I
– Ты голодный? – спросила Валерия. Квинт положил руку ей на бедро, глядя в потолок. Он слышал, как снаружи, вздрагивая крыльями, пролетали летучие мыши. – Немного, – признался он. Весь день слуги обновляли каменную изгородь, и Квинт работал наравне со всеми. Вернее, все пытались работать наравне с ним, но, глядя как он носит в руках глыбы больше своего торса, не потея, слуги поминали сильвана рощи. «Сделай вид, что устаешь», – Валерия шепнула на ухо, когда принесла амфору с вином. Вином была овечья и лошадиная кровь, смешанная с травами, отбивавшими запах. Валерия долго пыталась подобрать такой состав, от которого Квинта бы не рвало. Квинт не ответил. В имперском легионе сила и неутомимость продвигали его по службе, и, так же, как и на арене, дела до его выцветшей кожи и белых глаз было только сплетникам – Империя уже добралась до Африки и видела альбиносов, которые могли соперничать с Квинтом в болезненности вида. В деревне все было совсем не так. В деревне детям рассказывали страшные сказки о ламиях и стриксах, живущих в лесных пещерах. Квинт испытывал легкое сожаление от того, что давал пищу для этих историй на протяжении десяти лет, охотясь для себя и матери. Вернись он назад во времени, он бы заботился о ней, как и прежде, но был бы намного осторожней. – Иди на конюшню, поешь, – сказала Валерия, и перевернулась на другой бок, обняв его за шею. Квинт поцеловал ее в щеку, в шею, в плечо. Когда они были моложе, он боялся, что может захотеть ее крови и не сдержаться. После он видел столько крови, в жилах и на земле, засохшей на камнях и брызгами разлетающейся по его коже, и так долго приучал себя сдерживаться и не высовывать жало даже тогда, когда голод толкал через его жилы поток битого стекла, что перестал об этом беспокоиться. – Ты говоришь, иди, и не пускаешь меня. Валерия сонно засмеялась. – Потому что ты не хочешь уходить. Квинт не ответил. В бедрах у нее были самые крупные вены, выпуклые, деликатно огибавшие бедренные кости. Он был голоден, но голод мог подождать. Валерия вжалась в него, словно ложка, вытягиваясь вдоль его тела, и вздохнула. – Я хочу родить тебе ребенка. – Ты знаешь, что я не могу дать тебе этого. Это был старый разговор. Валерия все понимала, но Квинт видел, как она смотрит на дочь поварихи. Все же, были вещи, которые были сильнее ее, и Квинт сожалел. Его форма была, все же, скорее человеческой, и он мог желать Валерию, как человек, но, как ни редки были такие, как он, полукровки, потомства они давать не могли – слишком много для этого в них было от стригоев. – Я знаю. Но если бы ты мог, я бы хотела понести от тебя. Я бы хотела, чтобы у меня был сын, похожий на тебя. И дочь, похожая на меня. – Твой брат говорит, что ты стала женой демона, – напомнил Квинт. – Он все искал служителей Деметры, надеялся заполучить мудрость Древних. И тут узнал, что она вся досталась тебе. – Я не служу Древним. Я оказал им услугу. – Когда ты пришел с подарками и кольцом, он не хотел открывать ворот, но, когда он узнал, что вместе с тобой пришел Серторий, то чуть не выпрыгнул из сандалий. Давно, еще до того, как он нашел тебя, он просил Сертория взять себя в ученики, но тот отказал. Я говорила тебе об этом? – Нет, но по тому, как он говорил с Серторием, я понял, что между ними было дело, которое разрешилось не так, как он хотел. – Серторий тогда сказал, что Валерий слишком слаб. Что ему нужен тот, кто силен духом. Я пряталась за занавесью, подслушивала. Когда Валерий нашел меня, он вытащил меня оттуда за волосы. – Я не выпил твоего брата и не бросил его умирать в саду только потому, что ты об этом просила. – Пока он в Риме, Рим не вспоминает обо мне. Он был жесток ко мне, но с чем он остался? У меня есть ты, мои труды, весь мир. У него только жажда власти, которую он даже утолить не может. Когда Валерия говорила о брате, у Квинта портилось настроение. Еще тогда, на арене, он знал, что с братом и сестрой не все так просто, но, когда Валерия начала рассказывать, равнодушие Квинта к Валерию сменилось взвешенным, осознанным желанием вырвать ему горло. Он не смел так обращаться с ней. Никто не смел. – Может быть, ты совершил ошибку, что отказал Серторию, – Валерия подперла щеку кулаком, переворачиваясь на бок. – Иногда я думаю об этом. Я состарюсь и умру, а ты останешься один и будешь горевать. Может, тебе было бы лучше остаться с ними, и узнать больше о себе, Траксе и том, что было, есть и будет. – Я знаю о себе все, что мне нужно знать, – отрезал Квинт. – Валерия, ты моя жена и я люблю тебя. – Но? – Прошу тебя – замолчи. Я видел достаточно смерти. Теперь хочу говорить только о жизни. – Если бы я могла родить тебе сына, я бы умерла счастливой, – Валерия положила подбородок на твердый, известково-серый живот Квинта. – Жалко, что мы так далеко от Александрийской библиотеки. Если были другие полукровки, там могли сохраниться записи о них. – Пойдешь охотиться на книги, – Квинт дернул ртом. – Да. Друиды говорят, что нет такого проклятия, которое нельзя было обойти. Я хочу обойти наше.II
Поднималась буря, горизонт уже шел серо-желтой рябью, а караван тащился со скоростью пешего хода. Квинт был голоден, зол, от пустынного солнца его кожа горела так, как будто ее жалили тысячи ос. Как будто бы ее жалили тысячи ос, если бы насекомые не облетали и не обползали его за лиги. Злость заставляла чувствовать себя живым не хуже, чем голод или желание. Необходимость сдерживать ее, подавлять, обращать в силу, делала человеком. Примипил любил говорить, что человеком не рождаются, человеком становятся. И, если человек считает себя человеком, он должен постоянно себя испытывать. Сейчас примипил плевался и полоскал рот вином с водой, злой, как собака, из-за того, что терял неделю на то, чтобы развлекать какую-то бабу, пусть даже и жену легата Клавдия. Легата Клавдия боялись и любили в равной мере, но его жена не сражалась с германцами по яйца в болотах, не поджидала галлов, зарывшись в землю, и не была генералом двух императоров. Все же, память о легате была сильна, и примипил не был бы примипилом, если бы, скрипя зубами и матерясь, не подготовился бы ко встрече жены легата с тем же безжалостным рвением, с которым бы встречал самого легата. – Она его вдова, и она была ему хорошей женой, – говорил товарищ Квинта. – Была с ним и в Британии, и в Галлии, и в Утике, и даже потащилась в пустыню, чтобы отдать дань его памяти. И – ламии дери мои кишки, мы должны принять ее, как должно. – Как должно вдову, или как должно легата? – спросил Квинт, упирая руки в бока. Вместо шлема, который, накаляясь, пытался прожечь солдатам головы, они носили шарфы. Раскаленный шарф оставлял у Квинта ожоги на затылке и за ушами. Ожоги обещали пройти к середине ночи, но из-за шумихи со встречей вдовы, Квинт так и не смог выйти в пустыню поохотиться, и остался без завтрака. – Псы меня пожри, если я знаю, – честно вздохнул товарищ. Она и правда была непростой, эта женщина, если Квинта выдернули из