Я навсегда запомню это имя

       Кладбище Святого Марка дышит холодным покоем. Утро промозглое, бледное, оно лишено сегодня солнечных красок, и в тумане надгробия выглядят нечёткими силуэтами. На Австрийскую империю опустился март. Первый весенний месяц длинного и нелёгкого 1792 года.       По усыпанной гравием дорожке от центрального входа идут рука об руку мужчина и женщина. Оба высокие и темноволосые, оба одеты в чёрное и слегка бледны. Со стороны их можно было бы принять за брата и сестру, но ошибочность этой мысли выдают глаза: его — карие и пронзительные, и её — серо-зелёные, почти оливкового цвета, светлые и спокойные. Их роднит лишь выражение усталой неослабевающей тоски. Вечное. Не отпускающее ни на минуту.       Мужчина несёт охапку бледно-золотистых лилий, женщина — корзину маленьких голубых незабудок. Пройдя ещё немного, двое достигают развилки и прямо перед небольшой белокаменной часовней расходятся. Путь мужчины лежит по запущенной тропе, через гущу чахлых деревьев, в самую старую и бедную часть кладбища, а путь женщины — по широкой ухоженной аллее, к сердцу последнего людского дома. Туда, где находят покой павшие в бою офицеры блистательнейшей Австрийской Империи.       Женщина останавливается и оборачивается, глядя на своего мужа, который идёт прямо, быстро и который, кажется, уже забыл о ней. Он помнит лишь безымянную общую могилу, где через несколько минут без сил упадёт на колени. Она понимает и ещё кое-что. Что скоро тропа к могиле зарастёт, а сама обтёсанная плита затеряется среди других, ведь этих могил всё больше, потому что бедные продолжают умирать от холода, голода, болезней и равнодушия… но едва ли Антонио Сальери забудет дорогу.       Терезия Сальери, в девичестве фон Хелфершторфер, отводит взгляд от прямой, напряжённой спины и дальше идёт, уже не оглядываясь. В конце концов… ей тоже есть о ком плакать и кого раз за разом звать, прижимая ладони к разрывающейся от боли груди и с трудом размыкая обветренные губы.              *       Слово, которым меня всегда было очень легко описать, — «слишком». Слишком высокая в сравнении с другими девочками моего возраста. Слишком спокойная и уравновешенная. Слишком люблю неяркие, скромные цвета. Слишком много думаю о музыке и даже — вот нонсенс — сочиняю её. И… слишком стойко переношу несчастья.       Мы с Антонио встретились, когда мне было всего девятнадцать, а ему едва исполнилось двадцать четыре. Да, я родилась почти в одно и то же время с Вольфгангом Амадеусом Моцартом… но тогда ещё не знала об этом.       …В тот день я вместе со служанкой спускалась по лестнице в обеденный зал, а он стоял у окна и говорил с моим отцом. Наши взгляды встретились, и он вдруг запнулся и смутился, он посмотрел на меня так, будто бы уже знал. Так странно было видеть на смуглом лице пятна румянца… Я даже улыбнулась и прикрыла рукой рот. А отец сказал:       — Это твой новый учитель музыки, Антонио Сальери. Он недавно прибыл в Вену. Ты помнишь его? Он преподавал музыку в том монастыре, где ты воспитывалась. А теперь он будет заниматься только с тобой.       Да. Я вспомнила. Даже вспомнила, что не раз мы встречались взглядами то на службе, то на занятиях, то на моем пути в трапезную… хотя он никогда не заговаривал со мной. И теперь я была не рада и рада одновременно.       Не рада потому, что не любила учиться. То есть, не так. Учиться я обожала, но ненавидела, когда кто-то важно расхаживал передо мной, потрясая толстым, как баварская колбаса, пальцем и ведя заумные речи. Намного проще мне было всё узнавать самой — из книг или разговоров. Я боялась, что буду разочарована.       А рада потому, что этот Сальери мне нравился, какой-то он был… живой, хотя там, в монастыре, всегда напускал на себя смешную строгость и важность. А сейчас он как будто бы растерялся… Я подошла и протянула ему руку, открыто посмотрев в лицо. Он поцеловал мне кисть, не отводя глаз, и я улыбнулась опять. А он вдруг наоборот стал снова таким серьёзным, задумчивым. У него почти всегда такой вид. Так легче спрятать свои чувства, и он часто их прятал. Кроме тех минут, когда…       *       Мысль Терезии обрывается. Она уже видит знакомые могилы — многие с большими красивыми памятниками, с до блеска начищенными коваными оградами и целыми охапками цветов у подножий. На секунду остановившись, она глубоко вдыхает туманный воздух. И идёт дальше. Могила, которую она ищет, здесь почти незаметна. За ней никто не ухаживает, о человеке, лежащем под тем камнем, никто не помнит… почти никто. И скорее всего, его ждёт почти такая же судьба, что и Моцарта — со временем дорогу к месту, хранящему его сон, просто забудут.       