Часть 1
4 июля 2017 г. в 19:55
– Твик, ещё раз. Повтори ещё раз.
Крэйг Такер берёт бледное осунувшееся лицо в свои ладони и заставляет посмотреть на него. Прямо в глаза. Так пронзительно, что Твик как всегда дёргается и часто моргает, чтобы не позволить солёной влаге коснуться щёк.
Твик судорожно вдыхает и послушно выполняет приказ: – В-всё будет хорошо.
Миссис Такер стоит рядом и нетерпеливо посматривает на часы. Ей бы тоже хотелось попрощаться с Крэйгом, может, хотя бы напомнить ему про телефон, чтобы не забывал звонить. Отец обнимает свою жену за плечо и напоминает ей, что две недели – сущий пустяк, и нечего вообще разводить драму на ровном месте. Одного паникёра и так хватает с лихвой.
Крэйг медленно кивает и целует своего парня в лоб. У него щемит за грудиной, потому что Твик чертовски нестабилен, и это всё так не вовремя...
– Крэйг, иди уже в автобус! Ничего не случится, переживёт, – мистер Такер недовольно цокает языком и хлопает Твика по плечу, чтобы тот отлепился наконец от Крэйга.
Твик вздрагивает, а Крэйг неодобрительно щурится: – Не трогай его. Сейчас иду.
Твик ещё раз прерывисто хватает кислород, которого слишком мало, и бормочет себе под нос, что в самом деле ничего страшного, что это простая поездка в Нью-Йорк, что действительно проведать бабушку да и просто посмотреть такой город – это прекрасный шанс, возможность и...
Он всё-таки плачет.
Он плачет и спешно вытирает слёзы, трёт красные глаза, пока Крэйг убирает в багажник свою спортивную сумку и проходит в салон.
Автобус медленно, но верно отъезжает, а мир вокруг Твика начинает неотвратимо сжиматься. Он трансформируется, скукоживаясь, морщась и теряя цветность, пока не превращается в сухую персиковую косточку. И с этим теперь нужно как-то жить целых две недели.
Две недели, четырнадцать дней, триста тридцать шесть часов.
Такеры уходят в дом, а Твик осознаёт, что не сможет видеть дверь Крэйга. Он думал, что проведёт эти дни в его комнате, благо, родители не против, думал, что будет спать в его постели, слушать его музыку на компьютере, сделает уборку, будет кормить морскую свинку и гулять с ней...
Он смотрит издалека, как Такеры открывают дверь, и разворачивается в другую сторону.
Нет. Там всё принадлежит Крэйгу. Тому, кого сейчас нет рядом. Кто спокойно сидит в наушниках в высоком жарком автобусе в одной майке и наверняка наслаждается тем, что свалил хотя бы на чертовы две недели от этого психопата.
Твик помнит расположение всех вещей в доме Такеров, особенно, в комнате Крэйга.
Он помнит, как там пахнет: сухой травой из клетки, стиральным порошком и самим Крэйгом. И это невыносимо. Это неправильно – как может быть запах, если нет его источника? Как могут существовать вещи, когда их хозяин в нескольких десятках миль? Как этот мир вообще держится, когда вслед за тем самым автобусом уже проехала сотня машин?
Твик бредёт вдоль пыльной трассы, и серая завеса, через которую пробиваются рыжие плотные пучки света, проникает в его дыхательные пути, она обволакивает лёгкие. На несколько секунд Твику кажется, что сердце останавливается. Совсем. Навсегда.
Твик представлял свою смерть каждый день, каждый раз по-разному, и иногда ему даже было жутковато. В этот раз нет, это была не смерть. Он вдыхает поглубже и сходит с дороги, когда ноги начинают увязать в траве.
Его несколько раз обжигает тонкими острыми колосьями, но зелёно-жёлтый ковёр дарит ногам покой, и боль можно терпеть. Твик опускается на колени, а затем ложится на спину, раскидывая руки.
Он чувствует, что спина касается холодной сыроватой земли, что под рубашку заползают муравьи, и по меньшей мере один точно укусит его за лопатку, чувствует серое одеяло неба сверху и старается не допустить одного: страха.
Это было очевидно, это говорили доктора, это говорил Крэйг: нельзя позволять страху лишать его сил. Страх парализует. Страх внушает ложные эмоции, ложные состояния, провоцирует психозы. Страх – враг, который заставляет верить в то, чего нет, чего не может произойти.
И страх всегда бьёт по самому больному.
