки счастья. Он, сука, хочет, чтобы они, те, что за окном, тоже порадовались. Даже тот надоедливый дятел, чтобы даже он был счастлив. Счастье… Возможно, он стал слишком чист. Он стал даже чище снега, что только выпал за окном. Может быть, поэтому то счастье, что не длится, говорят, более пяти минут или и того меньше, для него раскрыло свои объятия в более долгой перспективе. Быть может, именно тогда он и подумал, что наркотики — это единственный путь быть свободным. Свободным ото лжи. Счастье… Ложь. Он такой же лгун, как и они. День слишком светлый, черт его подери. Снег обретает формы гор за окном. Кажется, становится все холоднее. Мин думает о парнишках в электричке. Надеется, что они оделись потеплее, в отличие от него самого. Хотя вообще-то ему должно быть похуй. Но о чем ещё думать в такой холод, без единого кружка счастья в кармане. Одетый в куртку даже дома, тонущий в сугробе непонятных тряпок в коридоре. Подумать о том, что кто-то там мерзнет, да уж это решение. Решение? Просто мысли, ебаный в рот. О чем хочет, о том и думает. Черт, он снова оправдывается перед самим собой? Мин вновь чувствует его, то беспокойство, которому нет конца. Которое приходит с раздражением к самому себе и бессонницей по ночам. Счастье… Где оно, блять? Ноги в кедах мерзнут. По своему опыту ведь знает, что мерзнут. На его ногах кроссовки, что, впрочем, тоже не сказал бы, особо греют. Но, блять, кеды, когда за окном сугробы по два метра в рост. Эй, розоволосый, у тебя с крышей все в порядке? Юнги уже было встает со своего нагретого места, чтобы спросить это, но Хосок, видимо, уловив его желание, кладет ему руки на плечи и заставляет тем самым остаться на месте. Руки эти Мин, к слову, тут же стряхивает, словно снег с бейсболки. — Заебал, блять, — сквозь зубы обращается к нему Юнги. Хосок улыбается. Улыбается намного счастливее, чем те лживые рожицы. Ну или ему это кажется. — Я тебя не ебал, — тихо произносит он. — Пиздец, оригинальность прет со всех щелей. Мне теперь по головке тебя за это, погладить? — тут же язвит Юнги. — Погладь, — вполне серьезно соглашается Хосок и даже подаётся вперед, чтобы стать еще чуть ближе. Юнги неожиданно для себя самого теряется. И вроде, и что? И тут же — какого хрена? И — а чего бы и нет? Пока Юнги непривычно долго обдумывает, что из всего этого в данной ситуации подойдет лучше всего, Хосок вдруг начинает ржать. Не смеяться. А ржать. Ржать как скаковая лошадь перед забегом. И, возможно, это рассмешило бы и Юнги, учитывая его с этим связанные ассоциации, если бы он не обратил внимания на его зрачки. Большие и темные. Поглощающие в себя почти весь окружающий их янтарь. Счастье… Еще один лжец. Поезд чуть встряхивает, и это возвращает Юнги некую ясность. Свободы нет, они лишь обманывают себя. Какие же они все лжецы! Ни один из них не счастлив и, скорее всего, не был счастлив. Мин отводит от Хосока взгляд и снова рассматривает всех своих попутчиков. Что-то чуть меняется, но они по-прежнему все те же, на тех же местах. Парень в ушанке водит пальцем по замерзшему с той стороны окну и ведь понимает это, что замерзло с той стороны, но все равно царапает его. Юнги сглатывает эту реальность и смотрит на него по-другому. Смотрит на каждого из них совсем в ином, скорее, самом правильном варианте. В варианте тех зомби, ходящих по улицам и убивающих Юнги своим обманчивым счастьем, разъедающим его ложью. Мину хочется вскочить, встать на скамью и прокричать это во все горло, пока голос окончательно не сел, он хочет орать — Лжецы! Лжецы! Лжецы! Поезд еле ощутимо накреняется на