Бог любит тебя.

      Дочери понтифика не спится.       Свежий ветер, посланник тёплой ночи, неслышно влетает в открытые ставни и ласково шевелит медовые кудри. Лукреции Борджиа нравится думать, что он шепчет ей те самые слова о любви, что поют влюбленные в своих серенадах. Она едва ли может их разобрать, но только одно имя незримым шелестом находит отклик вот там, в самом сердце. Разве это не Боженька пытается так согреть её, влить свет в живой трепещущий сосуд? Разве не это ли проявление Его любви? Она счастлива. Ей кажется, что она пришла в этот мир, чтобы слышать, видеть, чувствовать его. В пении утренних птиц, в сладости нежных фруктов, в прохладе пенистых волн. В мягкости материнской руки. В столь редкой, и от того ещё более драгоценной улыбке брата. Подобно лучам солнца, ей хочется залить этой любовью своих родных и близких, наполнить их до краев и гореть, пока не сгорит она сама. Господь одарил её этим сокровищем, за которое она никогда не расплатится.       Но завтра все закончится.       Соленые ручьи горечи и упрямства на щеках уже высохли, и Лукреции не остаётся ничего: только принять то, что завтрашней ночью она станет графиней Пезаро. Внутри все ещё бушует раскалённый вулкан, пробуждающий безрассудство. Ей кажется, она никогда не простит отца. Он отнял предназначенную ей дорогу в райские сады, позолоченую песком, и пообещал ее в жены Джованни Сфорца, хотя она предпочла бы остаться нагой рабыней, чем госпожой в роскошном бархате. Святая Петронилла ослепила ее нутро сиянием, оберегая его и защищая от грехов, уже успевших мимолетно ее искусить. Их вкус бледнел и тут же становился отчетливее, предвещая сладостную борьбу с ними, а затем - не менее сладкое освобождение.       А когда образ святой девы рассеивался, дымкой рассыпаясь на тысячи искр, она видела лицо Чезаре.       Говорят, что у её брата лик Христа. Чистый, преисполненный смирения к своей судьбе и раскаяния за человеческую душу. Полный безграничной к ним любви. Но Чезаре Борджиа никогда не принадлежал и не будет принадлежать ни людям, ни этому миру. Он принадлежит Господу, как и она. Говорят, что у него глаза Сатаны. Темные, несмотря на их прозрачный хрусталь. Сжигающие холодом насквозь. Вызывающие трепет. Коронующие Грех тиарой Добродетели. Это все неправда, по крайней мере для Лукреции. У неё ведь такие же глаза, а она ненавидит и страшится дьявола, как снежинка боится её ладони. И она знает, какое любящее сердце бьется в груди брата. Венецианское стекло его глаз обволакивало теплом, в которое она куталась, как в шёлковую ткань. Кровь на его руках могла стать росой для ее распускающихся цветов.       Дорогу к покоям Чезаре Лукреция могла бы найти даже с закрытыми глазами: она часто проводила там вечера, скучая по епископу Валенсии во время его отсутствия. Его мерное дыхание было по-прежнему умиротворенным, когда она опустилась на колени у его постели. Невесомым касанием убрала темные упрямые волны с точёного лица, любуясь обнажившимися ей родными чертами. — Господь любит тебя, — самозабвенно повторяет Лукреция, улыбаясь, как дитя, хотя уже им не является, и играючи касается губами благородного носа, темных бровей и слоновой кости его скул, обведённых лунным светом. Она рассмеялась, когда он вдруг открыл свои ясные глаза и крепко схватил её, увлекая в постель. — А ты? Ты любишь меня? — руки Чезаре бережны с ней, как и его голос, и Лукреция отвечает ему лукавым взглядом сквозь опущенные ресницы. Она знает, что он ждёт ответа, но молчит, пока их дыхание не смешивается. С толикой храброго самодовольства смотрит на его теплую, печальную улыбку — на свою маленькую победу, которая кинжалом ранит ей сердце. — Конечно, люблю, — отчего-то сердито отвечает она, но тут же смеется, набрасываясь на его лицо с поцелуями, — Люблю, люблю, люблю.

Я люблю тебя, Чезаре. Господь любит тебя. Может, и меня он полюбит?