***
Война принесла с собой смерть и горе в каждый дом. Эдди надеялась, Якоб готовился, Эрик просто понимал: их семье не избежать участи, постигшей многих. И однажды роковой день настал. Концлагерь. Их разделили. Отца и многих других мужчин увезли в товарном вагоне подобно рабочему скоту. Эрику и Эдди оставалось лишь молиться о том, чтобы судьба была к нему милосердна и он продержался как можно дольше. А там была надежда, что война закончится... С тех пор как скончалась бабушка, Эрик не видел смерть так близко. Но здесь, в этом ужасном месте, все пропахло ею. Впервые Эрик понял, что это слово означает не только момент, когда душа прощается с телом, оставляя его бездыханным. Смерть была чем-то большим, гораздо большим. И Эрик стал видеть ее повсюду. Она была в серых холодных стенах бараков и железных койках с плоскими матрасами, на которых они спали. Они вытягивали из своих узников надежду и свет. Смерть была в скудной пище, которую они получали. Может ли давать силы то, что не имеет вкуса или смердит гнилью? Эрику казалось, что те жалкие подачки, что приходились на долю заключенных, были не иначе как с того света. Призванные изнутри разъедать души еще живых. Она была в каждом звуке этого места, будь то голоса и шаги военных или всхлипы соседей по койке ночами. Стук кривых оловянных ложек о дырявые миски, звук рвущихся швов, когда кого-то хватали за воротник, как котенка, скрип половиц под ногами надзирателя, проверяющего порядки. В каждом ночном шорохе Эрик слышал ехидный смех костлявой старухи, которая поселилась в концлагере. А может, концлагерь находился в преисподней? Как иначе, если сам воздух был пропитан здесь смертью. Иногда Эрик пытался убедить себя, что он преувеличивает. А потом он просто смотрел в окно у своей койки и видел тела умерших, лежащих прямо в грязи во дворе. И давил в себе неуместные надежды... Люди умирали в лагере каждый день. Одни падали замертво, истощенные голодом и работой. Их тела нацисты втаптывали в грязь, проходя по мертвецам, будто они были частью ландшафта. Другие оставались на своих койках, не в силах встать, и умирали ночью или под утро. Третьих убивали... За непослушание, провинности да просто если кому-то из немцев что-то не нравилось. Никто не трудился рыть могилы, вывозить тела за ограду или сжигать. Они гнили под палящим солнцем, наполняя лагерь удушливым смрадом, и набухали под проливными дождями, белея грязными тушами тут и там у бараков или прямо посреди дороги. Плакать было запрещено, и Эрик с молчаливым ужасом смотрел на то, как кто-то падал в грязь и уже не поднимался. Скорбеть было запрещено, но сердце Эрика не наполнялось тоской и болью: эти люди были ему чужими. Они всего лишь оказались вместе в этом кошмаре. Трогать мертвецов было запрещено... — Им уже не помочь, а ты можешь заболеть от них. Не стоит, — говорили ребята постарше. «Чем заболеть? Смертью?» — думал Эрик. А может, оно и к лучшему? Умереть. Чем продолжать жить вот так. Каждый день просыпаясь и думая: возможно, я не увижу следующую ночь... Теперь, закрывая глаза, Эрик не боялся тихо умереть во сне. Теперь Эрик знал: такая смерть — лучшее, что может случиться с человеком. Теперь Эрик понимал, почему можно желать смерти, ждать ее прихода, молиться о ней...***
Его мир разбился. Эрик лежал на кушетке в одиночной подвальной камере и не шевелился. Серебряная монета в его ладони холодила кожу своей тяжестью, ребристый контур давил на сгиб у подушечки... Линия жизни, может? Поверхность была неровной, и Эрику казалось, что свастика жжется, пытаясь проникнуть под кожу. Он не знал, что можно вот так отключиться от всего тела, сосредоточив ощущения на участке кожи в один дюйм. Будто от самого Эрика ничего не осталось, только монета в пять рейхсмарок. Сегодня его матери не стало. Вот три секунды назад она уверяет, что все будет хорошо, и успокаивает Эрика своим родным голосом. А вот ее тело лежит на полу, сломанное, бездыханное. Это уже не его мама, которая трепала Эрика по волосам, отправляя в школу, и пекла по воскресеньям печенье. Не та женщина, что своими добрыми руками тяжело трудилась с утра и до ночи, чтобы в их доме всегда были свежий хлеб и чистая одежда. Лишь тело, разбитый сосуд, в котором уже нет души его матери. Эрик упустил ее, не смог уберечь хрупкое стекло, и оно разбилось со звуком выстрела. Навсегда. Непоправимо. Безвозвратно. Лежа на койке, он перебирал синонимы к этим словам. Секунды шли. Жизнь вокруг продолжалась. Но