патруля только чтобы встретить ее. Караван приближался медленно, в час по грану, и песок в ветре обещал стесать с Квинта всю кожу, сколько бы ее ни нарастало поверх стесаной. Все, что оставалось Квинту делать, это разглядывать караван и размышлять о том, что он часами стоял с кувшином, полным камней, во дворе гладиаторской школы, и свирепо радовался тому, что учился и становился сильнее, и скоро убьет Большого Зверя. А теперь он, свободный человек, центурион, доверенное лицо примипила, старого друга Сертория, нес службу в Африке, наслаждаясь войной, кровью и тем, что впервые в своей жизни сражался не ради воплей толпы, а ради себя, не как раб, но как солдат и гражданин – и испытывал недовольство от того, что выполняет приказ своего командира вместо того, чтобы идти в патруле, надеясь на перекус разведчиком или двумя. Вошедший в лагерь караван оказался чуть ли не больше самого лагеря. Хотя Квинт знал, что так и будет, еще по цепочке теней, бросавших черные кинжальные следы на барханы, он подумал о том, что самый большой обманщик человека все-таки не глаза, а ум. Квинт редко думал о себе иначе, чем о человеке в последние дни. Иначе, чем к человеку, к нему и не относились. Вдова была с головы до ног замотана в синюю ткань, и ветер доносил до него запах асфодели и розового масла. Телохранители окружали ее верблюда, слуги шли поотдаль, вслед за верблюдом с провиантом. Верблюд дергаясь, как марионетка, сложил длинные ноги, садясь, и примипил подал ей руку, помогая спешиться. Она спрыгнула с верблюда, и ее сандалии зачерпнули песок. Она сняла шарф с головы, и вытряхнула пыль из волос. Ее глаза были подведены сурьмой, и она держалась так, словно была императрицей, и все равно спотыкалась в песке, готовая запнуться и упасть на ровном месте. Один ее глаз был чуть ниже другого. Когда-то Квинт думал, что это делает ее особенной. – Квинт Серторий поможет вам разместиться. Он будет отвечать за вашу безопасность, и если легионеры будут вас донимать, сразу же говорите ему. Они верные сыны Рима, но не всегда помнят о манерах, – сказал примипил после всех положенных к случаю приветствий. – Я знаю, что на Квинта можно положиться, – сказала она, пристально глядя на Квинта. – Откуда? – удивился командир. – Когда-то я любила смотреть его бои, – Валерия улыбнулась. У нее были напряженные глаза, но Квинт уже не застывал, как статуя, глядя в них. Теперь ему хотелось отшвырнуть примипила и сжать ее горло, поднимая ее над землей так, чтобы она беспомощно болтала сандалиями, хрипя и царапая его кожу ногтями, и, когда она почувствует столько же боли, сколько чувствовал он, спросить: «Зачем ты вернулась?»III
Валерия ждала его под трибунами, на входе для бойцов, стоя в темноте, с плащом, переброшенным через локоть. Квинт поцеловал ее, зная, что никого нет рядом – Валерия, должно быть, настояла на том, что это приватный разговор, и добавила, что будет говорить от имени своего брата, это всегда помогало отделаться от стражи. Ее брат скоро должен был вернуться из Лигурии, это должно было сделать их встречи реже, но Квинт точно знал, что, если он не хотел быть замеченным, люди не могли его увидеть, а это всегда увеличивало шансы. – Почему ты салютовал мне? – спросила Валерия. – Потому что эта победа была для тебя. Вместо улыбки Валерия скривилась. Она обняла Квинта, и то, как она это сделала, заставила его почувствовать себя неуютно. – Брат нашел мне жениха. Скоро мы будем видеться реже, а потом и вовсе перестанем. После свадьбы я проведу в Риме не больше недели, а потом отправлюсь в Британию, к месту службы моего мужа. Голова Валерии лежала на плече Квинта, и Квинт положил руки ей на лопатки, едва ощутимые под паллой. Осознание медленно приходило к нему в лучах серого утреннего света, сочившегося сквозь решетку. Скоро Валерия будет принадлежать другому, и это было в точности то, как поступали все люди – находили партнеров, укрепляли связи, размножались. Квинт знал, как все это происходило. Соглашаться с таким положением вещей теперь стало намного труднее. – Говорят, он не плохой человек, старый солдат, требовательный, но не жестокий. Он может быть добр ко мне, а может и нет. Я надеюсь, что будет. В таком случае, мое замужество будет унылым, но не смертельным. Квинт думал, слушая голос Валерии. Все так и должно было кончиться, неизбежно. Валерия должна была стать женой и матерью, дать жизнь потомству и умереть, а Квинт – пережить ее и ее детей, и детей ее детей, и многие поколения ее семьи в одиночестве. Квинт не хотел этого, но знал, что по-другому быть не может. – Почему ты так спокоен? – Валерия отстранилась, глядя на Квинта сухими, полными отчаяния глазами. – Меня выдают замуж, а тебе все равно. Почему ты ничего мне не скажешь? – Потому, что я Сицилийский демон. И не патриций. И едва ли свободный человек. – Да. Ты мне не пара. Это были слова, которые должен был сказать Квинт. Сказанные Валерией, они звучали, как пощечина. Валерия открыла глаза, побледнев. – Как ты смеешь! – воскликнула она, и Квинт прижал палец к губам. Эхо отсюда докатывалось до самой караульной. Подавшись вперед, Валерия замахнулась для пощечины, но Квинт перехватил ее руку. – Больно. Отпусти, – потребовала Валерия, и Квинт не сразу, но выпустил ее пальцы. – Я тебе не пара. Ты это сказала. Так в чем же дело? – Тебя ранят мои слова? – Валерия спросила с жадным любопытством, которое покоробило Квинта, и он ответил холодно: – Правда ранит глупца. – Ты хочешь, чтобы я досталась другому? – Ты хочешь, чтобы я предложил тебе бежать и прятаться в пещерах? Это не та жизнь, которой ты желаешь. В чем ты обвиняешь меня? – В том, что ты никогда не предлагал, – Валерия выплюнула ему в лицо, и отвернулась. Валерия привела Квинта в ярость меньше, чем за несколько минут. Отвернувшись, Квинтус пошел вверх по коридору, чеканя шаг. Хотя Квинт и не рассчитывал на то, что она окликнет его или пойдет за ним, ее упрямство только подогревало его гнев. Она желала его, но никогда не считала его достойным себя. Как смела она обвинять его в том, что он спокойно принимал ее замужество, когда она сама принимала его, как овца под ножом?IV