повороте. Он несется так быстро. Лицемерие за его окном искажается и разбивается об окно, как снег. Ложь, царящая в вагоне, молчит. Ей незачем говорить: все уже сказано. Они все уже мертвы. В каких-то других параллелях, в этой они лишь оплакивают свои же похороны. Парень в ушанке, возможно, в одной из них убивает отца за жестокое обращение. И поделом ему вроде, но, эй, ты же человек, полный противоречий. И раскаяние, конечно, уже тут как тут. Угрызения совести и сожаления уже устроились внутри. И эта ненависть, эта чертова ненависть. Парень понимает: этим ничего не решается. Не стало лучше, скорее, в точности да наоборот. Поздно. Он застревает в коконе, он гниет в нем, прежде чем успевает вылезти. Он звонит, звонит по одному и тому же номеру и просит спасти. Но ответа не получает, чувство вины убивает, он взбирается высоко-высоко. Тот кокон дает трещину, и он, наконец, раскрывает свои крылья. Он разлетается на миллионы бабочек. Его тело тонет, но что значит тело, когда душа, наконец, обретает покой. Покой? Впрочем, кто знает, покой ли это или всего лишь еще одна пропасть. Юнги думает, что смог бы стать отличным сценаристом с такой-то фантазией. Ему, блять, не песенки, ему сюжеты к фильмам писать надо. Уж с теми-то деньгами в обороте, он и вовсе не знал бы нужды в иллюзорном рассыпающемся счастье и со всеми своими путниками бы еще им поделился. Счастье. Лжец. Мин переводит взгляд на крутого, того, что со звездами на рукавах куртки и словами «загадай желание» на коже под ней. Он знает, в какой-то из параллелей они точно существуют, те слова на коже, тот парень сам их там вывел. Но свое желание он просирает. Философия не вознаграждается, она топит его в долгах отца на старой автозаправке. Парень желает ее когда-нибудь сжечь и начать новую жизнь. Он не слышит звонка. Он пишет на запотевшем стекле «Ты должен выжить». Он вылетает с той заправки, возрождающийся по-новой, но не бабочкой, а фениксом. Огненным фениксом. Мин кивает сам себе, словно соглашаясь с таким вариантом, глядит на парня, того, что напоминает мать. Не многодетного отца, а именно мать. И Юнги вовсе не смеется, он вполне серьезен. Тот парень слишком многим жертвует. И эта жертвенность оборачивается трещинами, ибо лилии загораются, и он погибает от их едкого запаха. Он не может помочь, он уже никому не может помочь. Уже будучи прекрасной бабочкой, он падает и разбивается на осколки. Юнги чуть хмурится, нет, в той параллели он что-то упускает. Тот парень глядит на сиденье, на котором никто не сидит. Да, думает Мин, он точно что-то упускает. Кажется, в этот момент, Хосок что-то у него спрашивает. — Разбудишь меня? — наконец долетает до Юнги. Мин кивает. Хосок устраивается на скамье поудобнее и закрывает глаза. За его спиной он рассматривает вечно сжавшегося, будто кем-то или чём-то запуганного парня с розовыми волосами. Тот сидит все в той же кофте-мишуре и без шапки. «Неблагодарный», — додумывает про себя Мин. Юнги видит, как в одной из параллелей тот парень сидит у моря часами напролет и все высматривает что-то на горизонте. У парня мерзнут руки и ноги, но он не уходит. Не уходит до самой темноты. Он слышит их голоса, когда закрывает глаза. Он как-то видит сон, как из города, в котором постоянно идет снег, к нему по рельсам шагает парень. Но все никак не доходит до него, паренёк просыпается. Капельница над его головой говорит, что кто-то снова погиб. Он тоже знает о тех параллелях и об утонувшем парнишке, спрыгнувшем с вышки, осведомлен. Голосами. Он набирает ванну. Он наполняет ее до краев, но боится. Он трусит, он видит