everything about you and me

      Йохан не знает, как долго это продлится, но проклятье чужих глаз настигает его в каждой точке земного шара, ставшего неожиданно маленьким для двоих. Можно объехать десятки стран, не оборачиваясь, и в каждой из них неизменно будет что-то от Амера Баркави. Хоть алое марево плывущего заката, хоть отблески стальных гроз, хоть душные летние ночи, — всё это о нём и для него. Бежать некуда, и любая попытка заранее обречена на бесславный провал.       Они встречаются теперь так редко, что Йохан со странным безразличием замечает, как Амер меняет свои прекрасные лица каждый чёртов раз. Во всех этих пустых отелях, выбранных с величайшей осторожностью, чтобы не попасться никому на глаза, он другой. Йохану хочется остановиться наконец-то и рассмотреть, как следует, но за сотней мелочей он упускает главное, и снова перед ним тот, кого он не понимает. Вернее, тот, кого он разучился понимать.       Как жаль, что вместе с этим нельзя разучиться любить.       Йохан сделал бы это, если бы мог, потому что он чувствует, что тот день, когда он назовёт Амера своей настоящей, но ушедшей любовью, совсем близко. Может быть, это случится завтра. Кто знает? Если, конечно, они не слетят с мокрой после дождя трассы прямо сейчас.       Йохан вжимает педаль газа в пол до упора, пока Амер рассказывает о своей новой жизни. Новой только потому, что для Сандстейна в ней скоро не найдётся места. То, что они построили во Франкфурте, разбилось давно, но осколки былых дней засели глубоко под кожей, и раны кровоточат до сих пор.       У Амера были самые тёплые руки.       У Амера были самые красивые глаза.       И, чёрт, прошедшее время является прошедшим условно, потому что его руки по-прежнему тёплые, а глаза — самые красивые, но сегодня от этого лишь больнее. Йохан отчаянно скучает по тому времени, когда он не чувствовал ничего, — оно удивительно точно совпадает с тем временем, когда он не знал Амера. В этом нет никакой случайности. Франкфурт подтверждает это затяжными дождями.       Ужасно опять оказаться здесь, в городе, который был для них обоих земным раем, но не испытывать ни капли того счастья, от которого прежде буквально распирало.       Амер, наверное, ощущает то же самое, но, в отличие от Йохана, он умеет прятаться и лгать. Йохан говорит себе, будто это единственное, что Амер умеет. Сандстейну гордость не позволяет признать, что эта ложь — лишь ради него.       — Останови здесь, — просит Амер, указывая на маленький отель в самом конце дороги. Как обычно. Баркави выбирает такие отели, в которых не встретишь никого, кроме персонала, умирающего от скуки в отсутствии клиентов. Давящая тишина, десятки пустых номеров и атмосфера беспросветной тоски. Вдобавок — скрипящие половицы и старые-старые лифты, в которых страшно застрять. Возможно, здесь никогда не было хорошо, никогда не было уютно, но Йохану трудно избавиться от мыслей о заброшенном великолепии, которое пришло в упадок с бесконечной вереницей прозрачных дней.       И всё идёт по спирали — регистрация, закинутые в угол комнаты вещи, беспорядочные поцелуи, в которых больше отчаяния, чем оставленной где-то позади нежности, и виноватое молчание. Амер знает, что разрушил всё, а Йохан не ищет для него оправданий, потому что слишком измотан расстоянием и часовыми поясами.       Ради Амера он готов просыпаться в другом месте и в другом времени. Увы, проснуться другим человеком он не может. Как и вернуться к безупречному началу, замедлив тяжёлый шаг прямо перед финишной чертой, за которой нет ничего, кроме блеклого зеркального отражения последних двенадцати месяцев.       Его первая любовь. Где она сейчас? И почему всё заканчивается из рук вон плохо, и от вымученной улыбки Амера хочется волком выть?       Почему Амер даже не подумал о том, чтобы остаться с ним?       Почему ему было так легко уйти?       Почему он не оглянулся?       Йохан устал задаваться вопросами, на которые невозможно ответить. Он только смотрит на Амера, мёрзнущего у открытого окна, но упрямо не желающего вернуться обратно в смятую постель. Баркави курит уже вторую сигарету подряд, и Йохан прекрасно помнит, что раньше он не курил совсем. Более того, морщил нос, когда Сандстейн щёлкал зажигалкой и делал первую затяжку. И говорил, что запах дыма будет всегда, всегда для него связан с Йоханом.       Что же, в таком случае Амер знает толк в самоистязании.       И Йохан предпочёл бы не знать его совсем. Его глаз и рук. Его голоса и тысяч маленьких вещей, оставшихся скрытыми от посторонних глаз. Всё то, что они хранили в тайне так долго, и то, что они предали.       И всё же — если бы у него была возможность сохранить всего-навсего одно воспоминание, то каким бы оно было?       Оно было бы сонным и кареглазым.       Оно было бы Амером. Его глазами и руками. Его голосом и тысячами маленьких, никому неизвестных вещей.       Оно было бы тем утром, когда Йохан впервые проснулся с ним в одной постели.