его матери больше не было на этой Земле. Эрик чувствовал, как из глаз текут и текут слезы. Плакать было нельзя. Но он был здесь один, и некому было запретить. Он резко сел и разревелся в голос, всхлипывая и стоная, выпуская наружу всю боль, которую несло слово "непоправимо". Что останется, когда слезы иссякнут? Эрик думал, что ничего. Лишь пустота и болящее сердце. Но пальцы все стискивали и стискивали монету, и свастика все жгла и жгла кожу... Наверное, она все-таки просочилась через поры в кровь и добралась до грудной клетки. Потому что Эрик не ощущал себя пустым. Наоборот. Ему было больно от гнева, который горящими углями жалил сердце и разум. — Доктор Шмидт... — слова дались ему с трудом, он не узнал свой голос, после того как сорвал связки в кабинете несколькими этажами выше. Пальцы сжались сильнее, и монета согнулась пополам, будто была резиновой. — Обещаю, что убью вас... Смерть всегда приносила опустошение, забирая людей. Так Эрику казалось раньше. Но впервые он узнал, что на оставленном ею пепелище можно разжечь огонь из гнева, боли и жажды мести. Огонь, дающий силу, поднимающий волю с колен, придающий решимости. Смерть матери дала Эрику жизнь...***
Человек не может относиться равнодушно к физическим и моральным страданиям других. Это не предусмотрено природой. Сострадание, эмпатия — то, что позволяет людям быть цивилизованными, улучшает выживаемость и качество жизни. Насчет последнего Эрик не был уверен. Но мог ли он считать себя человеком в биологическом смысле этого слова? Ведь очевидно, что он им не был. А значит, можно ли к его виду, пусть он и был его единственным представителем на данный момент, применять те же критерии нормальности? Эрик нечасто задавался такими вопросами. Но все же порой они врывались в его голову вихрем тревоги, заставляли его часами пялиться в потолок без сна и проверяли на прочность его целеустремленность. Однажды они почти довели его до брака с Магдой, но он вовремя одумался. У него была цель, к которой он шел многие годы. Столь важная и пламенно горячая, что препятствия для ее достижения не имели значения. Даже чужая жизнь не могла встать у Эрика на пути. Теперь он был тем, кто приносил смерть. Стал ее послом на Земле. Он кропотливо собирал информацию о грехах, тщательно готовился к исполнению приговора, охотился, подобно лису, и, найдя, убивал без жалости. Эрик перемещался по свету, оставляя за собой кровавую вереницу из мертвых нацистов, которая должна была привести его к тому, с кого все началось. К Клаусу Шмидту. Сначала он ничего не чувствовал. Его первые жертвы были не так уж важны, хотя и столь же омерзительны, как все надзиратели концлагеря, мучающие детей и издевающиеся над женщинами. Потом он понял, что получает удовольствие. Нет, оно было не таким, как удовольствие от секса, азартной игры или просто приятно проведенного времени. Оно не вызывало смеха или улыбки, его не хотелось повторить, в животе не «порхали бабочки». Оно было холодным. Бесчувственным. Безвкусным и бесцветным. Не имело названия для Эрика. Обычное удовольствие было подобно искре жизни. Но это странное ощущение походило на чувство мазохиста, которому наносят удар кнутом. На самом деле Эрику казалось, что с каждым убитым нацистом часть его самого отмирала вместе с эмоциями, добротой и памятью о счастливом детстве. И чем дальше он шел, чем больше тел оставалось позади, тем холоднее становился сам Эрик. — Ты убиваешь себя. С каждой отнятой жизнью в тебе остается все меньше от живого человека. Грань между живыми и мертвыми начинает стираться. И с каждым разом стрелять или вонзать нож в живую плоть все проще и проще. Словно зарубить курицу или выкурить сигарету перед сном. Я знаю, что ты чувствуешь, парень. Ты один из нас... Эрик вышиб этому нацисту мозги, но вышибить его слова из собственного разума он не смог. Смерть приносила холодное удовольствие, и это должно было быть страшно. Но Эрик больше не имел права на страх...***