Квинт был в перистиле, когда пошел дождь. Он хлынул без предупреждение, как варево из котла Посейдона, как кара небесная, как слезы Юноны. Писцина взорвалась брызгами, когда тяжеловесные дождевые капли обрушились на нее катапультным градом. Туника Квинта быстро пошла мокрыми пятнами, которые, темнея и ширясь, норовили соприкоснуться краями. Валерия вышла из таблинума, в который она свободно входила, если хотела вписать в подсчеты, которые ввел Квинт, дополнительные траты на ткани, книги и астролябии. Квинт подозревал, что Серторий все-таки что-то рассказал Валерии, потому что после встречи с его приемным отцом она, было заскучавшая, с новой силой принялась за исследования. – Мои записи! Папирус! – закричала Валерия. На небольшом мозаичном столике у писцины лежали листы бумаги, исписанные уже поплывшими чернилами, и пестрый деревянный футляр, распахнутый навстречу ливню, в котором лежал желтый растрепанный список. Валерия побежала к писцине, но запнулась и упала. Квинт бросился к столу, огибая медленно, лениво тянущиеся дождевые струи, которые так же неторопливо разбивались о его лысую головы и плечи. Он запахнул кожаный карман, на котором Валерия вела записи, и закрыл футляр. Подхваченное порывом ветра, перо крутанулось в чернильнице и упало в писцину, тут же прибитое брызгами. Квинт прижал записи к животу, закрывая их собой, и отступил под защиту крыши. Падение Валерии завершилось с глухим шлепком, как будто бы в сарае повалился мешок с мукой. Квинт положил бумаги Валерии на деревянную скамью, покрытой полинялой леопардовой шкурой, африканским трофеем, который Квинту подарили легионеры, и пошел поднимать ее с пола. Валерия приподнялась на локтях. На подбородке у нее была ссадина, мокрые волосы прилипли ко лбу, а подол столы с пурпурной лентой задрался, обнажая лодыжки. Первым, о чем она спросила, когда Квинт сел рядом с ней на корточки, были записи: – Чернила сильно поплыли? Что с папирусом? Квинт потрогал ссадину у нее на подбородке. Кровь приятно липла к пальцу, и ему захотелось облизнуть. Он был сыт, но у крови Валерии был приятный привкус – не асфодели, как ему думалось гладиатором, спелой вишни. Может быть, это был и не вкус вишни, Квинт никогда бы не смог попробовать и узнать наверняка, но ему нравилось думать что это так. – Ты ударилась и оцарапалась, глупая жена. Почему ты можешь думать только о своих записях? – с нежностью спросил Квинт. Валерия смотрела на него снизу вверх, растерянная, и сурьма вокруг ее глаз поплыла, делая ее похожей на енота. Он взял ее на руки, как новобрачную, и растерянность на лице Валерии сменилась мечтательностью. Квинт прижался лбом к ее лбу, и Валерия провела пальцами по костяным выростам у него на скулах, по глубоким складкам по обе стороны от его рта, выглядевших так, как будто бы он все время усмехался. – Эти записи намного больше, чем я, и чем ты, – сказала Валерия. – Я хочу написать о стригоях так полно и подробно, как никто не писал. Я хочу, чтобы другие знали то же, что знаю я. – Чтобы они пришли к нашему дому с вилами и факелами? – спросил Квинт. Иногда ему казалось, что если бы он, вместо того, чтобы брать Валерию на руки, бросал ее в бассейн, она бы скорее научилась думать о последствиях своих ученых порывов. Люди с вилами и факелами не были большой проблемой, Квинт бы положил их мечом, как человек, или разорвал руками, как стригой. Древние и Серторий стали бы намного большей проблемой, а ведь только они стояли между Квинтом и Траксом, которого Квинт решил не искать, пока... Пока не случится то, о чем он запретил Валерии говорить. – Если ты хочешь убить Тракса, ты должен знать о том, кто он и что он. Кто ты и что ты, – ответила Валерия. Ее лицо просветлело, как будто бы освещенное изнутри светом звезд. – Ты даже не представляешь, насколько ты удивительный. Так же она сияла во время остановки в Александрии, откуда они кораблем должны были плыть в Рим, центурион Квинт Серторий и его невеста Валерия, вдова легата Клавдия Флавия. Валерия встречалась с бедными, плохо одетыми людьми, пахнувшими диким маком и обвешанными амулетами из ляпис-лазури, и говорила с ними взахлеб на греческом и еще одном языке, который Квинт понимал, только если начинал слушать не ушами, а головой. Когда Валерия приглашал философов и мистиков, спорила с ними, она сияла, как все созвездия южных морей. Иногда Квинту хотелось, чтобы она чаще так сияла, глядя на него. Но когда Квинт выражал недовольство, Валерия упрекала его в ревности, а этого он терпел еще меньше, чем ее, счастливую с другими людьми. – Это слишком опасно. Я запрещаю тебе продолжать. Квинт должен был сказать это, и он это сказал.V
Квинт шел вдоль ряда полуразрушенных глиняных домов, когда к нему подошла Валерия. Она все еще носила траур, белые одежды без украшений, и собирала волосы в простую прическу. Она не привезла служанок, значит,убрала волосы это сама – Квинт поймал себя на мысли, что ему сложно поверить в то, что Валерия может научиться делать что-то своими руками. – Квинт! Постой. Ему пришлось остановиться, хотя он знал, что дело не в шатре, легионерах, или том, что ей холодно ночью, жарко днем, или ей надоела полевая кухня. – Я к твоим услугам, Валерия, – сказал он безо всякого выражения. Отсутствие выражение давалось ему легко. Его лицо было создано для того, чтобы застывать как посмертная маска каждый раз, когда Квинт переставал делать над собой усилие. – Вот как? – Валерия приподняла бровь. Она стала уверенней в себе, Квинт не мог не признать, что ей шло. Легионеры смотрели ей вслед, они давно не знали никого, кроме берберок, смуглых, тонких, и чужих, принужденных к постели и ненавидящих их. Несмотря на приказ Квинта не прикасаться к женщинам с детьми, инциденты случались, последний привел Квинта в такую ярость, что он не стал сдерживать жало. Примипил был в ярости, но велел зарубить свидетеля. Свидетели ему были не нужны. – Если тебе не нужна моя помощь, Валерия, то я вернусь к своим обязанностям. Квинт хотел отвернуться от нее, но Валерия взяла его за локоть. На локте Квинта уже выступили темные пятна, похожие на синяки. Обожженная солнцем кожа зудела и шелушилась, единственное, что его утешало, так это то, что если бы он был настоящим стригоем, он бы сгорел заживо еще с первыми лучами восходящего солнца. – Я приехала не ради мужа, а потому, что узнала, что ты здесь. Я проделала такой путь, а ты даже со мной не поговоришь? Валерия провела пальцами по внешней стороне его локтя, отставляя большой палец, которым придерживала Квинта за внутреннюю сторону. Валерия не прикасалась к нему, казалось, сотни лет; он уже забыл, каково это, когда тебя трогает женщина, не умоляя пощадить своего сына, мужа или брата, или не пытаясь выцарапать тебе глаза. – Весь твой путь был зря. Привыкай к разочарованиям, – Квинт стряхнул руку Валерии с локтя, и она положила его ему на плечо. – Прекрати. Я знаю, что ты вовсе не жесток. – Я не жесток? – Квинт развернулся к ней, расправляя плечи. – Я охотился и убивал, когда был еще ребенком. Я разрывал пасти львам и ломал хребты людям на арене. А сейчас я уничтожаю кочевников, храбрых, гордых людей, сражающихся на своей земле и за свою землю потому, что мне это нравится. – Ты думаешь, мой муж был другим? Его возносили за то, что он убивал больше и лучше других, и, все же, он не был жесток. Квинт взял Валерию за плечо и втолкнул ее в промежуток между чудом сохранившимся домом и развалинами стены, под которой, под полосатым тентом хранились запасы воды. Квинт вдавил Валерию в стену из сухого кирпича, еще хранившего отпечатки рук строителей, но это не умерило его гнев. – Ты ревнуешь меня? – спросила Валерия, и это стало последней каплей. Открыв рот, Квинт выпустил жало. Жало выбиралось из него, как змея из кувшина заклинателя, толстое, красное, растопырив