Страх рисует в голове сюрреалистичные картинки, если бы он был режиссёром, ему бы не было равных в таких киножанрах как «ужас» и «триллер». Он прекрасно умеет нагнетать обстановку. А самое отвратительное и чудовищно жестокое, что у него нет цели. Страх не преследует ничего кроме самого себя, кроме своего естественного желания, которое у него только одно: пугать.
Разрушать.
Дестабилизировать.
Сводить с ума, заставляя биться в припадке, сдирать ногти об стену, царапать щёки и руки, чтобы только выдавить, вытащить его из-под кожи. Глубже чем из-под кожи.
И его не вытащить, нет. Он не сдаётся, не умеет проигрывать, не чувствует жалости, у него нет больного места. С ним нельзя бороться, по крайней мере, Твик не умеет, так и не научился за всю жизнь.
Но страх можно забить, заглушить, переждать. Страх утомляется, ему нужна постоянная подпитка, а если лишить самого себя сил, если лежать под таблетками почти без сознания, то у него не будет возможности добраться до мозга. У него просто не хватит импульса.
Твик знает, что безлюдная поляна не поможет. Здесь его просто найти. Здесь можно попытаться медитировать.
Ну же, как учили в больнице.
Давай.
Твик садится и закатывает рукава трясущимися пальцами. Запястья исполосованы белыми шрамами, десятки их, они перекрывают друг друга, они лежат лесенкой, их невозможно уже сосчитать.
«Твик, расскажи об этом. Расскажи, что заставляет тебя делать это».
Он очень хорошо помнит оглушающий запах больницы в кабинете психиатра. Даже в коридорах и в палате так сильно не смердело, как там, в этом чистилище.
Он помнит себя со стороны, почти со стороны: он в своём теле и в то же время нет. Он знает, что сам управляет своими движениями так, как ему вздумается, и в то же время это словно киноплёнка. Словно он играет роль самого себя.
«Твик, ты меня слышишь? Пожалуйста, давай поговорим. Тебе это нужно».
У доктора нос с горбинкой, чёрные лохматые волосы и большие очки, которые сползают на кончик носа. Их приходится поправлять. Врач делает это золотым кольцом на указательном пальце. Грязным золотым кольцом с маленькими незаметными царапинками на нём. Твик видит их на расстоянии двух метров со своим неидеальным зрением, и слёзы появляются сами по себе, потому что он не должен видеть эти долбаные микротрещинки.
«Твик, когда ты режешь руки, ты хочешь умереть?».
Твик мотает головой. Грязной взъерошенной головой, волосы липкие и сальные. Такая мерзость.
«Нет? Ты не хочешь отправиться на тот свет, верно? Ты же не этого хочешь на самом деле?»
Доктор улыбается. Искренне, по-детски. Так улыбаются первоклассники, когда отрывают крылышки мухам в первый раз.
«Ты же хочешь привлечь внимание, верно? Хочешь обратить на себя внимание родителей. Они у тебя такие занятые, у них нет времени на тебя... Ты бы хотел исправить это, я прав, Твик?»
Больше никаких улыбок. На Твика смотрят так, словно раскрыли его коварный план, словно теперь всё совершенно предопределено и понятно.
«Это неправильный путь, Твик, нет. Послушай, этим... ты ничего не добьёшься, будет только хуже. Тебя поместят сюда надолго, поверь мне, и тебе не очень понравится такое. Знаешь, такие как ты не выносят ограничение свободы, а ты ведь буйный...»
Врач с громкой ухмылкой кивает на ремешки смирительной рубашки. Твик слышит собственное сердце. Оно стучит гулко и глубоко, и с каждой секундой всё чаще.
«Да, Твик, ты любишь подёргаться. Любишь, когда ты в центре внимания. Ты станешь местной знаменитостью: такой красивый, молодой мальчик с большими глазами... Местные педофилы... знаешь, кто такие педофилы, да? Они будут в восторге от тебя».
Твик кусает губу изнутри, чтобы ничего не сделать, чтобы не дёрнуться в очередной глупой попытке вырвать хотя бы руки. Он молится, чтобы пытка кончилась. Пожалуйста. Бог или дьявол, кто-нибудь. Пожалуйста.
Врач удовлетворённо захлопывает белую папку под номером 142 и сцепляет пальцы в замок.