Он думал, что убийство Шмидта принесет ему удовлетворение. Не удовольствие, не наслаждение. Но то самое ощущение, когда, справившись с трудным делом, человек чувствует приятную усталость и позволяет себе переключиться на что-то другое. Чувство голодного, наконец насытившегося похлебкой; жаждущего, припавшего к спасительной воде. Он думал, что пожар его холодного гнева и боли, залитый кровью Шмидта, потухнет и рана на сердце закроется... — Убийство Шоу не принесет тебе мира... Слова Чарльза в воспоминаниях звучат так отчетливо, что Эрик отмахивается от невидимого собеседника, поворачиваясь на другой бок. Он не хотел мира. Так ведь?.. Но и того, что получил, тоже. Разочарование. Единственное, что принесла ему смерть Шмидта. Убийца матери был мертв, уничтожен Эриком, позорно распят и брошен в грязь без права на достойное погребение. Он исчез из этого мира, и больше нечему было подпитывать Эриков гнев. И он ждал той секунды, когда сможет сказать: «Я достиг своей цели. Я свободен от нее». Но секунды шли, а удовлетворение не наступало. Ни жара удовольствия, ни холода наслаждения, ни приятной усталости, ни покоя. Ничего. Смерть матери разбила его мир на сотни тысяч осколков, из которых родился новый Эрик. Смерть Шмидта не изменила в нем НИЧЕГО. Эрик ощущал себя обманутым. Смерть, с которой он шел все это время рука об руку, посмеялась над ним и пропала, забрав Шмидта и оставив Эрика ни с чем. И он обрушил свой холодный пустой гнев на людей, пытающихся прижать его, на Чарльза, стремящегося его образумить, на Мойру, обвиняющую его в случившемся... Он просто должен был сделать что-то, чтобы заполнить пустоту разочарования. Например, разрушить тот хрупкий мир, успевший нарасти вокруг него с появлением Чарльза и остальных мутантов. Был ли он способен на сотворение? Мог ли он строить? Мог ли двигаться вверх? Эрик многие годы спускался в пропасть, и все, что он мог сделать, достигнув конца лестницы, — просто прыгнуть вниз, еще глубже. Наивной веры Чарльза было недостаточно, чтобы стать его страховочным тросом.***
Эрик надеялся, что его игры со смертью закончились там, двадцать лет назад на пляже Кубы. Люди и мутанты умирали: погибали от его руки или по его вине, но смерть больше не вызывала у Эрика ни удовольствия, ни боли. Она просто была. Раздражала, колола в сердце, ударяла в спину. Из-за нее Эрик потерял еще десять лет своей жизни в подвале Пентагона, в плену. Из-за нее чуть не пострадали Мистик и Чарльз. Он убрался прочь со сцены, где та разыгрывала свой спектакль между людьми и мутантами. Забрался в самую глушь подальше от всех и всего. Построил дом, посадил дерево и родил ребенка. Он перестал быть собой. Эриком Леншерром. Теперь он был Хенриком Гуржским, поляком, рабочим, примерным мужем, добрым отцом. Дни сменялись днями, и Эрик решил, что отвязался от смерти. Люди вокруг него просто жили, работали, отдыхали вечером в пивной, ходили друг к другу в гости, вели хозяйство, ездили за границу. Он тоже был одним из них: безликим тихоней из домика на опушке. Он расслабился, забылся, но смерть не забыла о нем... Эрик выдал себя, и она ворвалась в его дом торжественным криком испуганных ворон и дрожащим древком стрелы. «Несчастный случай», — сказал бы Чарльз. А может, и не сказал. И руки Эрика, испачканные в крови... Тело дочери, мертвое, остывающее, с закрытыми глазами... Когда Апокалипсис явился за ним, Эрик пошел, не задумываясь. Мертвецам не о чем думать. Что-то там о новом мире, мести и власти. Разве это может что-то изменить, разве это должно волновать Эрика? Его не волновало. Смерть не волнуют планы живых, идеи будущего. Она просто идет и собирает свою кровавую жатву. У Эрика не осталось ничего, а если так, значит, он был мертв. Он слился с тем, что преследовало его всю жизнь и наконец настигло. Что есть тело? Всего лишь физическая оболочка, внутри которой ничего не осталось. Апокалипсис лишь вложил в нее свои мысли. Почему нет? Все эти истории о вурдалаках и живых мертвецах отнюдь не легенды и сказки. Просто люди представляют все это иначе. Правда же куда прозаичней. Вот Эрик надевает свои доспехи, плащ и шлем и идет следом за тем, в ком жизни больше, чем в любом человеке на Земле. А Эрик просто его полная противоположность, притянутая и взятая в оборот. Полезный элемент...***
«Множественные разрушения... Беженцы... Тысячи погибших... Мародерство... Враг был остановлен силами мутантов... Бывший заключенный «Магнето», Эрик Леншерр, оправдан... Школа Чарльза Ксавье для молодых мутантов снова открыта... Комментарии профессора Ксавье...» Это крутили по всем каналам с утра до ночи. Мир, взбудораженный произошедшими событиями, гудел, как разворошенный улей. Люди хоронили погибших, зализывали раны и плевались праведным гневом в сторону мутантов. Все это обрушилось на Чарльза, который приезжал в школу, только чтобы поспать. Диспуты, выступления, суды, СМИ — его рвали на части, требовали объяснений и искали помощи. И Эрик все еще поражался