Она делает новый шаг и крепче сжимает корзину с цветами из императорской оранжереи. И снова вспоминает.       *       Он был удивительным учителем. Не таким, как все эти мерзкие господа в париках. На первом нашем занятии наедине я сразу решила показать Сальери, кто здесь главный, и, едва услышав в соседней комнате его шаги, начала играть на клавесине то, что недавно сочинила сама. И даже не оглянулась, когда он вошёл, на приветствие ответила сухо и уж точно никаких ему реверансов.       Но он не разозлился на меня за своенравность. Играя, я чувствовала, что он стоит за моей спиной и внимательно так смотрит, будто оценивает. Меня это отвлекало. Но я не подавала виду. А потом… он вдруг приблизился, взял мою руку в свою и мягко переместил пальцы чуть правее:       — Не мне указывать вам. Но здесь лучше подошли бы более высокие ноты.       Он был прав. И я заупрямилась:       — Я не люблю высокие ноты, они какие-то… фальшивые.       — По-моему, вы ошибаетесь, фройляйн фон Хелфершторфер.       У него был очень мелодичный голос. Красивый. А пальцы ледяные. Интересно… наша страна казалась ему очень холодной по сравнению с его недосягаемой Венецианской Республикой? Думая об этом, я не заметила, как он опустился рядом и мягко сказал:       — Вы прекрасно сочиняете. Но кажется, вам нужно заниматься и по программе?       И на этот раз я послушалась. И никогда ещё так не старалась сыграть хорошо.        Я весь вечер и всю ночь думала о нём. Какое у него необычное лицо, как я не замечала раньше, в монастыре? Он кажется намного старше своих лет, такой уверенный… и совсем не похож на всех этих слащавых кавалеров, которые так часто увиваются вокруг меня. А ещё он скромный и так тепло улыбается. Жалко, что редко, за час урока всего раза два или три.       Наутро я поняла, что влюбилась. Это не принесло мне особой радости, я вообще не любила, чтобы меня что-то смущало или ставило в тупик… и я боролась. Но когда следующим же вечером он снова пришёл, я сама подала ему руку для поцелуя и поняла, что пропала. Ведь… в Сальери невозможно было не влюбиться.       *       Туман не рассеивается, а только становится гуще. День, наверно, будет долгий и холодный. Терезия всё идёт по подтаявшему снегу. Она не смотрит по сторонам, это место давно ей знакомо до последнего камня. Войны сейчас нет, значит, нет и новых могил. Всё как раньше.       И невольно она снова думает о своём муже. Что-то внутри неё на секунду рвётся идти искать его прямо сейчас, ведь каждый раз во время таких прогулок она боится, что Антонио не вернётся, что умрёт прямо там, возле могилы, ведь у него такое слабое сердце.       Но она верит, что этого не случится. Слишком сильна любовь. И слишком долго ему ещё придётся за неё расплачиваться на этой земле. Она ведь женщина. Она понимает такое лучше.       *       …Как он полюбил меня — такую упрямую? Такую «слишком». Такую… неправильную и независимую. Мы были очень похожи и одновременно совершенно разные. Может, поэтому… никогда не задумывалась.       Но каждый раз я с трепетом ждала уроков музыки. Чтобы его увидеть. Чтобы поиграть с ним в четыре руки, чтобы послушать его рассказы о Венеции. И на прощание снова позволить поцеловать свою руку. Однажды мы оба не смогли удержаться. После этого поцелуя были другие. Множество. Такие, каких потом никогда не бывало. Первая любовь — всегда самая горькая. И самая нежная. Точнее… тогда, в юности, я верила в это.       Помню день, когда умер отец и моим опекуном стал один из его друзей, герр Хоффман, которому он доверял всей душой, но который оказался человеком не совсем честным.       Во что превратилась моя жизнь, до того счастливая и свободная? Он запирал меня в комнате, он не позволял мне видеться с Сальери. Он требовал моей руки, так, как не каждый император требует осады непокорной столицы.       Настал день, когда я не выдержала и тайно передала Антонио записку, где умоляла поговорить с императором, чтобы только вызволить меня.       Но император в тот день был не в духе. И… Сальери украл меня сам. Ночью. Тайно. Совсем как в книге. Мы с ним мчались к его скромной квартире в экипаже, запряжённом вороными коням. Была ледяная осень. В неуютном доме, совсем не похожем на приветливый особняк герра Гассмана, было холодно, и я тут же заболела. Но он варил мне на огне глинтвейн. Раньше я ничего такого не пила, и… этот вкус до сих пор на моих губах. Антонио готовит его для меня и сейчас, спустя почти двадцать лет. Наверно, это и есть вкус любви.       