«Так что... Я думаю, что ты правильно понял меня. Ты хороший мальчик, и ты сможешь стать другим, измениться... Перестать быть позером, который хочет, чтобы его утешали, чтобы вокруг него носились и пели на разные голоса, как он нужен этому миру, какой он особенный... Когда на самом деле он совершенно обычный трусливый подросток, который выдумал себе депрессию, чтобы стать хоть немного значимым в глазах других. Осторожнее с этим, Твик, хорошо?».
Когда миссис Твик осторожно заходит в кабинет и садится у двери, внимательно глядя то на сына, то на врача, тот спокойно кивает и зовёт санитаров, которые снимают смирительную рубашку.
Всю дорогу домой Твик молчит.
Он вцепляется пальцами в карманы джинс и думает только о том, что нужно принять душ как можно скорее, что он покрыт грязью и налётом, что нужно как следует оттереть кожу от этого запаха, цвета, голосов этой чёртовой больницы.
Он понимает, что все психиатры одинаковые, что все они ублюдки и отъявленные садисты, которые нашли идеальное прикрытие для совершения своих преступлений.
Он никогда не забудет дьявольский блеск в глазах доктора Морриса.
Твик резко распахивает глаза и смотрит на свои запястья. Никто не понимает, никто не поймёт.
Так было всегда, пока в его жизни не появился Крэйг.
Он не спрашивал, не читал морали, не устраивал сцен.
Он целовал белые полосы и строго смотрел своими тёмными глазами прямо в душу.
Твик обещал больше никогда. И он сдержал своё слово.
Ноги начинают замерзать снизу, отсиженный зад ноет, а по спине бегают мурашки. Трава колышется от ветра и пытается ему что-то донести, но вслушиваться нельзя, иначе можно разобрать голоса. Убедить себя, что ты понял какие-то слова. Ни в коем случае.
Твик обхватывает колени и немного покачивается взад и вперёд. Он думает, как это невероятно и шокирующе, когда кто-то приносит тебя в этот мир, а этот мир преподносит тебе, и это вовсе не твои родители.
Он смотрит на бледный оливковый вокруг себя и удивляется, как изменился цвет всего мира: ещё три дня назад трава была почти ядовито-зелёной, а тучи на небе клубились фиолетовым и синим, а не пепельно-серым, дымным, удушающим.
Ему становится хуже, и он хочет встать и побежать отсюда, но не знает куда. Везде одно и тоже. Везде серые дома, жесткий асфальт, который мнётся под ногами, а потом оказывается, что это галлюцинация. Везде голоса, лица, события, через которые можно проходить. Твик знает, что ещё две недели он будет призраком, потому что всё изменилось.
Когда уехал автобус, Твика Твика, депрессивного подростка с кучей неврологических проблем не стало. Осталась жалкая беспомощная тень, аморфная субстанция, которая выглядит абсолютно так же, но чувствует всё иначе.
Никому нельзя объяснить или рассказать это. Мать начнёт пичкать таблетками, отец попытается отвлечь работой, друзья... кому нужны друзья, если рядом нет Крэйга.
Твик знает, что такое ад.
Ад не выглядит как раскалённая пещера, где трудолюбивые демоны рады потыкать копьями. Сказки для непослушных детей.
Ад – это бесконечная пустота внутри, это отсутствие внутреннего себя, отсутствие души, если угодно.
Ад – это видеть мир через прозрачную, но мутную призму, которую невозможно отмыть.
Ад – это постоянный цикл определённых мыслей в голове, которые созданы тобой же, чтобы лишить рассудка.
В конце концов человек – единственное живое существо, жаждущее саморазрушения.
Твик закрывает уши руками, позволяя высокой траве касаться его со всех сторон. Он пытается скрыться, хотя знает, что уже обречён. Это начнётся, и это не остановить. Он – маленькое ничтожество, не способное противостоять многовековому монстру, силы которого несоразмеримы ни с чем вокруг. Твик против страха. Эпическое, но короткое противостояние.
Твик падает на бок и подтягивает колени ближе к груди, ему хочется стать меньше, исчезнуть, чтобы его не нашли. Но он слышит шаги, чувствует подступающее отчаяние, чувствует, как начинает потеть, а во рту – сухая пустыня с привкусом лука.
Он знает, что уже проиграл.
Страх привязывает его к стулу, насвистывая незамысловатый мотив, фиксирует его голову в тисках и силой растягивает его веки в разные стороны, чтобы лишить возможности моргать.
– Пожалуйста, нет... П-пожалуйста...
