Ветер молчит

      Я отчётливо помню день, когда Жильбер смотрел в окно, не смыкая глаз. Он находился в странном расположении духа, оттого мне становилось тоскливее — Жильбер редко бывал таким тихим и подавленным, я всегда старался радовать его подарками и сладкой едой. Острый профиль Кокто напоминал изломанное крыло весенней бабочки: черты потрескались, заметно потускнели, болезненно сжались и теперь изредка дрожали. Усталость нездоровой белизной стелилась на лице, скулы отчётливо выступали. Краса меркла, и начиналось всё это изнутри.       — Жильбер, тебе плохо?       Он ёрзал, перехватывал руками колени и отвечал вяло, будто сквозь пелену:       — Серж, мне так… Мне так невыносимо. Больно. Я не знаю, не знаю…       Жиль жаловался, ругался, кидался в меня подушками и надломлено кричал, что, дескать, я ничего не замечаю.       Я старался утешить его, как мог, правда до последнего не осознавал, в чём заключалась моя вина. Потом, когда не вытерпел и разозлился, мы с ним подрались. Я разбил ему нос и насадил кучу синяков, он же до крови прокусил мою кожу на тыльной стороне ладони. Закончилась наша эпопея тем, я толкнул Жиля в грудь: он ударился об острый угол затылком. Затем, по обыкновению, улыбнулся, как и всегда после всех наших ссор, но убито. Любимый тогда трясущимися пальцами сжал своё жабо:       — Здесь болит, Серж. Я чувствую, как здесь что-то рвётся. Болит, Серж, болит… Понимаешь?..       Я понял, но было уже поздно.       Это осознание пришло ко мне той поникшей ночью, в ворохе холодных теней.       Чёрные люди пришли и забрали ветер. Вместо него они принесли известие, что Жильбер Кокто мёртв. В памяти всплывал образ одинокого мальчика у окна. Я смотрел тем же потерянным взглядом, каким когда-то смотрел он, только вместо окна видел промозглый день, его набухшее лицо и раздавленное тело. Грудь была мокрой, пахла кровью, дорогим парфюмом и землёй. Всё остальное оказалось страшно смятым. Когда его подняли, кости захрустели, отламываясь; некоторые упали в дырку в его животе.       Он походил на раздавленную бабочку с оголившимся нутром. Паскаль сказал, что смерть Жильбера была мучительной, какое-то время он испытывал боль после того, как его переехала карета. В конце концов, любимый умер от болевого шока.       Я представлял, как он лежал на грязном снегу, влажный и совершенно напуганный; я видел его опьянённые страхом глаза, слышал крики. Он звал меня. И вместе с тем душу не покидала горечь. Я слишком хорошо знал, чего он хотел. Я слишком хорошо понимал, что он бежал навстречу своей смерти с такой же радостью, с какой тянулся к Огю.       Я забыл, каково это — жить без Жильбера. Моя зависимость поблекла и неприятно затекла. Ветер ушёл.       В ушах перестал звенеть мальчишечий смех, я моментально забыл, как он улюлюкал. Мне стало страшно. Я даже не помнил, как Жиль излюбленным жестом гладил волосы, как по вечерам, читая газету, недовольно причмокивал, и как истерично ругался, стоило заговорить о его талантах. Создавалось впечатление, будто Кокто исчез и никогда больше не существовал по-настоящему.       Весной, в своё восемнадцатилетие, я вернулся в пансионат. Удушливая влага топила лёгкие, я бродил среди любимых оттенков. Жиль говорил, что золотой и бордовый — прекрасные цвета, и он охотно украшал ими свои наряды. В душе слабо звенело, я не ощущал ничего, кроме странного спокойствия. Мне не приходилось видеть тело дважды, однако каждый раз, когда я замечал кусты пионов, мне казалось, что он всё ещё лежал там, окутанный ими, точно сторожевыми псами. У одинокой лозы стояла та самая беседка, где Жильбер изменял своим любовникам и проводил одинокие вечера. Я заново знакомился с тем, что от меня ушло.       Теплицы потрескались, и розы в них почему-то завяли. Призрачные стёкла были разбиты. Солнце улыбалось кроткими, безмятежными улыбками; холодные лучи мимолётом пробегались по шипастым стеблям роз. До сих пор помню, как вырвал одну и аккуратно засунул себе в карман. Мне всегда нравились розы, причём, наверное, из-за своей мрачной красоты. Жильбер только и делал, что смеялся надо мной, называя розы цветами профурсеток, но я больше не помнил, как он смеялся.       Казалось странным, что я многое позабыл, а другие, как оказалось, всё ещё могли отчётливо представить маленького, хрупкого мальчика, с которым их связывало нечто большее, чем просто воспоминания.       Я похоронил тело не там, где следовало, а потом забыл, почему Жиль не любил холодные места. Как глупо. Почему-то мне не хотелось оставлять возлюбленного в земле: была идея развеять прах в море, но отчего-то идея так и осталась идеей. Зато был юноша, который не улыбался, громко плакал и постепенно превращался в тень былого «Я»: просто блуждал в тех местах, где любовь всё ещё существовала, ловил руками счастливые мгновения и напивался до беспамятства. Когда я уставал, мои ноги продолжали шагать всё дальше и дальше, словно живя сами по себе. Был ли это конец, я так и не понял.       Зато могу сказать точно лишь одно: Жильбер боялся моих слёз, а я боялся того, что его однажды не станет. Наши страхи ожили и ходили рядом с нами, как призраки. Я чувствовал, как у моего плеча стоял самый настоящий мертвец. Молчал, наверное, из-за боли или собственной глупости — большее на ум не приходило.       Жильбер лежал вместе с другим мертвецом и гнил. Теперь уже не имело никакого значения, где я, а где он. Все мы были мертвы.       И я, и Жильбер.