А потом император, которого история нашего побега почему-то развеселила, вдруг решил принять в любовной интриге живейшее участие и сыграть роль сказочной волшебницы в розовом колпаке. Уже скоро мы с Антонио Сальери — блистательным придворным музыкантом Его Величества — обвенчались под сводами собора Святого Штефана. Это был 1775 год. И… следующие годы были лучшими. Действительно лучшими.       *        Простая могила, от которой ветер давно унёс все увядшие цветы, оставленные здесь в прошлый раз, темнеет в тумане. Женщина медленно приближается, опускается на колени и нежно проводит ладонью по шершавому камню.       Ей не холодно, и даже кажется, будто почти не больно. Только в голове мелодии её мужа и мелодии Вольфганга Моцарта звучат вместе с глухим, нежным голосом человека, которого каждый из них троих знал:       — Моя Реза…       Да, он всегда называл её именно так. Больше никто. Он был её спасением. Если бы он не пришёл… как бы ещё она приняла выбор своего мужа? Выбор, за которым стояло слишком многое, чтобы препятствовать. Впрочем… Терезия никогда не препятствовала чужим чувствам. Просто не могла.       *       Вольфганг Моцарт впервые появился в нашем доме, когда был 1783 год. Но о его присутствии в жизни Антонио я знала и до этого. Он часто говорил мне об этом человеке. Мне нравилось слушать: по этим рассказам Моцарт казался чем-то неземным и необыкновенным. А я всегда любила необыкновенное. Уже тогда в интонациях голоса Антонио я ощущала что-то… но не придавала этому значения.       Я начала понимать, когда они сидели рядом перед клавесином и играли. Красивая, грустная мелодия, от которой внутри всё словно сжимается, а пальцы начинают мелко-мелко дрожать. Да… они оба умели сочинять именно такую музыку. Я… наверно, я так не могла.       Окончательное понимание пришло, когда Антонио вдруг уехал с ним в Венецию — прямо после музыкального соревнования у императора — и будто исчез на несколько дней.       Когда он вернулся, то не стал холоднее или отстранённее. Он смотрел на меня с прежней нежностью и так же обожал наших детей. Но изменилось что-то, чего я не могла понять. А самое главное — я видела в его глазах то, что ускользало от меня и не принадлежало нашему дому. Это что-то будил в нём только Моцарт… когда приходил к нам, встречаемый радостным смехом моих детей. Наших с Антонио детей.       Постепенно началась игра, искренняя в желании никому не сделать больно. Антонио играл верного мужа. Я — счастливую супругу. Хотя в каком-то смысле слово «игра» здесь не подходит. Потому что он действительно был верен, а я — счастлива. Просто было ещё одно обстоятельство. Моцарт.       Вольфганг… он тоже не играл. Что бы о нём ни говорили, играть он не умел. Я это знаю. Его взгляд всегда выдавал его. Особенно если взгляд был устремлён на Антонио Сальери. Он не мог бороться с собой, и я его понимала. И видела, что бороться не может мой муж. От этого осознание становилось ещё острее, ещё болезненнее: ведь никто лучше Антонио не умел владеть собой. А теперь у него этого не получалось.       Время шло. В числе любовниц моего мужа называли Катарину Кавальери, Анну Стораче, Джулианну Квазиомо. Находились даже те, кто включал в длинный список Наннерль Моцарт, родную сестру Вольфганга. Хотя она не появлялась в Вене уже несколько лет, не была знакома с Антонио и давно вышла замуж. Но разве это могло волновать обитателей столицы, голодных до слухов? А я смеялась… когда могла.       Они часто были вдвоём — просто разговаривали, что-то сочиняли, пили вино. Они всё время пытались сдерживаться, и временами мне даже было их жаль.       В каждом мимолётном жесте или взгляде я замечала любовь и желание. Да, именно так. В их отношениях плотское очень тесно переплеталось с неземным.        Лишь однажды я случайно видела их поцелуй — но какой это был поцелуй… Вольфгангу тогда стало дурно — он только что прибыл из какой-то поездки и, кажется, заболевал. Антонио поддержал его, обнял за плечи и посадил в кресло. Встревоженная, я сама пошла за водой для него, а вернувшись — видимо, слишком тихо, — увидела, как мой муж склонился над Моцартом и, гладя его по щеке, шепчет:       — Только держитесь, умоляю.       Я застыла в дверях, когда Антонио приник к приоткрытым губам, а бледные руки очень крепко обвили его шею. Так крепко, что было ясно: не отпустит. Никогда. Я отошла назад, чтобы переступить порог комнаты лишь через полминуты и с улыбкой спросить:       — Как вы?       