Страх надевает чёрные перчатки. Он любит чёрный цвет. Это толстый вонючий мужик в резиновых сапогах и белом халате психиатра. Мужик потирается щетинистым подбородком о лоб Твика, и Твик чувствует острый прилив тошноты. Его будто укачивает, единственное желание – прекратить, остановить это.
Шоу будет продолжаться.
Мужик протирает старую видеокассету и любовно запихивает в проигрыватель. Садится рядом на низкую табуретку, широко расставив ноги, и щёлкает пультом.
Твик всё ещё надеется на чудо. На то, что Иисус спасёт его, что проигрыватель не воспроизведёт содержимое плёнки, хоть и знает, что ничего из этого не произойдёт.
Знать и надеяться одновременно – это даже забавно.
Страх одобрительно треплет скользкой рукой Твика за щёку и выключает свет, чтобы было лучше видно всё происходящее.
На экране красиво. На экране яркая и сочная картинка, она пестрит цветами и шумом – машины, люди, животные – это город. Это центр. Это сердце Америки. Это Нью-Йорк, детка.
Твик даже на минуту забывает, кто он и где он, зачем он тут, он просто любуется как завороженный, цепляется за аккуратную брусчатку, за аккуратные вывески над бутиками, за огромные красные розы на витрине цветочного магазина, за ослепительную улыбку какой-то блондинки на перекрёстке. Перекрёсток – самое оживлённое место, и он кишит людьми. Они похожи на фарш, который медленно вылезает из мясорубки. Твик пугается, пытается отвести взгляд, но не может, и вынужден ещё раз за разом осматривать каждого в этой толпе.
Он изо всех сил старается не увидеть того, кого не нужно. Того, чьё появление ожидается с минуты на минуту в этом кадре. И, конечно, он сразу видит и узнаёт.
Крэйгу, кажется, не жарко в перуанской синей шапке, он не обращает на неё внимание. Он в своей серой майке, которая открывает его потрясающие круглые плечи и накаченные руки. Ему идут его белые шорты и новые кеды. Ему идёт высокий и красивый брюнет, который держит его за руку и улыбается.
Твик не может. Он не хочет, и он просто не в состоянии это выносить. Он дёргает головой, трепыхается всем телом и мечется, пытаясь подумать о чём угодно кроме этого. Он знает, что заперт в своей собственной голове, что он не в комнате психопата, а на поляне с высокой травой, где он один. Один.
Картинка замирает на секунду, потом приближается. Фокус прямо на двух абсолютно довольных лицах – Крэйга и этого парня. Оба выглядят как голливудские актёры и держатся так естественно, что кажется, будто так и должно быть, кажется, что так оно и есть.
– Нет... Нет-нет-нет! Вон! Убирайся! Всё не так! Это неправда! Это просто мой мозг! Это мой мозг, этого не происходит! Пожалуйста, это неправда!!!
Твик катается по бугристой земле, обхватив голову, и пытается брыкаться. Трава ломается, но он этого не видит, потому что не может заставить себя открыть глаза.
Пульт щёлкает, и экран показывает уже другую сцену. Красивый номер в отеле с красным постельным бельём. Крэйг медленно раздевается: он снимает майку через плечи и крутит головой, разминая шею. Крэйг снимает кеды и шорты, а затем и синие обтягивающие трусы, прохаживается по комнате абсолютно голый и задёргивает шторы. Он достаёт из шкафчика смазку и чёрную ленту, выжидательно поглядывая на дверь душа.
– Я не могу больше... Хватит... Это неправда. Крэйг не...
– Откуда тебе знать? Ты чёртов психопат, знаешь, как он устал от твоих перепадов настроения? Знаешь, как его достало твоё поведение? Ты скучный, Твик. Этого никто не выдержит.
– Он меня любит...
– Любит? Сейчас он будет любить этого парня. Тебе будет интересно послушать, что он будет говорить ему.
– Нет! Не пытайся внушить мне... то, что только в моей голове и никогда не выйдет за её пределы! Крэйг вернётся, и всё будет нормально!
– Ты уверен, что он вернётся? Что он вернётся к тебе, Тви-и-ик?
– Да! Хватит, умоляю!!! Пожалуйста!
– Ты болен, у тебя паранойя, навязчивые идеи, а ты не хочешь лечиться. Это не изменится. Это состояние... Оно не пройдёт.
Страх теперь выглядит как чокнутый доктор Моррис, он перебрасывает своё идиотское кольцо, крутит его между пальцев: – Видишь эти изъяны на нём, Твик? Почему ты их видишь?
