И льдом был

Грей есть лёд. Хрупкий, колкий – и, наверное, недолговечный, а Нацу в последнее время снятся странные, дурацкие сны, в которых он видит, как лицо Грея белеет и исходит трещинами, они бегут всё дальше и дальше, а в глазах стынет мрачная решимость дойти до конца. Грей с каждой секундой — мгновением — превращается в кусок льда (часть вечности), запечатывая уже мёртвого Делиору. Или Леона. Или обоих сразу – сны путаются, теряются за полотном действительности, но они такие настоящие и яркие, что причиняют боль и внушают беспокойство.  В другой раз Нацу видит, как Лунная Капля ночь за ночью подтачивает тот, живой на самом деле, гроб, и потоки воды, некогда бывшие телом созидателя — согильдейца — друга — Грея — устремляются вниз — через трубы, по острым скалам, к океану, в котором смешивают свои дыхания реки и судьбы. И Нацу опять ничего не может сделать — в таких снах заклятие неостановимо, и ритуал проводят одни тени.  Нацу с силой трёт глаза, так неправильно, так не должно быть, Грей же не хрустальная-то барышня, которую нужно защищать! Только вот в последнее время он более молчалив, чем обычно. Встреча со своими демонами редко для кого проходит без последствий, даже если в конечном итоге всё оборачивается так, что тьма души рассеивается. Но как жить без неё, без этой вросшей за годы тьмы, никто не объяснил.  Нацу смотрит долго и часто — раньше Грей не позволял себе такого поведения: вроде бы он и улыбается, как обычно, задирается, вскидывается, обзывает идиотом — только иногда в его глазах проскальзывает грусть — в тот момент, когда он думает, что никто не видит, когда отмахивается от Миры, сидя за барной стойкой, или подпинывает камешки, гуляя вечерами, именно в те моменты, когда он окутывает себя одиночеством, ограждаясь от всего мира. И Нацу бы ничего не заметил — в конце концов, Грей всегда был отмороженным не в меру — если бы не знал того так долго и так хорошо.  В гильдии незаметно становится чуть тише — кто-то думает, что наконец сработало наказание, но дело совсем не в том. Все — незаметно — погружаются в задумчивость.  В один из дней они привычно сцепляются, сдирая до крови костяшки пальцев, из-за какой-то глупости и по инициативе Грея. Нацу замирает всего на секунду — непривычно и неприлично медлит перед тем, как впечатать кулак ему в скулу, из-за смутного воспоминания, из-за призрачного сна, в котором Грей — опять — разлетался ледяной крошкой. Удар выходит смазанным, каким-то ненастоящим, и Грей, заметив это, замирает. Он наклоняет голову набок, щурится, сводит брови, словно пытаясь что-то отыскать, что-то такое, что послужило бы достойной причиной действию, которое уже нарисовалось в его отмороженных напрочь мозгах. Нацу вцепляется Грею в плечо, держит крепко и всматривается в лицо. Он ищет и думает, что находит (Жалость. В глазах Саламандра. В его нетвёрдой руке. В молчании. В стиле драки. В дыхании. Чувствуется, что тот поддаётся. Как не поддавался никогда. Шумный обычно Саламандр тих. Он даже смахнуться предлагает и то по привычке. Это сбивает с толка. Раздражает, бесит и выводит из себя. Он следит, учуяв что-то. Смотрит, что-то прокручивая в своей дурной башке. Взгляд Саламандра никогда не был таким. Его поведение — непривычно. Так быть не должно. И) Грей рвется, скидывает руку Нацу и рычит: — Катись к дьяволу, Саламандр.  