В ту же ночь я стояла над спящим Антонио и держала в руке его нож для бумаг. Мне казалось, это так легко — просто вонзить лезвие в горло и несколько раз повернуть. И ничего не будет, только наволочка из белой станет чёрной, а утром — тёмно-багровой.       Я смотрела на лицо своего мужа, а он был спокоен и, казалось, даже слегка улыбался во сне. Кого он видел там, кого обнимал?.. Я не хотела об этом думать, это причиняло мне боль, но… и опустить нож я тоже не могла. Я просто выронила его — звук падения тут же скрыл мягкий ковёр — и вышла из комнаты.       *       Вокруг нет больше никого. Терезия смотрит на плиту и видит, что имя скоро будет трудно прочесть. Если бы она могла прямо сейчас обвести каждую букву и знала, что она не сотрётся, то сделала бы это — даже кровью. Впрочем… ей не нужно имя. Имена — пустое.        Вынимая из корзины незабудки, она начинает бережно укладывать их рядом с могилой, тихо напевая и чувствуя, как голос уносит ветер.       Вольфгангу Моцарту тоже всегда нравилось, когда она поёт. Сейчас ей вдруг кажется, что она слышит смех — такой знакомый и такой искренний. Да. Моцарт смеялся часто, и казалось, от одного его присутствия было тепло. Даже ей. Она не ненавидела его. Никогда. Она поступала мудрее: боролась с болью и побеждала её. А потом…       *       Я хорошо помню день, когда встретила этого человека. Его имя и фамилия столь же безвестны, как безвестны имена и фамилии многих других офицеров. О нём никогда не напишут книг и не осталось даже заметок в старых газетах. Может быть, в каком-нибудь мемориальном списке, спустя много лет, его имя и мелькнёт, но не более.       А я буду помнить его всегда. Карл Август Штернхоф. Храброе сердце.       У моего мужа было довольно много друзей. Точнее, людей, которые с гордостью говорили, что Антонио Сальери является их ближайшим и дорогим другом. Что же касается его самого, он был учтив и обаятелен, всегда вежлив и добр, ничего ни для кого не жалел. Но людей, которых он называл друзьями, можно было посчитать по пальцам, и для этого много было бы даже одной руки. И всё же…       …Антонио Сальери ненавидел светские приёмы. Он редко принимал приглашения, а худшей для него всегда была необходимость устраивать что-то в нашем доме. Он уклонялся от этого как только мог. Но в тот день — впервые — он был, казалось, рад пригласить всех к нам — даже не слишком приятных ему барона ван Свитена и графа Розенберга. Но, конечно же, дело было не в них.       Это был его день рождения. И гостей приехало множество — музыканты всех родов и мастей, композиторы, артисты и артистки, богатые торговцы — поставщики императорского двора. Все стремились рассыпаться перед хозяином дома и передо мной, его супругой, в любезностях. А Антонио, как и всегда, виртуозно ускользал от них, заставляя постепенно забывать о том, что именно послужило поводом для такого блистательного вечера. Гости разбивались на группки, смеялись, беседовали. Всем было хорошо, улыбалась и я, принимая комплименты. Я ведь знала: в окружении Антонио немало тех, кто хотел бы поухаживать за мной, и если бы только я захотела…       Но я не хотела. Я смотрела на своего мужа, который говорил с только что пришедшим — как и нередко, с опозданием — Вольфгангом. Моцарт робко держался за рукав Антонио, как-то по-детски и очень искренне. Я видела, что он отдал ему что-то небольшое, необыкновенно осторожно завёрнутое в бумагу и перевязанное лентой. Мой муж с улыбкой спрятал это в карман.       А потом я вдруг почувствовала на себе внимательный взгляд. Такой пронизывающий. Я обернулась. В нескольких метрах от меня, возле увитой розами беседки, стоял высокий мужчина — примерно ровесник Антонио, может, на несколько лет младше. Мне сразу бросилось в глаза, что этот человек одет не в яркий нелепый камзол, как многие вокруг, а в белый как снег военный мундир — скромный, поблёскивающий лишь небольшими эполетами, пуговицами и обшивкой. Волосы у незнакомца были светлые и чуть длинноватые, убранные в хвост. Видимо, как и мой муж, он не жаловал париков, и мне это понравилось. Интересно… кто это такой, среди знакомых Антонио ведь не так много военных. Это даже жутко теперь, когда близится война с Турцией (*). И незнакомец точно напоминает о ней одним своим присутствием и холодным взглядом голубых глаз.       И всё же я приветливо кивнула ему. А потом вдруг услышала голос Антонио: он в сопровождении Моцарта шёл ко мне. Приблизившись, Вольфганг поклонился и поцеловал мою руку. Я невольно улыбнулась: и мне, и Антонио он доставал где-то до кончика носа, и даже каблуки редко могли помочь ему стать выше.       