клыки, оно повисло перед самым лицом Валерии, в то время, как лепестковидные отростки прижались к щекам Квинта, глубже вдавливая из в провалы между верхней и нижней челюстью. Он хотел увидеть страх в глазах Валерии. Хотел увидеть отвращение. Хотел, чтобы она замолчала и ушла из его жизни так, как сделала это в цирке. Ему было хорошо без нее. Зачем она пришла? – Выглядит намного противнее, чем на рисунках, – Валерия сглотнула. Она была напугана, но говорила твердо. – Серторий сказал мне, где ты. Мой муж служил им – ты знаешь, кому. Он разрешил мне продолжать свою работу, она была им нужна. Тебе грозит опасность. Тракс знает, что ты здесь. Втягивать жало было все равно, что всасывать горлом собственную рвоту. Квинт дернул челюстью, та хрустнула, криво вставая на место, и он поправил ее рукой. После того, как ее свернул берберский воин, суставы медленно приходили в тонус, сказывался недостаток еды. – Теперь ты служишь им? – спросил он. – Так же, как и ты. – У меня нет хозяина. Я свободный человек. Мы заключили договор, и тебя в нем не было. – Мне было восемнадцать лет, и ты был немногим старше, – скривилась Валерия. – Будешь упрекать меня всю жизнь только потому, что я была девчонкой, которая не хотела выходить замуж за старика? Я не любила его, я любила тебя. И мне было страшно. Квинт молчал. Валерия смотрела на него так, словно ждала ответа, а ему было нечего сказать. Он не думал о том дне и не вспоминал его, но тело инстинкты подводили его. Выходя на арену, он взглядом искал Валерию в лицах женщин из ложи. Он останавливался только тогда, когда вспоминал, что она бы пришла с мужем. Свободным человеком. – Поэтому я сказала, что ты мне не ровня. Ты был таким холодным, когда я говорила с тобой. Это нечеловеческое лицо, этот взгляд сквозь меня. С моих глаз как будто пелена спала – мне казалось, что мой возлюбленный не похож ни на кого в этом мире. А он был просто хладнокровным чудовищем. Белая стола сползла у нее с плеча, и Квинт увидел синий завиток у Валерии на коже. Заметив его взгляд, она поправила рукав, поджав губы. Оперевшись рукой о стену и подобрав столу, она пошла прочь из закутка, а Квинт думал. Ему стоило думать быстрее. – Ты не назвала меня уродом, монстром и евнухом, – сказал Квинт. Это все еще были не те слова. – Зачем мне называть тебя уродом, монстром и евнухом? – Валерия посмотрела на Квинта через плечо. – Я знаю, что это не так.VI
Квинт велел подрядчику пойти к вилику и вместе с ним проверить, все ли готово к сбору оливок. Подрядчик настаивал на том, что труд наемных рабочих стоил денег, что проще было бы привести своих рабов. Настаивал он на этом в основном с Валерией, которая со смешком говорила, что об этом подрядчику стоило спросить ее мужа. Подрядчик мялся и мямлил, что желание нанимателя – закон, и тут же находил срочные дела, которые должен был обсудить с виликом. Одного безинтонационного «нет» и взгляда белых глаз в упор ему хватило для того, чтобы навсегда смириться с тем, что рабов не будет. Подрядчик был умбрийцем, и еще не знал историй, которые ходили о владельце дома на холмах, центурионе, который вернулся из Африки героем, голыми руками перебив целое берберское войско, и женился на вдове легата. Слуги уже начали ему что-то рассказывать, это было видно, что с каждой новой встречей глаза подрядчика становились все шире, а взгляд все напуганнее. – Ну, не войско, а отряд, и не потому, что он так хотел, а потому, что во время перехода через пустыню погибли его люди, – Квинт слышал голос Валерии из-за занавески. Квинт сидел в Таблиниуме и составлял смету на сбор оливок и винограда этого года. Лозы ломились от гроздей, оливок на деревьях, казалось, было больше, чем листьев. Валерия утверждала, что это потому, что во время первой весенней луны она вышла в рощу и на камнях разожгла костер, дымивший синим дымом. Квинту пришлось пойти с Валерией и, пока она подкидывала в костер ветки и куски чего-то темного, вспыхивавшего и искрившего в огне, и напевным голосом читала заклинания, Квинт скучал. В магию он не верил, и даже собственное происхождение не заставляло его поверить в то, что песни и костры влияли на погоду и урожай. В конце концов, он ушел осматривать изгородь, из которой после зимы вывалилось несколько камней. Под изгородью что-то копошилось, маленький пушистый зверь, кровавый комок под серой шубкой. Квинт ступал неслышно, не дыша, и зверек и не подозревал о его приближении, пока он рывком не перегнулся через изгородь и не выбросил вперед жало. Удар был слишком сильный, коготь пробил кролику шею насквозь. Подтащив к себе кролика, Квинт обвил его языком, и с хлюпаньем втянул кровь присоской, свистевшей, когда он промахивался мимо раны и втягивал пузыри и воздух. Квинт поднял кролика над головой и встряхнул его, как опустевший кувшин. Ночной перекус был очень, очень легким, и после возвращения Квинт решил зайти на конюшню. Он шел к костру через оливковую рощу, ступая неслышно, так, что трава едва мялась под его ногами, утирая окровавленный рот рукой. Он видел Валерию как тень, окутанную клубами дыма, с прохладным течением красного, рыжего и желтого – ее жизненных сил – в центре. Только когда Квинт подошел поближе, он увидел, что это значило: обнаженная, она стояла, подняв руки к небу, и на спине ее извивались две синие змеи, наколотые в знак завершения обучения в британских лесах. Квинт встал между деревьев, глядя на нее. Валерия раскачивалась из стороны в сторону, поводя спиной, и, казалось, змеи на ее лопатках извиваются, таинственно глядя на Квинта непроницаемо-синими глазами. Она пела сквозь сомкнутые губы, и Квинт находил мелодию приятной, хотя и тягучей, но приятнее всего он находил наготу Валерии, манившую его, как огонь лампы – мотылька. Тело Валерии округлилось и налилось. Она не потеряла красоты пропорций, завораживавших Квинта в юности, но ее груди стали тяжелее, зад – пышнее, бедра раздались; все же, над ними поднималась талия, которую Квинт мог легко обхватить ладонями. Он помнил, что читал одного философа, тот говорил, что женские бедра и все, что ниже, тяжеловесны и медлительны потому, что принадлежат земле, а нежные плечи, гибкие руки и лебединая шея, торопливые и легкие, принадлежат воздуху. Женщина – суть порождение гор и ветра, пашни и урагана, и именно поэтому она может не только возвысить мужчину, окрылив его своей любовью, но и погубить его, захватив ураганом чувств и навеки погребя его в темноте. Серторий упоминал о том, что на Востоке женщина и мужчина считаются воплощением воды и солнца, тьмы и света, и Квинт думал о том, что различия между полами занимали людей больше, чем, вероятно, должны были. Валерия прекратила петь, и опустила руки. Ее шатало, и она оперлась рукой о древесный ствол, переводя дыхание. Квинт подошел к ней со спины, бросая длинную тень в рощу, и встал между ней и огнем. Валерия подняла голову и вздрогнула, прижав руку к груди. – Не бойся, – напомнил Квинт. – Я не боюсь. Но