в воде того утопленника, и от этого становится ещё хуже. Бабочка вылезает на свет, но не взлетает, потому что она тащит из того кокона что-то, чего тут быть не должно. Потому что параллели не пересекаются. Юнги склоняет голову немного вбок и чуть сползает со скамьи. Ну и последний. Мин поворачивает голову влево и вздрагивает крупной дрожью. Тот парень смотрит ему прямо в глаза. Он видит его совсем онемевшего, с пустыми глазами-стеклами, среди толпы проходящих мимо людей. Брюнет стоит у ржавой карусели, с какой-то английской потертой надписью на крыше, в которой единственное, что получается разобрать у Юнги, это слово «Alone» на конце, паренёк открывает рот и говорит ему: — Всё не так, — свет в вагоне гаснет на секунду, словно спичка, и вновь зажигается. Юнги даже не понимает, когда именно наступает темнота, когда в вагоне включают свет. Мин поднимается с места, под его ногами пол обретает форму смайла. Множества смайлов. Они все улыбаются ему, они все лгут. Счастье… — Нет никакого счастья, — хрипло выдыхает Юнги и выбегает прочь из вагона. Он быстрым шагом движется вперед, проходит вагон за вагоном. А поезд все мчится по рельсам. Скрежет колес по железу заставляет Юнги остановиться. Он снова оказывается в том же вагоне, и Хосок все ещё спит. А брюнет, тот, что в кофту в квадрат, смотрит на него глазами, полными беспокойства. Того беспокойства, у которого нет конца. — Наступит ли весна? — спрашивает паренек. Откуда ему знать? Юнги все равно, пусть хоть зима будет вечной, главное, чтобы счастье. Счастье давало ему шанс. Шанс… Что за шанс? Сердце прыгает в груди, как каучуковый мячик в детстве, оно взлетает высоко-высоко и вдруг теряется. Юнги не может его найти. Поезд снова чуть встряхивает. Температура растет внутри него. Но и холод никуда не девается. Юнги плюет на всех и вся. Проходит на прежнее место, ложится, подобно Хосоку, и закрывает глаза. И видит краем глаза: тот брюнет все еще смотрит на него. Что ему от него нужно? Юнги слышит уже почти привычный стук и подходит к окну. В этот раз он даже не злится на шторы и батарею. Словно на автомате открывает окно и вдруг видит за ним Хосока. Он глядит на него своими огромными расширенными зрачками. Отталкивает Мина от окна. Закрывает его за собой, проходит мимо него и по-хозяйски устраивается на диване. Юнги садится рядом. Ему отчего-то становится страшно. Кажется, словно парень пришел забрать последние несколько моментов его счастья. Он что-то задумал, не так ли? Лампочка над головой преображается в былую звезду и шепчет ему, что не стоит тревожиться. — Ты ведь знаешь, что влияние наркотиков на человеческий организм сильно преувеличено слухами и СМИ, — как-то странно начинает Хосок, совсем не привычно для себя без улыбки и смеха после, — знаешь, подготовленный к их употреблению человек может минимизировать последствия их влияния на психику. Уверенности, конечно, нет. Но я сейчас не о том. А к тому, что все эти пропаганды против наркотиков на самом деле — такое лицемерие. Все они лжецы. Выступают днем за их запрет, а ночью разбавляют те же наркотики в коктейлях, желая оставаться бодрым как можно дольше. Танцевать без перебоя до самого утра. — С каких пор ты, блять, стал таким умным? — не сказать, что немного, ахуевает Мин. Откуда он вообще все это вычитал? И какого хрена он это ему-то говорит? — давай ближе к теме, меня не интересуют все эти ученые исследования и подобная поебень. Какого ты вообще мне все это впариваешь? И без того огромные зрачки, кажется, сжирают янтарь целиком. Юнги чуть ерзает на месте, танцующая звезда