Пока мы с Вольфгангом обменивались любезностями, Антонио отошёл и вскоре вернулся в сопровождении голубоглазого незнакомца, явно немного смущённого. Неожиданно я увидела, как мой муж искренне и тепло улыбается — и впервые эта улыбка адресована не Моцарту и не мне:       — Знакомьтесь, Карл Штернхоф. Он племянник одного из друзей моего первого наставника, герра Гассмана (**), и адъютант при генерале Лаудоне (***). Карл, это моя супруга Терезия. А рядом с ней мой друг, Вольфганг Моцарт.       Генерал Лаудон… я слышала, что именно он назначен главнокомандующим австрийской армии. А это значит, положение ещё серьёзнее. И всё же я нашла силы произнести:       — Какая красивая фамилия (****). Приятно познакомиться с настоящим офицером, — я протянула руку для поцелуя.       — Взаимно приятно встретить столь очаровательную женщину. — Пальцы бережно взяли мою ладонь.       Когда губы коснулись её, я почувствовала странную дрожь. И этот голос — красивый, низкий, глубокий — проникал в самое сердце. Но хуже всего был взгляд. Почему-то мне казалось, что Карл Штернхоф очень хорошо знает, о чём я думала, пока он смотрел на меня, а я смотрела на Антонио и Вольфганга. Из размышлений меня вырвал Антонио:       — Уже скоро Карл отбывает на войну.       — Вы боитесь?       Надо же, этот вопрос сорвался с моих губ. Адъютант Лаудона снова внимательно посмотрел на меня и неожиданно улыбнулся:       — Нет, фрау. Война ужасна, но не страшна.       — Храброе сердце! — Вольфганг оживлённо потряс ладонь офицера, вызвав его немалое удивление. — Иногда мне кажется, что я зря остаюсь в Вене. Мне стоило бы присоединиться к армии. Я бы нёсся на огромной лошади и рубил туркам головы… да и вы, — теперь он посмотрел на Антонио, — могли бы заниматься тем же.       Мой муж невольно рассмеялся, я подхватила этот смех. Карл Штернхоф, по-прежнему несколько удивлённый тем, как Моцарт бесцеремонно схватил его за руку, покачал головой:       — Поверьте… быть солдатом проще, чем вдохновлять идти в бой. А зная вашу музыку, я могу сказать… что очень многие вещи в этом мире стоят того, чтобы за них умереть.       На последних словах он вдруг снова посмотрел на меня, но, встретившись взглядом, тут же опустил глаза. А я невольно глянула на его руки — обручального кольца не было. Интересно… поэтому у Штернхофа такой потерянный вид?       Вскоре после этого начался ужин, где разрозненные светские беседы продолжались. Я сидела рядом с Антонио и видела, как Моцарт, сняв туфлю, касается его ноги своей затянутой в шёлковый чулок ногой. Так интимно и так…       Мне стало дурно. Я извинилась, поднялась и, пройдя через зал, вышла на балкон. Остановилась, с усилием переводя дыхание и борясь с подступающими к глазам слезами. Я не была в ярости. Во мне не пылала ревность. Мне просто было так больно, что я не могла даже вдыхать этот тёплый летний воздух, пахнущий цветами и травами. А потом…       — У вас тоже своя война, да?       Герр Штернхоф появился на балконе и приблизился ко мне — не вплотную, он так и оставался на некотором расстоянии, видимо, боясь меня напугать… Я молчала, поджав губы и собирая силы, чтобы улыбнуться. Наконец, ответила:       — Просто… чудесная погода. Правда?       Он подступил чуть ближе:       — Правда…       И мы замолчали. Я смотрела на улицу, а он смотрел на меня, и на этот раз взгляд голубых глаз успокаивал: почему-то мне казалось, что сейчас всё хорошо и никто не обидит меня, никакая боль уже не потревожит сердца. Вдруг я снова услышала тихий голос:       — Терезия… у вас нет желания убежать?       Изображая удивление, я взглянула на него:       — От чего же мне убегать?       Ответ последовал после некоторого промедления:       — От чужой любви. Такой нежной, видимой на расстоянии невооружённым глазом, как… — он поднял руку, — вон та яркая звезда.       Я проследила за его пальцем и вздохнула:       — Это не звезда. Это Венера, планета любви. Она и должна быть яркой.       — Всё как в жизни, — он улыбнулся. Но улыбка была грустной. — Вы любите звёзды?       — Они слишком далеко, чтобы я могла любить их или не любить. Но я их знаю. А вы интересуетесь ими из-за вашей фамилии?       — Кто знает… — туманно ответил он и вдруг спросил: — А на что похожа ваша любовь?       Я, почти не задумываясь, указала на маленькую золотистую звёздочку:       — Эта. По-моему, у неё даже нет имени. И её почти не видно.       — Неправда, — его взгляд обратился к небу. — Она очень красивая. И у неё есть имя. Её зовут Реза. Как вас.       — Красивое имя. И правда немного похоже на моё… но откуда вы знаете?       Он неожиданно тихо рассмеялся:       — Я только что так решил.       Мне казалось, он хочет сказать что-то ещё, но замолчал, а я теперь смотрела на свою звезду. Потом Штернхоф снял и осторожно накинул на меня свой мундир:       — Вы можете простудиться, фрау… ваш супруг убьёт меня.       Я потрогала ладонью чуть шершавый рукав, потом склонила голову и прижалась к ткани щекой. И неожиданно для себя прошептала:       — А возьмите меня на войну. Я не умею сражаться, но перевязывать раны смогу.       Ладони неожиданно легли мне на плечи. Карл Штернхоф склонился ко мне, и голос его звучал мягко, но непреклонно:       — Никогда даже не думайте о подобном.       — Вы же говорили, что война не страшна.       — Только тем, кому нечего терять, фрау.       — А вам нечего? — выдохнула я, глядя на него с удивлением. — На вашей руке нет кольца, вы пришли без спутников и почти ни с кем не вели бесед. Но неужели вы никого не любите? И даже не влюблены?       Секунду он колебался. Потом твёрдо покачал головой:       — Никого. Я всегда был один. У меня нет ни семьи, ни любовницы, ни любовника. Только война. Думаю, мне лучше вернуться к вашему супругу.       И, развернувшись, он покинул балкон — быстро, уверенно, ни разу не обернувшись. А я смотрела ему вслед с бешено стучащим сердцем. Кажется, вино странно подействовало на меня, потому что в голове бились какие-то дикие мысли, похожие на испуганных птиц. Но через несколько минут я уже вернулась в обеденный зал и улыбалась гостям. И лишь изредка ловила себя на том, что ищу глазами герра Штернхофа. Просто для того, чтобы отдать ему мундир и поблагодарить.       *       Становится чуть холоднее. Терезия прижимает руки к груди и пытается отогреть их дыханием. Потом снова смотрит на оставшиеся в корзине незабудки, пронзительно-голубые и хрупкие.       Его глаза были точно такого же цвета. Но это можно было увидеть только при свете дня, а тогда, в тот вечер, глаза Штернхофа казались ледяными и пронизывающими. Но сейчас Терезия понимает, что виной тому была эта непоколебимая уверенность: «мне нечего терять». А может быть, совсем наоборот, эта уверенность была бы ему лучшей защитой, чем…       К глазам невольно подступают слёзы. Да. Это её вина. Она поселила в нём страх. Утром, когда…       *       …Вольфганг Амадеус Моцарт стоял на пороге нашего дома и держал в руках большую корзину незабудок. Едва я открыла дверь, он протянул её мне с широкой улыбкой. Я удивлённо приподняла брови:       — Вольфганг, где вы всё это нарвали? И неужели вы сделали это для меня?       Композитор тихо рассмеялся:       — Не сомневайтесь, я с удовольствием сделал бы для вас это и многое другое, но сегодня меня опередили. И от меня здесь только конфеты для ваших детей, они на самом дне, я их только что туда положил.       Несколько сбитая с толку длинной речью, в ходе которой Моцарт успел отдать мне корзинку, поцеловать руку и несколько раз пройтись вдоль ступеньки, я жестом предложила ему войти и продолжила расспрашивать:       — Но… откуда тогда цветы?       Моцарт, занятый рассматриванием нашего ковра, изобразил ладонью очень неопределённый жест и промурлыкал что-то из своей последней оперы. Я подошла ближе:       — Вольфганг, пока вы мне не расскажете, я вас к Антонио не пущу!       — А я не против насладиться вашим обществом, — он снова слегка улыбнулся мне и, подойдя к клавесину, начал наигрывать одним пальцем какую-то мелодию. — Говорят, супруга без мужа…       — Вольфганг!       Я приблизилась и, остановившись напротив неугомонного композитора, тоже прижала палец к одной из клавиш клавесина — той, что отвечала за одну из самых низких нот, и звук от этого вышел угрожающим. Видимо, это всё же произвело впечатление на Моцарта, потому что он наконец ответил:       — Если вы ещё помните вечер по поводу дня рождения герра Сальери… он знакомил вас с адъютантом Штернхофом.       Неожиданно, помимо своей воли, я почувствовала, как сердце учащённо забилось. С того дня прошло уже почти две недели, и ни разу Карл Штернхоф ничем не напомнил о себе. А в тот вечер он даже не попрощался со мной лично. И вот теперь… незабудки. Ведь обычно мне дарили розы, изредка лилии. И никто, даже Антонио, не догадывался о том, как сильно я люблю полевые цветы.       — Он сказал что-то? — запинаясь, спросила я и ощутила, как щёки заливает румянец.       