Твик начинает рвать на себе рубашку: ему жарко. Трава прилипает к коже, а в ушах, кажется, с десяток муравьёв, но это не имеет значение. Нужно просто устать. Нужно хорошенько измотать себя, чтобы отключиться, тогда всё кончится. Твик елозит по грязной земле и рыдает, потому что он по-прежнему в аду. В самом его эпицентре.
Твик сглатывает, когда кольцо убирают у него из-под носа, и он снова видит чёртов проклятый телевизор на стене.
Там совершенно другое кино, Твик чувствует облегчение, потому что у него разорвалось бы сердце при виде интимной связи Крэйга и... не его.
Это клуб. Крэйг под экстази, он танцует и целуется по очереди с каждым вторым, с кем оказывается поблизости. Диджей повышает громкость музыки, и Твик понимает, что у него потекла кровь из ушей. Она впитывается в ворот его рубашки и стекает ниже, по груди. Он пытается отстраниться, перестать воспринимать происходящее там, дистанцироваться от этого бреда, но лицо Крэйга – счастливое, свободное, обновлённое – раз за разом появляется прямо перед глазами.
– Он сейчас в Нью-Йорке, Твик. Без тебя. Он узнает, что такое другая жизнь. Взрослая, настоящая. Он захочет переехать туда, а ты останешься всего лишь детским увлечением, Твик, его пробой пера... Хочешь поговорить об этом, Твик?
Издевательский голос срывается на хохот, кажется, будто страх наконец-то приобрёл свою совершенную форму в голове парня – форму психиатра с идеальной репутацией в медицинской сфере, которая всегда позволит ему лечить своих больных пациентов, делать их здоровыми, делать их частью социума.
– Да. Я хочу поговорить об этом.
Твик не узнаёт свой голос. Он не знает, что говорить дальше, но он знает, что не трус. Крэйг не хотел бы, чтобы Твик боялся. Крэйг хотел бы, чтобы Твик был в безопасности.
– Как хорошо. Ну, давай, расскажи мне, как сильно ты боишься, Твик. Как тебя сковывает и парализует страх. Как ты игнорируешь своё расстройство в надежде, что оно пройдёт и...
– Я тебя не слышу и не слушаю. Мне плевать, сколько ещё раз я пройду через это. Это будет повторяться, и мне каждый раз будет чертовски больно видеть подобное, но... я не умру и не свихнусь, потому что это всего лишь моё чёртово подсознание! В реальности всё ни черта не так, как там!
– Твик, откуда ты знаешь? В чём ты можешь быть уверен? В какой ты вообще реальности, мальчик?
– Я не знаю. Я не знаю... Но есть кое-что другое, чем я обладаю, и что никогда никто не отнимет. Даже ты! Даже я сам!!!
Твик открывает рот и замирает: он весь мокрый, потому что ливень всё-таки хлынул из этих невыносимых бесконечных туч. Твик по-прежнему видит не свои руки, когда смотрит на них. У него в кармане тяжело вибрирует телефон. Слабо, но ощутимо. Он касается его ноги, и становится чуть теплее.
"Твик, всё хорошо. Всегда буду с тобой. Покорми Страйпи".
Твик тяжело дышит и смахивает палки мокрых волос со лба. Он не чувствует в полной мере всего, что должен чувствовать на самом деле, что чувствовал бы, если бы не это чёртово стекло, отделяющее его от мира, но он верит, что всё написанное в сообщении – правда. Каждое слово.
Большой экран начинает мигать, на нём помехи. Пульт не способен снова показать что-то из искажённой реальности паранойи Твика Твика. Мужик снимает перчатки и отвязывает его от стула, убирает фиксатор головы и глаз. Разочарованно качает головой:
– Ну-ну. Ты просто устал. Отдохнешь, и вернёмся к этому, не переживай. Я тебя разыщу.
– Я знаю... – Твик опускает голову и обхватывает колени. Он засыпает.
Это никогда не закончится.
Это то, что делает его нормальным и ненормальным, живым и мёртвым. Это то, что делает с ним Крэйг.
И это то, чему Твик рад, потому что когда кошмар отступает, он может спать.
Под дождём, в грязи, абсолютно замёрзший и выдохшийся с клочками выдранных волос между пальцев и в порванной рубашке.
С телефоном в руке, в котором та единственная нить, которая связывает его с настоящей реальностью, с адекватной реальностью.
Он проснётся измотанным и счастливым, и надо будет покормить Страйпи.