тому, как старый друг стойко держится, стараясь не повышать голоса на оппонентов, вести себя доброжелательно и отвечать аргументировано. — Злость и агрессия тут не помогут, Эрик. Ты должен понимать... Он понимал. Но дело было не в этом. — Я знаю, но... Не представляю, как ты держишься после всего случившегося. Как продолжаешь верить, не опускаешь руки... — Все никогда не будет по-нашему, Эрик. Конфликты неизбежны, люди и мутанты будут умирать. Все, что мы можем, — влиять на ситуацию по мере наших сил, не допускать напрасных жертв... — А когда-то ты хотел спасти всех. — Когда-то я думал, что мне это по силам, друг мой. Но соль жизни в том, чтобы не ожидать от себя и происходящего больше, чем можно получить. Где-то между фантазией и пессимизмом. Эрик бродил по школе, восстановленной заново с помощью его сил и сил Джины Грей. Дети разных возрастов занимались, болтали в столовой, играли в гостиной и дружно неслись на улицу, чтобы устроить внеплановую тренировку или просто пошуметь. Сквозь высокие застекленные окна в коридоры и комнаты лился солнечный свет. В здании не было темных углов, если не считать подвала с Церебро и самолетом. Мягкие ковры, огонь в каминах, запах вкусного обеда из кухни, библиотека, в которой они с Чарльзом снова могли сыграть в шахматы, если у последнего оставались силы... Все было пропитано... Чем? Уютом? Домом? Эрик не мог подобрать слова, все они казались слишком слащавыми, неподходящими. Особняк больше не был собственностью лишь Чарльза, здесь жили и учились разные люди, которых Эрик никогда не знал. Он смотрел с интересом на них, они поглядывали украдкой на него. Раньше он увидел бы в них потенциал, который можно развить. Сейчас он лишь наблюдал. Как читатель, следящий за развитием истории в книге. Иногда он приходил на занятия, садился на свободную заднюю парту и слушал учебные лекции. Иногда следил за тренировками, сидя где-нибудь на парковой лавочке. Не подходя близко, не принимая участия, не задумываясь над ошибками учеников и выбранными тактиками нападения. Иногда он просто слушал. Дети болтали о прочитанных книжках, о новых альбомах музыкальных групп, о поездке к родителям и о том, как разыграть «вон ту темноволосую новенькую»... Никто из них не говорил о политике, ненависти к людям, о смерти... Обо всем том, что ждало их за стенами школы. Они жаловались на строгих учителей, думали об экзаменах, волновались о сбитых кроссовках и отсутствии автомата со снэками в гостиной. И однажды Эрик понял, какое слово подходило ко всему этому. Жизнь. Это место было наполнено ею. Несмотря на все тяготы, выпавшие на долю каждого мутанта в этой школе, все эти дети и подростки продолжали просто жить. Строить планы на будущее, волноваться о родных, расстраиваться из-за бытовых глупостей. Эрик хотел думать, что это лишь потому, что никто из них еще не сталкивался близко со смертью. Но случайно узнал, что у десятилетнего Джейсона мать умерла от рака. А отец Эллис был полицейским и погиб в перестрелке. Брат Скотта умер при взрыве, а старшую сестру Ороро убили люди из-за ее мутации. Но все они были здесь, и, несмотря на это, продолжали верить в лучшее, надеяться на то, что судьба не будет к ним жестока, и по учению профессора старались быть добрее и лучше, чем те, кто причиняли им боль. Однажды перед сном Эрик вдруг осознал, что тоже хотел бы так. Хотел бы быть как они, как Чарльз... «Так оставайся. Друг мой, ты же знаешь, что в моем доме тебе всегда будет место. Ты тоже часть этой школы...» Эрик ушел тогда, ничего не обещая. Но Чарльз знал, что он уходил со спокойным сердцем. Смерть — неотъемлемая часть жизни. Эрику всегда казалось, что та шла по его пятам, кружила вокруг, избрав его своей мишенью. Но это было не так. Никогда не было правдой. Смерть просто была. Эрик сам вступил с ней в игру, сделал ее своим мотивом и оправданием, своей целью и тем, от чего стремился убежать. В то время как другие скорбели, но оставляли любимых умерших в прошлом. Не искали и не убегали. Просто жили, существовали с ней бок о бок. Не давали смерти уничтожить себя раньше времени, втянуть в круговорот кровавых, болезненных событий. Они просто... Смирились с неизбежностью единственного исхода. И Эрик ушел, чтобы найти собственное смирение. Закончить эти игры, перестать пытаться контролировать то, что неподвластно ни одному человеку или мутанту. И уже потом вернуться в надежде научиться существовать рука об руку не со смертью, но с жизнью...