ты ходишь слишком быстро, чтобы я перестала дрожать. – Медленнее я не могу. Квинт прижал Валерию к дереву, и она запустила ему руки под тунику. Кровь кролика разогнала белую кровь Квинта, он был сыт и хотел иного. Его член оставался вялым, нужно было время, для того, чтобы тело заработало, и Валерия, зажав его в кулаке, заставляла его твердеть. – Остался последний ритуал, – пробормотала Валерия, когда Квинт взял ее под бедра и усадил на свое упертое в ствол колено. Она оставляла влажный след на его ноге, прохладный, как след улитки, уже готовая принять его. – Какой? – Ты уже его начал, – Валерия засмеялась, и Квинт опустил колено. Ее ногу коснулись земли, и он взял ее за волосы. Валерия опустилась на колени, и Квинт поднял подол туники, затыкая его под пояс. У него был безволосый, серый пах и небольшой, складчатый член, находившийся глубже под лобком, чем должен был. Наливаясь кровью, он как будто бы выдвигался из своего убежища, становясь длиннее и толще. Это был голод, но другой. Похожий на тот, ненасытный, темный, но он не вел к опустошению и смерти, он вел к ликованию и празднованию жизни. Квинт чувствовал изменившийся запах Валерии, кровь приливала ей к низу живота, он становился тяжелым, красным, почти багровым, кровь пульсировала, кровь зудела, делая Валерию почти такой же горячей, как Квинт, но во рту у нее было немногим холоднее, и ее рот Квинт желал не меньше. Квинт взял Валерию за волосы, и она втянула член в рот, опираясь руками о его бедра. Квинт вздрогнул, как будто бы получив удар в живот, и намотал ее волосы на кулак, крепче прижимая ее к себе. Костер потух, и едва дымил, единственным, что освещало ночью, был мертвенный глаз луны, одного цвета с кожей Квинта, с его рыбьими глазами. Воспоминания отдавались волнами внизу живота. Квинт с удивлением понял, что, пока он сидел за столом, предаваясь фантазиям, в паху у него появилось ноющее, тянущее чувство, похожее на то, которое появлялось в горле, если неудачно втянуть жало. Его член приподнялся и тянул край туники, и Квинт посмотрел на него так, как будто бы он был чем-то чужеродным, не частью его плоти. Валерия зашла, отодвинув занавеску, она несла кувшин с кровью и кубок. На подбородке у нее остался чернильный развод, и она выглядела довольной и раскрасневшейся от смеха, который Квинт слышал через занавеску. – Ты наверное уже голодный, – сказала она, поставив кувшин и кубок на стол перед Квинтом. Квинт приподнял подол туники. – Очень, – сказал он. Сердцебиение Валерии изменилось, сбиваясь, как гончая на бегу. Квинт взял ее за шею и поцеловал, и она, задрав столу, раздвинула бедра, впуская его руку.VII
Квинт снял сапоги и погрузил обожженные ноги в таз с водой, думая, что это расточительно, но прекрасно. Он долго не любил воды, ни текучей, ни стоячей, его пот не имел запаха и его тело не нуждалось в частом мытье, но свободные люди не пренебрегали чистотой, ходили в термы, грели воду для мытья, умывались по утрам, и Квинт повторял за ними. Свобода не жить в грязи, а смывать ее с себя, была свободной гражданина. Ни от одной из своих свобод Квинт отказываться не собирался. Наклонившись, он протер длинные серые ступни, и просунул пальцы между пальцев ног, длинных, тонких, с темными ногтями. Сегодня одна из лошадей падет, думал Квинт. Или это будет верблюд. Верблюды были ценнее и могли дольше пройти по песку. Наверное, все-таки лошадь. Он слышал шаги еще на подходе к своей палатке, но так и не выпрямился, продолжая неторопливо плескаться, вымывая пыль и песок. Полог хлопнул, вместе с прохладным вечерним воздухом впуская запах асфодели и розового масла. Квинт запоминал людей не по лицам и не по голосу, в воспоминаниях он руководствовался запахом и сердечным ритмом. Валерию было просто запомнить, ее сердце начинало биться чаще от малейших пустяков. Пугливое сердце принадлежало женщине, упрямой, как ослица, и глупой, как ослица. – Ты совсем потеряла разум? – Квинт вынул ноги из таза и обтер их полотенцем, которое бросил на пол. – Вдова, идешь вечером в палатку к центуриону. В Риме пойдешь в лупанарий? – Если ты считаешь себя продажным мужчиной, а свою палатку – лупанарием, то это твое право, – тут же ответила Валерия. Она была в белой столе, но на этот раз с кружевом на подоле, и куталась в плащ из тонкой шерсти. – Предложишь мне сесть, или оставишь стоять? – Предложу тебе выйти, – Квинт подошел к пологу и откинул его. Напротив шатра примипила на страже стояли два легионера, которые тут же уставились на него. За плечом Квинта маячили белые одежды Валерии, и он с досадой опустил полог. – Почему они называют тебя евнухом? – спросила Валерия. – Уходи, или я тебя вышвырну, – сказал Квинт. Валерия опустила глаза, и посмотрела на него чуть искоса, испытующе, словно пытаясь понять, не врет ли он. Когда Квинт схватил ее за руку, и поволок ко входу, Валерия вцепилась в него обеими руками. Волна тепла прокатилась по телу Квинта, он дернул горлом, но жало быстро вспомнило, что это не еда. Память была лучше всего, он так мало забывал и так много помнил. Он помнил, как нес Валерию на руках по пляжу, а она набросила ему на голову свой шарф, чтобы солнце его не мучило. Он помнил, как сидел с ней на камнях, оперевшись локтями на колени, а она лежала у него на спине , как заскучавшая кошка, и рассказывала ему о детстве, о могучих зверях с львиными телами и головами бегемотов, великанов Нила, о пирамидах и старинных подземных гробницах, наполовину занесенных песком. Он помнил, как Валерия ела яблоки, спала, писала, пачкаясь в чернилах, он помнил книги, которые она ему приносила, и которые он читал у себя в комнате, сидя на полу при тусклом свете светильника, который не гасил, чтобы больше походить на человека. Когда светильник гас, он продолжал читать, глядя в страницу не нуждающимися в свете глазами. – Они называют меня евнухом потому, что никогда не видели, чтобы я пускал в ход то, чему они не дают отдыха никогда, – сказал Квинт. – Потому что я выгляжу иначе, чем они. Потому что я не испытываю влечения к женщинам только из-за того, что у них между ног. – Меня ты хотел, – сказала Валерия, опустив глаза. – Тебя я хотел выпить, – отрезал Квинт. – Может быть, поэтому хотел и твое тело. – Ты хотел выпить больше женщин, чем хотел обладать. Или мужчин, я не знаю. Ты хотел вогнать член в каждый свой обед? – Это не твое дело. – Это мое дело. Я хочу знать, была ли я твоим обедом или твоей любимой. Квинт хотел ответить ей – да, ты была моей едой, чтобы сделать ей больно. Наверное, это бы заставило ее уйти навсегда, как слова, сказанные под цирком, заставили его. Валерия не смотрела на него, и пахла асфоделью совсем слабо. Квинт подумал, что это была очень огорченная асфодель. Он подумал, о тех легионерах, крепких, красивых людях, которых он пил, думая о том, какая у них терпкая, густая кровь. О девушках в роще. О женщине в лупанарии, к которой он пришел, потому что у нее были рыжие волосы. Она старалась, ублажая его