Кожа у Грея, конечно, что лёд. Нацу не говорит ничего, снова вцепляясь в предплечье, от души ударяя в челюсть. Его рука на сей раз тверда и бьет в цель. Грей откидывает голову, некоторые пряди спадают на глаза, и по лицу пробегает гримаса боли. Глаза Грея вспыхивают, и всё становится, как было — на один короткий день. – Грей не появляется в гильдии целую неделю, Мира говорит, что, вроде, он захапал себе простецкую работёнку в горах, или типа того, и уже должен бы вернуться, но Эрза возражает, что это — не повод для беспокойства. Наверное, бродит, где-то. Ведь — (В горах тихо. Спокойно. Одиноко. И можно услышать, с каким шорохом травинки прогибаются под ветром. Жужжание жуков. После острова Галуна все чувства обостряются, особенно ближе к ночи. Среди таких ощущений недолго и потеряться. Хорошо, что нет всех этих — друзей — с их взглядами, от которых душа раздирается в клочья.) Грей заскакивает буквально на две минуты, горбится и не реагирует никаким образом, когда Нацу вскидывает правую руку в ленивом приветствии. А ведь видел же, гад. Грей не смотрит по сторонам, а с целеустремлённостью летающей магической посудины прет к доске заказов — и, особо не вчитываясь, срывает одну из листовок. Подходит к Мире, что-то неразборчиво говорит, для убедительности припечатав выбранное задание раскрытой ладонью к барной стойке, и так же, не обратив ни на кого внимания, уходит. Это — слишком даже для отморозка, и поэтому Нацу идёт следом. Далеко, правда, не уходит: Эрза не кладёт доверительно руку на плечо, не встаёт впереди непреодолимым препятствием, а просто окликает и говорит: – Оставь его. В гильдии становится на мгновение тише. Точнее, стало гораздо раньше — как только Грей вошёл, только вот Нацу и не заметил, увлечённый им и своими реакциями на это — иначе и не назовёшь — безобразие. Только теперь тишина бьет по ушам, и набатом звучит: – Есть вещи, с которыми человек должен справиться сам. (Нацу слышит: «Мы не знаем, как помочь») (Невысказанное, выстраданное и изломанное) Тишину гильдии разбивает: – Ледяной гроб всегда оставляет свой отпечаток. Нацу всё понимает. Сильнейшее заклинание, требующее сильнейшие чувства, сильнейшую магию. Исполненное до конца — разрушающее тело и жизнь. (Не)исполненное — разбивающее сознание, как старое зеркало. Нацу всё понимает, вот только — – (ни черта они не понимают. Даже Кана пьёт пиво, смотря на меня с осуждением, когда я повёрнут к ней спиной. Все что-то знают, что-то — искаженное. Неверное. Их взгляды. Полные жалости, горечи. От того, что они, якобы, понимают. Ни черта они не понимают. Только бесят почем зря. И) – Нацу выходит из гильдии, громко хлопнув дверью. Дело за малым — не дать Грею окончательно свихнуться, барахтаясь в тёмных водах его тёмного прошлого. Найти Грея оказывается плёвым делом. Тот сидит под одним из мостов, с особой злостью комкая листовку с заказом. Нацу приваливается к кирпичной кладке плечом и говорит: – Эй, Отморозок. Когда Грей оборачивается — на долю секунды — в его глазах мелькает узнавание (и облегчение), а потом он снова отворачивается. Ведь это — (Саламандр?) Грей сейчас — это дёрганные, рваные движения. (Что он здесь забыл?) Грей — нервные пальцы и синяки под глазами. Сколько он не спал? (Всё равно не поймёт. Ничего. Даже если попытается) Нацу упрямо повторяет: – Эй, Отморозок. Что с тобой? Грей опять поворчивает голову — совсем немного. – Ну как тебе сказать, – голос у него хриплый, надломленный, от многодневного молчания. (Ведь как сказать, что ты — разваливаешься? Что ты ни минуты не чувствуешь себя цельным — настоящим, не бледной подделкой, не иллюзией — а собой? Саламандр садится рядом: – Ну так как? Сил хватает выдохнуть: – Отъебись) – Отъебись, – повторяет Грей, скатывая бумагу в неплотный комок. - У меня поезд через сорок минут. Никакого поезда у него нет и в помине, и говорит он это нервно, с высокими нотами в голосе, стремясь остаться одному. Нацу не уходит, лишь прижимает Грея к себе, ожидая получить по почками, или куда он там может дотянуться. – Отъебись, – упрямо повторяет Грей. (странное, чужеродное чувство, тепло. Отстраниться — нет сил, возразить — нет желания, да, какие, к чёрту, желания, когда ты разваливаешься по частям — буквально?) – Придурок, – беззлобно говорит Нацу. – Не хотелось бы, чтобы ты помер. (лучше бы собрал меня воедино или окончательно разбил).