Оставалось надеяться, что Вольфганг, расхаживающий по комнате, этого не заметит. Он обернулся, вертя в руках какую-то фарфоровую фигурку с нашего камина:       — Ничего, что я мог бы передать вам. Он совершенно случайно встретил меня по дороге сюда и сказал, что спешит к генералу.       — Случайно? — глухо переспросила я.       — Он сказал так, — Моцарт вернул фигурку на место. — Я думаю, нет ничего удивительного в том, чтобы спешить к генералу… с незабудками. А потом передумать и подарить их вам. Лично я именно так бы и сделал.       Я невольно рассмеялась и понюхала цветы, заодно на всякий случай пряча от Вольфганга лицо. Аромат незабудок почти совсем неуловим, но если их много, то эта нежность ощущается с каждым вдохом.       — Так где ваш блистательный супруг, и удостоит ли он меня скромной аудиенции?       — Антонио наверху. Я думаю, он будет вам очень рад. И… спасибо, Вольфганг.       Он стремительно развернулся и понёсся к лестнице. Я знала, что через пару минут он ворвётся в кабинет Антонио, как порыв свежего весеннего ветра, обнимет его и будет говорить о том, как сильно он скучал. Но сейчас я почему-то думала об этом отстранённо… будто просто наблюдала через стекло движущуюся картинку — забавную и трогательную, но не имеющую никакого отношения к моей жизни. А в руках у меня были незабудки в плетёной корзине.       Когда через полчаса Антонио и Вольфганг спустились вниз, собираясь идти к императору, я невольно заметила, что верхние пуговицы на рубашке моего мужа застёгнуты уже не так аккуратно, как утром. А на шее Моцарта я отчётливо увидела след поцелуя. Но даже это уже не так сильно ранило меня. Я поцеловала Антонио, улыбнулась Вольфгангу и, едва слуга проводил их, села за клавесин — на его поверхности теперь стояла большая ваза с незабудками. Кажется… мне уже давно так не хотелось сочинять.       *       — А та звезда всё ещё не упала. Реза светит каждую ночь.       Терезия говорит, и голос её звучит хрипло, незнакомо, так, будто она умирает в пустыне, без воды.        Сейчас она вспоминает — как в тот же день она вышла из дома и направилась в сторону центра Вены, удивляясь, как легко ей сейчас дышится. Она не знала, куда именно идёт, но что-то вело её к императорским дворцам, в самое сердце города… и когда на одной из улиц Карл Штернхоф вдруг появился прямо перед ней и склонил голову в коротком поклоне, она замерла.       И до сих пор она не знает, что именно на этой улице Антонио Сальери впервые встретил Вольфганга Моцарта, когда тот сидел прямо на тротуаре и сочинял мелодию.       А тогда она просто подала ему руку и предложила немного прогуляться. День они провели в парке, возле пруда, где мирно рассекали водную гладь изящные лебеди.              — Почему вы подарили мне именно эти цветы?       — Потому что они напоминают мне вас. Холодные. Но нежные.       Я улыбнулась от этих слов. Нет. Он не знал меня достаточно близко, чтобы сказать подобное. Но… он сказал верно. Я бросила лебедям несколько крошек и прошептала:       — Спасибо, но… почему вы не пришли сами? Я… то есть, мы с Антонио… были бы вам рады.       — Потому что Вольфганг Моцарт приносит удачу, а я боялся, что вы прогоните меня. Ведь я тогда не проявил нужной учтивости, и…       — Учтивость никому не нужна. — Я произнесла это, не сводя взгляда с лебедей. Среди множества белых я увидела всего двух чёрных. И вместо того, чтобы держаться рядом, они всё дальше отплывали друг от друга. — Главное… в тот вечер мне было с вами очень хорошо.       Он не смотрел на меня. Но я видела, что он меня услышал. И тихо ответил:       — Мне с вами тоже, Реза…       — Как вы меня назвали? — я удивлённо взяла его за рукав, надеясь, что он наконец повернётся ко мне. И… вдруг поняла, что неосознанно повторяю жест Моцарта.       Карл Штернхоф действительно взглянул на меня и спросил:       — Вам не нравится? Простите.       Я молчала и по-прежнему не выпускала его. Боже… что со мной происходило? Сейчас я действительно хотела вести себя как Вольфганг Моцарт. Нет… не так… быть как он. Не сдерживать эмоций, не думать об условностях и приличиях. И я выдохнула:       — Нравится… очень.       С того дня всё изменилось. В тот день я вспомнила, что значит любить. Я отдалась так, как не отдаются благочестивые жёны не менее благочестивых мужчин, а так, как отдаются лишь самые страстные, ветреные, грешные любовницы и просто шлюхи… глубоко несчастные и потерянные внутри.              