руками и ртом, но у нее ничего не выходило. Квинт вогнал жало ей между ключиц, ожидая всплеска того лихорадочного нетерпения, того желания, той боли, которую он чувствовал, когда Валерия была под ним, но ничего не произошло. – Нет. Так же, как и ты не заталкиваешь себе в вагину сыр или лепешки с виноградом. – Ты стал очень грубым, – Валерия наконец-то посмотрела на Квинта. – Ты был нежнее, когда был гладиатором. – Я был рабом, и был больше похож на животное, чем на человека, когда был гладиатором. Валерия поднесла руку Квинта к губам и поцеловала его в пальцы. Она целовала его в пальцы, и в костяшки пальцев, и в запястье, и выше, в безволосую руку, на которой выступали сухие, жесткие жилы, и Квинт чувствовал, как начинает зудеть и покалывать кончики пальцев, отзываясь в животе – под пупком и над пупком. Он чувствовал течение ее крови, стук ее сердца, но это не пробуждало в нем страсть. Квинт взял Валерию за подбородок. У нее было прекрасное лицо, но он больше не желал ее. Может статься, это был первый и последний всплеск человечности в его жизни, то, что было когда-то, но больше не повториться. В память о том, что было, он поцеловал Валерию в губы, и она обняла его, обвивая как лоза. Квинт поцеловал Валерию раз, и еще раз, и снова, и от того, как она целовала его в шею, его обдавало волнами огня. Он сжал ее грудь, и, сжав, он захотел не просто сжимать ее в руке, а целовать и сосать, словно младенец. Укромный выступ ее лобка пробуждал в нем дрожь, он просунул пальцы между складок, ощупывая ее изнутри, и Валерия присела, хватая его за плечи. Он толкнул ее на постель, задирая столу, и Валерия, часто дыша, смотрела на него, закусив губу. Он раздвинул ее ноги и, держа в руке загибающийся к животу член, лег на нее, вжимая ее руки в подушку. – Не будь нежным, – попросила Валерия, водя языком по костным выступам у него на скуле. – Не указывай мне, каким быть.VIII
Квинту приснился сон, как Серторий ведет его по наклонному коридору, уходящему все дальше под виллу. На стенах горят медные светильники, на постаментах лежат чудные трехглазые черепа, мечи из зеленого камня с бритвенно-острыми краями, серебряные серпы и крылатые жуки с лазурными крыльями. Квинт вспоминает, кто еще носил такое кольцо. Он отводит взгляд, прячет воспоминания. У него нет на них времени. Серторий сказал, что гладиаторская школа наполовину сгорела. В уцелевших крыльях осталось достаточно страшных белых тел, за каждое из которых мог сойти Квинт. Он не сомневался, что остатки школы подожгут, а саму ее сравняют с землей до фундамента. Никто не стал бы Квинта искать. Коридор заканчивается плотной портьерой из темной ткани, на которой пляшут демоны. В доме у покровителя Квинта было много таких вещей. Квинт смотрит, пытаясь угадать, что за ней, но чувствует только пустоту. Что там? Статуя? Вход в гробницу? Квинт ощущает присутствие, но не может его уловить. Серторий протягивает руку и тянет за веревку с пышной кистью на конце, и портьера расходится, как в театре. Стригой бежит по потолку, выворачивая голову так, как не смог бы вывернуть ни человек, ни зверь. Их еще больше там, в темноте, окружающих медленно ковыляющие, нескладные, вытянутые фигуры в плащах цвета сумерек, не ниспадающих, а словно сгущающихся вокруг них. – Рожденный, – Квинт слышит голоса у себя в голове, шелестящие, по-старчески причмокивающие, древние, оставляющие у него в мыслях привкус ветоши. – Таких, как ты, было всего пятеро. – И что с ними случилось? – спрашивает Квинт. – Мы их уничтожили. Стригой бросается на Квинта, но тот скользит назад, хватает с пьедестала потемневший от времени меч – серебро жжет руку, кожа темнеет, но Квинт может преодолеть себя. Он отсекает стригою голову, второй подкрадывается со спины. Кулак Квинта пробивает складки у него на горле и с хрустом выдергивает из него язык. Черви облепляют кулак Квинта, жалят его, и, один за одним, отваливаются, отведав его крови. Квинт бросает язык на пол, тот некоторое время дергается, и затихает. Мертвые стригои лежат, свернувшись у его ног, в лужах белой крови, в которой копошатся еще живые черви. Квинт ждет нападения, но нового нападения не следует. Серторий стоит в углу, сложив руки на животе, и ждет. Квинт переводит взгляд на Древних. В руке у него темный меч. Взгляд и оружие говорят выразительнее, чем проклятия и угрозы, и Квинт чувствует исходящее от Древних одобрение. Почему он называет их так? Серторий никак их не назвал, это они так назвали себя, и сказали это ему. Им нужен охотник, который может ходить при свете дня. Который может остановить их брата. Они говорят это по-другому, но Квинт понимает это слово, как брат. Так ему яснее. Он тоже Древний, но другой. Человек с ним не справится, стригой с ним не справится. Квинт ни то, ни другое. Он может подойти. Да, он может подойти. – Ты неплох, но еще не готов, – говорит Серторий. – Тебе нужно набраться опыта. Имперский легион тебе подойдет, я уже послал весточку старому другу. Гладиаторская школа – хорошая школа, но ты еще не был солдатом. Мне кажется, служба подойдет тебе больше цирка. – Кому я буду служить? – Квинт не опустил меча, но Серторий и не просил его отдать меч. – Номинально – Риму. На самом деле – себе. Тебе нужно научиться быть человеком, а если люди в чем-то и преуспели по-настоящему, к добру или к худу, так это в искусстве войны.IX
– Я не знаю, почему могу с тобой, и не могу с другими, – сказал Квинт, закидывая руку за голову. – Ты идеальный возлюбленный. Как бы далеко я ни была, могу знать, что ты никогда мне не изменишь. Хорошо, прости. Философы говорят, что любовь приходит в разных видах и разных формах. Есть люди, которые всю жизнь любят только одного человека, и такая любовь особо превозносится среди жен. Есть люди, которые вожделеют только того, кого знают, с кому расположено их сердце, того, с кем они чувствуют душевное сродство. Ты чувствуешь со мной душевное сродство? Квинт подумал о берберской служанке, которую он спас от солдат, которая готовила ему еду и штопала одежду. Она была немногословна, улыбчива и добра, и иногда Квинту хотелось взять ее за руку и спросить, как прошел ее день. Он немного говорил на ее языке, а она немного говорила на его. Ему казалось, что он мог бы однажды ее пожелать, но... Приехала Валерия и вернулась память о ней. Пока Валерия изучала Квинта, Квинт изучал ее, и, так хорошо, как ее, он знал разве что только собственную мать. Прохладная, вялая, послушная Валерия, лежавшая у нее под боком, насытила его на время, но, лаская ее ягодицы под одеялом, он думал о том, что скоро будет готов любить ее еще. – Ты чувствовала душевное сродство со своим мужем? – спросил Квинт, задержав ладонь на ягодицах Валерии. Он подумал, что, должно быть, так же ласкал ее легат, и это вызвало в нем гнев и отвращение. – Нет, – Валерия сцепила пальцы под подбородком. – Никогда. Он был неплохим человеком, но, ложась с ним, я чувствовала себя бревном. Впрочем, он многого и не хотел, и