начинает мерцать кислотными оттенками, и это чуть раздражает глаз. — Этому беспокойству нет конца, — говорит он немного изменившимся голосом, более потухшим и тихим, — я пытался растворить, но у меня не получается растворить его… Счастьем… Хосок поддается вперед и впивается в губы Юнги. Он горячо дышит и пытается пролезть в его рот языком. Мин чувствует, как тот скользит у него по зубам. Свет чуть мерцает. А корабль. Нет. Никакой это не корабль, а всего лишь дырявая лодка, потихоньку наполняется водой. Чон горячий, он горит. И это логично, ведь он же звезда. Он отстраняется от губ и кусает бледную шею Юнги. Губы Мина горят, горит и то место на шее. Всё, до чего Хосок касается губами, горит. Вода поднимается все выше. Его взмокшие, хрен пойми какого цвета волосы, становятся жесткими. Блять, и когда он только успел так вспотеть? Хосок прогибается в спине как кошка, как бескостная звезда, он тянет с него одежду. Вот бы ни за что не подумал, думает Юнги между делом, что танцующая звездочка, с самым, как кажется Мину, добрым лицом на земле, окажется по мальчикам. Или, может, это все наркотики? Это они снимают все возможные запреты? Они дарят счастье? Счастье? Ложь. Ложь! Они все лжецы! Лжецы! Лжецы! Мин раскрывает глаза и думает схватить мельтешащего перед глазами Чона и остановить его. Хуй знает зачем. Но, кажется, из них двоих в этой тонущей лодке, сейчас он самый разумный. Потому что понимает: звезды не должны тонуть. Они не должны быть в этой дырявой лодке, черт подери! Он касается его горячей руки, но, раздевшись до самых трусов, Хосок и сам останавливается. Он лишь ложится под боком и вздыхает горячим воздухом ему в шею. — Ну и что это было? — все же решает поинтересоваться Юнги. — Разбуди меня, ладно? — вопросом на вопрос говорит Чон. Разбуди? Мин закрывает глаза. Его бы ещё кто разбудил. Он бежит вперед, мелкий снег лезет ему в глаза и скапливается на бейсболке. Он видит впереди какой-то небольшой отель, останавливается у его дверей и пытается отдышаться. За стеклянными дверями, как ни странно, Мин обнаруживает огромную светлую прачечную. И их, тех его попутчиков из электрички. Тот, что был тогда в ушанке, теперь сидит на скамейке без головного убора. Он лежит на плече крутого. Но теперь тот не кажется таким уж крутым, даже каким-то смешным с этой его самодельной картонной короной на голове. Они оба спят там сидя, видимо, уставшие от ожидания, пока их вещи отстирываются. Симпатичный парень, которого Юнги уже заклеймил мамулей, стоит напротив вертящегося барабана и глядит на него немигающим взглядом. Врата в иной мир он там увидел, что ли? Парень с розовыми волосами сидит на одной из стиральных машин, чуть в стороне, и следит за медленно идущим по ту сторону прачечной снегом. Сейчас он выглядит намного лучше, чем в вагоне. Кажется, теперь ему намного теплее. Мин ищет глазами следующего парня, но тут в него кто-то врезается. Тот брюнет в кофте в крупные желто-оранжевые квадраты. Он указывает ему за пределы прачечной. И, приглядевшись, Юнги видит за стеклом проезжающий мимо длинный поезд и Хосока, сидящего на крыше одного из вагонов и запускающего бумажный самолетик в их сторону. — Эти вещи уже никогда не выстирать, — говорит парень, все это время не отрывающий взгляда от барабана, — эти мысли, как горы грязного белья, единственный выход — это сжечь их, пока они не затянули тебя в свою вонь. Брюнет вновь толкает его в плечо, и Юнги уже собирается разозлиться на него. Но видит перед собой проснувшееся лицо Хосока и слышит уже знакомый скрежет колес по рельсам. — Мне снился «Омелас», — говорит Чон, потирая глаза и глядя в окно. — Это тот, в котором все счастливы за счет страдания одного ребенка? — уточняет Мин. Да, когда-то давно он читал этот рассказ. — Он самый, — кивает Хосок, — но этот «Омелас» был каким-то неправильным. В нем, наоборот, все страдали, ради счастья одного человека. — И чем все это закончилось? — без особого интереса спрашивает Мин, находя в карманах лишь старую дырку и больше ничего. — Тот человек узнает об этом. Он находит трещину в том бесконечном счастье и понимает, что что-то не так. Затем находит самых несчастных в том городе и уходит вместе с ними за город, в обмерзшее поле. — Пикник что ли устраивать? — усмехается Мин. — Они идут по огромному полю с замерзшими колосьями пшеницы, — продолжает Хосок, проигнорировав вопрос Юнги, — Доходят до сырого, вечно голого дерева с сухими ветвями, что никогда не цветет, и закидывают на него пару завязанных в узел кед. — Типо, как в Гарри Поттере, Добби подарили носок, и он свободен? Только в этом случае все, включая того парня, познают и счастье, и грусть? А не только что-то одно? Типа разделили все напополам? А-ля магия счастья лишь для одного спадает с теми закинутыми кедами? В общем-то, тогда одна фигня, что и в оригинальном рассказе-притче, получается, — вновь перебивает его Юнги, вдруг заинтересовавшись. — Да, вроде того, но знаешь, что самое странное? Когда они закидывают те кеды на дерево и выходит солнце, намекая на то, что и дерево вскоре зацветет, один из них вдруг исчезает. Но остальные этого даже не замечают. — Может, он уходит в жертву, бонусом к кедам? — предполагает Мин. — Счастье, — выдыхает Чон, глядя на него, — думаю, он просто уже не способен был его принять. Он соврал, когда пошел с ними. Заклейменный грустью, даже после того, как все вроде как должно было разделиться поровну, он не впустил его в себя. Возможно, в мире грустных грез ему уже было привычно, а счастье. Что это для того, кто никогда и представить не мог, что что-то подобное можно обрести. Кто никогда в это не верил. — Но остальные то… — начинает было Юнги. — Остальные могли хотя бы представить, каково это — испытывать помимо грусти ещё что-то. Они были готовы принять это. Поезд вдруг начал сбавлять скорость. Кажется, они подъезжали к станции. Кстати, а куда это они так долго ехали? Вдруг осенило Мина вполне логичным вопросом. Он повернул голову, чтобы посмотреть на вид из другого окна, и снова столкнулся с темными глазами брюнета. — Скоро потеплеет, — прошептал парень, не сводя с него глаз. — Юнги, — обратился к нему Хосок. — Где твои кеды, Юнги? Счастье… — Лжецы! — вдруг вскочив, закричал на весь вагон Мин — Лжецы! — Счастье есть жажда повторения, — спокойно глядя на него, добавил Хосок и прикрыл глаза. — Но, — подал голос брюнет, — беспокойству нет конца. Его голос и глаза затухли, словно зажженная спичка от ветерка. Голос возник вновь, но теперь он был до омерзения противным и знакомым. Шваль за дверью вновь требовала с него денег и обещала выгнать, если он не оплатит до завтра. Его дырявая лодка была заполнена водой уже больше, чем наполовину. За окном, как и прежде, стучал дятел, а сверху доносился истерический плач. Как же он все это ненавидел. Счастье… Он потянулся ко второму ящику, но в нем оказалась лишь пыль. Ему чертовски хотелось пить. Мелкая дрожь пробежала вдоль позвоночника и исчезла в районе поясницы. Он подозревал, что последние пару мгновений его счастья, лживого утешения, наверное, унес с собой Хосок. Он ведь вроде приходил? Приходил, конечно. Или… Лжец. Какие же они все лжецы. Нет счастья.