Терезия закрывает глаза. Ей кажется, что она слышит мягкую поступь за спиной. Слышит голос и чувствует, как тёплое дыхание обжигает кожу:       — Реза…       Сильные руки осторожно обнимают её, губы нежно касаются завитка волос, скулы, уголка губ… Терезия неподвижна, будто её сковал сон. Она знает, что от малейшего движения иллюзия исчезнет, снова станет холодно и пусто. И лишь тихо шепчет:       — Возьми меня с собой… пожалуйста…       Те же слова она шептала спустя ещё несколько недель — когда Карл Штернхоф отправлялся на войну. Она уже гремела над всей Европой, вселяя в людей всё новый и новый страх и отнимая всё новые и новые жизни.       А этот вечер был у них последним: они прощались в его офицерской квартире. Терезия знала, что Антонио ни о чём не спросит её, если сегодня она не вернётся домой… и поэтому не боялась. Она сидела перед камином, обняв колени и снова накинув на свои плечи мундир Карла. Ей было хорошо. Потом он опустился рядом, и она положила голову ему на колени, глядя снизу вверх на лицо. Улыбнулась и вдруг сказала:       — Знаете… а одна из моих дочерей, кажется, немного влюблена в Вольфганга Моцарта.       — Какая ирония… — ответный шёпот был совсем тихий.       Она знала, что ему не хочется говорить. Знала, что он думает о войне. И знала, что скоро не сможет даже писать ему. Но слёз уже не было, и она осторожно погладила его по руке:       — Вы ведь вернётесь скоро?       — Постараюсь… — наклоняясь, он коснулся губами её губ.       — Храброе сердце… — произнесла она. И закрыла глаза.       А Терезия на кладбище Святого Марка наконец нашла силы, чтобы открыть их и снова увидеть окутывающий всё вокруг холодный туман.       *       Это была не первая ночь, которую мы провели вместе… первая была намного раньше. Но кажется, я до сих пор помню каждое прикосновение и каждый поцелуй. Да… теперь я понимаю Антонио — просыпаться каждое утро и не видеть рядом кого-то, кто только что снился тебе, больно. До такой степени, что хочется снова закрыть глаза. Надолго-надолго.       В ту ночь я увидела сон. Как еду в трясущемся обозе через пустошь. Окна выбиты, в них свистит ветер. Карл лежит на сидении, и его перебинтованная голова покоится у меня на коленях. Он весь в крови и что-то шепчет, а я не могу различить слов из-за стука лошадиных копыт. Я бесконечно зову его, но он теперь молчит. У него пылает лоб. Он умирает, и я это знаю. А в окне я отчётливо вижу на небе какой-то чёрный провал… на том месте, где должна светить моя звезда.       — Реза… — пальцы осторожно коснулись моего плеча.       И я снова попросила:       — Не оставляй меня. Я должна быть там. Я… буду тебе нужна. И я справлюсь.       — Женщина не должна быть на войне. Тем более, ты. К тебе я хочу вернуться. И тогда…       Он заберёт меня. Да, именно так. Я знаю, что это возможно, учитывая влияние Антонио… и зная, как ему хотелось бы знать, что я счастлива. И… я верила в это. Верила долго, а потом…       Адъютант Карл Август Штернхоф был убит во время сражения на подступах к Белграду. Там пали многие. О нём говорили разное — и чаще всего то, что племянник, а на самом деле внебрачный сын барона G., стал офицером лишь благодаря своим связям и личной просьбе, высказанной императору моим мужем. Но в то время, как многие отсиживались в штабе, Карл был с солдатами. Всегда. И погиб тоже среди них. Может… в последнее мгновение он вспомнил обо мне?        Ни я, ни Антонио не видели этих похорон. И для нас это было ещё одним ударом. Для меня — последним, а для него — лишь увертюрой к тому, что случилось дальше, спустя очень недолгое время.       С того времени прошло уже ровно два с половиной года. И не было и дня, чтобы я не вспоминала тебя, моя недолгая любовь. Моё храброе сердце.        *       Терезия медленно поднимается с колен и берёт пустую корзину. Разворачивается и идёт к часовне. Стало немного легче — ей кажется, что она всё ещё ощущает призрачные поцелуи на своих губах и слышит голос. Его голос.       Антонио Сальери появляется возле белой стены почти одновременно с ней. Он стал ещё бледнее, во взгляде всё та же пустота, но в самой глубине глаз Терезия всё же замечает это лёгкое, хрупкое, невесомое… надежда. Она ещё жива.       — Ты сильно замёрзла? — он нежно берёт её руку в свою и подносит к губам.       Она качает головой:       — Нет, милый. Всё… хорошо. Поедем домой.       Рука об руку они снова идут к центральному входу кладбища святого Марка. Чтобы вернуться сюда, когда что-то внутри снова сломается и захочется остаться наедине со своими тайнами. Рано или поздно. Скоро.