дети были не так уж ему и нужны. Я же не подарила ему ни одного. – Хватит. Я задал всего один вопрос, – Квинт поморщился. Слушать было тяжелее, чем он думал. – Ты стал грубым и властным, – Валерия повернула к нему голову. – Раньше ты вел себя так, как будто бы обладание мной это чудо. Теперь ты ведешь себя так, как будто бы я тебе принадлежу. – Я стал свободным человеком и мне больше не нужно терпеть, что со мной обращаются как с вещью. – Я не обращалась с тобой как с вещью, – Валерия гневно посмотрела на Квинта. – Я любила тебя. Я до сих пор тебя люблю, поэтому я упросила Их отправить меня сказать тебе, что тебе нужно бежать. Он знает, что ты здесь. Он предложил свои услуги Нерону так же, как предложил Калигуле. – Если я бегу, я стану дезертиром. Если я оставлю своих людей, я стану трусом и предателем, – ответил Квинт. Розоватый утренний свет уже сочился в щель между пологом, в лагере было непривычно тихо, так тихо, как бывает только перед атакой. На войне все казалось войной, Квинт отогнал мысли о бое: это далось ему с трудом. – Почему ты сразу должен бежать? Твой примипил умный человек. Он что-нибудь придумает. Оставаясь здесь ты навлечешь беду на себя и на своих солдат, если они тебе так дороги, – Валерия поцеловала Квинта в грудь, в плечо, и отбросила покрывало, предлагая ему насладиться видом. Улюлюканье всадников разорвало утреннюю тишину вместе с криками часовых. Квинт вскочил с постели, и, не раздумывая, схватился не за одежду, а за меч. Валерия села, прижимая покрывало к груди, и, уже в самом пологе, повинуясь глупому порыву, Квинт обернулся, чтобы посмотреть на нее, восстающую из простыней, как Венера – из пены морской. Он поплатился за это. Пробив полог, стрела со свистом вонзилась ему в плечо. Квинт смачно выругался – остановить его это не могло, а вот разозлить разозлило. Берберы перерезали часовых, бой начался уже в лагере. Наполовину одетые легионеры выскакивали из палаток и хватались за оружие, их топтали лошадьми и пронзали копьями. Друг Квинта подрубил коню ноги и тот рухнул в пыль, сбрасывая всадника. Они, должно быть, подкрались ночью, и зарылись в песок, подумал Квинт, дожидаясь утра. А он не слышал и не видел потому, что вместо ночного обхода, который он не был обязан никому, кроме своей совести, он развлекался с Валерией. Увидев его, голого, с мечом, человек в синем шарфе, с множеством серебряных подвесок на нем, направил на Квинта коня. Не дожидаясь, пока тот приблизится, Квинт прыгнул. Еще в прыжке он увидел, что белки глаза бербера полны червей.X
Валерия сидела на плаще под оливой и читала, хмурясь. Квинт прошел мимо нее с амфорой на плече, которую отдал вилику взамен разбитых, которые нашли в подвале, когда проверяли прошлогодние амфоры с маслом. Проходя мимо Валерии в другую сторону, Квинт подошел к ней и сел рядом, на плаще. – Ищешь способ обойти проклятие? – спросил он. Валерия покачала головой: – Может быть, некоторые проклятия просто нельзя обойти. Квинт мог бы сказать, что однажды она найдет выход, его ученая жена, но это было бы ложью. Он мог возлечь с ней, как мужчина, но детей от такого союза быть не могло, как мул не мог покрыть ослицу так, чтобы она принесла потомство. – Сейчас надо ломать голову над тем, как быть с урожаем, который ты наколдовала. А не о детях. – Я думаю о том, кому достанутся эти поля и этот урожай, когда меня не станет, – Валерия отложила книгу. – Я не хочу отдавать брату. Он не заслужил ничего из того, что принадлежит мне или тебе. А мои исследования? Кто продолжит их, когда меня не станет? Квинт молчал. Смерть не тревожила его, он не мог умереть, но Валерия беспокоилась, и это вызывало у него тяжелые, грозовые мысли. Он был готов защищать ее с мечом в руках от всего мира, но что поделать было с тем, что она не была вечной? Валерия была женщиной в расцвете лет, но первые признаки увядания уже появились в морщинах в уголках ее глаз, на ее шее и руках. Квинт не любил от этого Валерию меньше, но увядание напоминало ему о том, что ее время ограничено, и однажды наступит день, когда она уже не сможет подняться с постели. День, когда он снова останется один. – Стригои живут вечно, – сказал он, помедлив. – Но это не жизнь. – Думаешь, я хочу, чтобы под кожей у меня ползали черви? – Валерия передернула плечами. – Многие ищут такой судьбы. Древние не всех превращают в скот, кому-то они оставляют разум. Квинт не хотел об этом говорить. Мысли о Валерии-стригое вызывали у него отвращение. Он своими руками зарубил множество людей, которые были ему дороги, потому что увидел червей под их кожей, но они были подчинены мастеру. Возможно, Древние могли сделать Квинту еще одно, последнее одолжение. Квинт не хотел этого. Но он не мог дать Валерии ребенка, не мог спасти ее от старения. Было же в целом мире то, что он мог для нее сделать. Квинт положил руку Валерии на колено, и она накрыла ее своей рукой. – Я тебя люблю, – сказала она просто. – И особенно люблю за то, что ради меня ты готов переступить через себя и сделать то, что презираешь и ненавидишь больше всего на свете. Но я не хочу обращаться. Может, я не могу родить тебе наследника... – Это не твоя вина, – перебил ее Квинт. – Хорошо, что моя форма может дать тебе хоть что-то, что муж должен давать жене. Но потомство – нет, для этого нужно быть человеком больше, чем я. Валерия посмотрела на него с нежностью, улыбаясь уголками рта. Квинт не улыбнулся в ответ только потому, что был поглощен ей – ее взглядом, ее улыбкой, нежась под ними, как в лучах остужающего лунного света после безжалостного солнечного пекла. Он погладил ее по щеке, и Валерия прижалась к его ладони. – Друиды верят, что душа бессмертна. Она никогда не умирает, она только может менять тела, рождаясь снова и снова. Они редко записывают свои учения, но я нашла книги, в которых описан процесс, греческими буквами на их языке. Сначала они прибудут в Египет, потом их переправят кораблем в Рим, а потом курьер доставит их на виллу. – Я не спрашиваю, сколько это будет стоить, потому что это будет стоить половину урожая в лучшем случае, – усмехнулся Квинт. – Тебе жалко книг для любимой жены? – Валерия прильнула к нему, и Квинт поцеловал ее в щеку. – Мне не было бы жалко для тебя и вырезать сердце из груди. Но я узнаю о том, что ты уже приготовила нож, последним. Ты так многое скрываешь от меня, а я так мало скрываю от тебя, – упрекнул ее Квинт, и Валерия принялась перебирать его пальцы. – Я ничего не знаю о твоей сделке с Древними, не знаю, что ты сделал для них такого, что они отпустили тебя. Но я не спрашиваю. – А по-моему ты не говоришь об этом только, когда спишь. Валерия засмеялась, и Квинт обнял ее за плечи, вынимая у нее из волос листок оливы. Это была хорошая жизнь, такая, о какой он не мог и мечтать.XI
Верблюды, трубя, рвались с привязи, кто-то обрубил ее и они понеслись, не разбирая дороги, сшибая и берберов, и римлян. Некоторые из берберов были заражены недавно, они наполовину потеряли разум, но не изменились физически. Некоторые уже успели обратиться, и теперь высовывали жала, с чавканием присасываясь к людям и к верблюдам. – Займись червивыми, – Квинт вынул копье, брошенное с такой силой, что пробило насквозь и коня, и всадника, и отсек еще дергающуюся голову. Он бросил копье центуриону, и тот кивнул. – Я займусь тварями. Телохранители Валерии знали свое дело. Пятеро окружило ее, подняв щиты, остальные бросились к примипилу, когда Валерия указала рукой на его шатер и закричала что-то, широко открывая красный рот. Хорошее решение. Центурионы пробивались к шатру, те берберы, которые еще помнили себя, рвались к нему, рыча, вопя и изрыгая проклятия. Те, из которых остатки волос лезли, словно из шелудивой псины, искали Квинта. Это был хороший бой. Квинт крутанулся на месте, придерживая рукоять меча другой рукой, и крутанулся в другую сторону. Солнце жгло его, но горячая белая кровь, текшая у него по плечам, дымилась вместо его кожи, защищая от ожогов. Новообращенные стригои были медленными и неуклюжими, резать их было все равно, что резать овец, но люди кричали и призывали богов. Квинт знал своих людей. Они бы не побежали, нет. Они были римлянами, они бы не отступили. Слишком много они повидали в пустыне, чтобы даже орды демонов обратили их в бегство. Центурия поднялась и сомкнула ряды, оттесняя зараженных берберов в пустыню. Квинт почувствовал, что натиск стал слабее, двое или трое стригоев из поздних, более ловких, чем остальные, окружили его, образовывая треугольник. Его отвлекали. Квинт рубанул мечом себе под локоть, вгоняя его стригою, который подбирался сзади, в живот, и провернул. Он бы не убил его, и даже не остановил, только замедлил, но промедления хватало, чтобы оглядеться. Примипил был в безопасности, но если Он повелел им не обезглавить центурию, что же он хотел? Валерия. Квинт бросился назад, рассекая мечом голову стригою. Тот увернулся, скользящий удар отсек ему половину щеки, так, что стало видно жало, пульсирующее во рту. Телохранители Валерии пали, остался только один, высокий, крепкий, черный человек с побледневшей татуировкой легиона на плече. Он переминался с ноги на ногу, раненный в бедро, и кровь стекала на песок, затрудняя его шаг. Вокруг него лежали не только его товарищи, но и мертвые стригои, еще бьющиеся в агонии. Старый солдат дорого продавал свою жизнь, но он потерял слишком много крови. Два стригоя одновременно выпустили жала, срывая кожу у него с головы. Валерия закричала, и на мгновение Квинт потерял рассудок. Должно быть, думал он потом, так его мать обезумела, когда услышала, как в лесу кричит ее дитя, окруженное людьми с факелами и острыми косами. Он бросил меч, и тот пробил голову стригою, не дойдя шага до Валерии, он споткнулся и упал. Валерия бросилась в палатку, и второй стригой юркнул за ней. Квинт никогда еще в своей жизни так не бежал. Он поднял тучу песка, скользящий, незаметный глазу, он не должен был показывать себя перед другими легионерами, но ему было все равно. Он влетел в палатку, когда Валерия каким-то чудом увернулась от жала, и выпустил свое. Кровь стригоя на вкус была отвратительной. Тот обернулся, в его глазах Квинт уловил кровавый отблеск, и взревел. Тракс послал их, и смотрел на учиненные разрушения их глазами. Он хотел не просто убить Квинта, нет. Он хотел отнять у него все, снова, как тогда, в лесной пещере, и только потом отнять его жизнь, слишком сломленного, чтобы сопротивляться. Валерия опрокинула на стригоя еще тлеющую жаровню. Горячий бок обжег ее ладони, оставляя малиновые следы, но она только крепче прикусила губы. Угли разлетелись, обжигая, и стригой заверещал. Схватив кочергу, который Квинт перемещивал угли, он воткнул ее стригою в глаз, зарычав: – Хорошая попытка, отец. Валерия в неподпоясанной столе обошла угли, прихрамывая, и, упав на колени, обняла Квинта, и он прижал ее к себе. – Какое счастье, что ты жив, – сказала она, обхватив его руками поперек спины. – Это было так страшно... В книгах оно не кажется настолько страшным. – Валерия, будь моей женой, – попросил Квинт. – Я не могу жить без тебя. И не могу умереть. Если самым страшным в его жизни было потерять ее, у него было всего два выхода. И он выбрал тот, который попробовать еще не успел. Валерия отстранилась и взяла лицо Квинта в руки. – У тебя стрела торчит из плеча. Ты знаешь? – Знаю. Ты говоришь мне да? – Конечно! Только, пожалуйста, вынь стрелу.XII
– Еще одна безумная история, – недовольно сказал Сетракян. – Хрень, – сказал Василий Фет. – Выходит, записи этой женщины, Валерии, помогли составить полный текс Оксидо Люмен? – Эф тер пальцами подбородок так, как будто бы пытался его оторвать. – И стригой говорит, что эта женщина занималась магией, а нью-йоркская полицейская может быть ее реинкарнацией. – Здесь есть ее портрет, в главах, которые были вставлены позднее, и переведены с латыни. Сетракян развернул книгу и показал ее всем, кто собрался в лобби. Копия фрески, написанная художником семнадцатого века, выглядела смазанной и обладала большим сходством с гобеленными львами – в основном тем, что была мало похожа на живого человека. – Глаза один выше другого, это правда, – сказала бледная, но решительная Валери. – Что это должно значить? – Вы должны сказать, что это значит, – Квинлан вышел из тени и сел на подлокотник дивана, весь в черном, больше похожий на мумию, чем на существо из плоти и крови. – Хрень? – предположила Валерия. – Если так, то почему вы не выстрелили? Вы видели, что я похож на стригоя, но не стали стрелять. – Потому, что вы разговаривали, – неуверенно ответила Валери. – Раньше прилипалы никогда не называли меня по имени и не приглашали выпить кофе. – Я не приглашал вас выпить кофе. – Это просто фигура речи, – вздохнул Эф. – Нью-Йоркский юмор. Для древнеримского героя-любовника ты плохо разбираешься в женщинах. Квинлан не ответил, он смотрел на Валери, не моргая, и ждал. Валери смотрела на него, сжимая в руках чашку кофе. На виске у нее осталась ссадина от удара, которым ее вырубил Фет. – Почему вы не стреляли, Валери? – продолжал настаивать Квинлан. – Потому что мне показалось, что я узнала голос. – Это слишком, – Сетракян сердито захлопнул книгу и встал. – Я не желаю участвовать в подобной ереси. – Я считал, что стригои ересь, пока не увидел, как они выходят на улицы Манхэттена, – подал голос Эф. – Может, хотя бы дослушаем? Часа два-три у нас есть. – Если вы то, что я думаю, вы можете это прочитать, – Квинлан встал, подошел к столу, и положил руку на книгу. – Я не то, – быстро сказала Валери. Фет скучающе разглядывал потолок. Эф развел руками. – И что будем делать? Гонять блюдце по Уиджи? Духов вызывать? – Гипноз, – сказал Сетракян открывая дверь. – Но без меня. Когда выяснится, что у мистера Квинлана просто помутился рассудок, я вернусь. А пока не отвлекайте меня от работы. Он хлопнул дверью, и подвески на люстре закачались. – Не смотрите на меня. Я врач, а не медиум, – предупредил Эф.