Калейдоскоп

      Мир распадается на отдельные кадры, будто высвечиваемые вспышками. Себастьян ощущает себя, как в полном шаблонов боевике, где хороший парень оказывается на грани жизни и смерти.       Проблема Себастьяна в том, что он вовсе не хороший парень в этом сценарии. А еще в том, что сценария никакого нет. Есть только горячая, рвущая самое мясо боль в простреленной груди, волны тошноты, дикое гудение в голове и этот странный, рассыпающийся отдельными картинками мир.       Себастьян лежит на затоптанном полу в богом забытом восточном городе, пахнущем пряностями и дымом. Себастьян ловит ртом исчезающий воздух и леденеющей рукой пытается зажать адски кровоточащую рану в груди. Джим орет на экзотической смеси английского и арабского, поскальзывается на чьей-то крови и отстреливается из последних сил.       Себастьян мажет окровавленными пальцами по полу, тянется сквозь загустевший воздух, но никак не может достать до своего пистолета. Каждое движение вливает в кровь новую порцию самого ада. Суровый мозг, выдрессированный многими годами службы в армии и торговли убийствами, продолжает считать. Трое арабов против них с Мориарти. Четыреста метров от входной двери до машины. Семь пуль у Джима. Одно пулевое у Морана.       Шансы минимальны. Почти призрачны. Себастьян хрипло дышит, ругается сквозь зубы и пытается не потерять сознание. Шансов нет, знает он. Шансы утонули в крике и крови.       Джиму простреливают левое плечо, он коротко зло вскрикивает и перехватывает пистолет правой рукой. Себастьян закрывает глаза. С правой Джим стреляет просто отвратительно – даже в тире не попадает в цель. Себастьян чуть приподнимает голову и смотрит. Не может не смотреть.       Остается пять пуль. Четыре. Миг почти физически ощущаемой тишины. Три пули. Две и сразу – одна. Джим поворачивается к Себастьяну и смотрит ему прямо в развороченную пулей душу. Себастьян ничего не может сказать. Он видит краем глаза, как арабы приближаются с мерзкими улыбками на рожах, видит полные черной смолы глаза Джима. Слышит какой-то очень далекий крик. Он протягивает руку и самыми кончиками скользких от крови пальцев дотрагивается до Джима.       «Прощай», — говорит полубезумная улыбка Мориарти.       «Прощай», — отвечает булькающий выдох Морана.       Картинки, на которые развалился мир, перемешиваются, выстраиваются в неправильном порядке, мнутся и рвутся. Моран не отводит взгляд ни на миг. Мориарти пускает последнюю пулю куда-то в сторону арабов и ожидаемо мажет.       «Я…» — говорят глаза Джима прежде, чем угаснуть навсегда.       «Знаю», — произносит короткая судорога теряющего сознание Себастьяна.       В свой последний миг, так бесполезно потраченный на глупую попытку побороть боль, лежа на грязном полу под градом пуль, арабской речи и колкого смеха, Себастьян думает о Джиме.       Джим всегда состоял из отдельных картинок, из элементов. Он был калейдоскопом – завораживающе красивым, изменчивым и никогда не повторяющим самого себя.       Джим Мориарти не человек – он мозаика, из элементов которой Моран сложил себя. Джим Мориарти – это тонкие холодные пальцы, так художественно ложащиеся на рукоятку пистолета. Пальцы самой смерти. Это неповторимый голос с гортанными переливами и высокими возбужденными нотами. Голос, способный передать весь диапазон не испытываемых Джимом эмоций. Это пиджаки, сидящие как влитые, и рубашки из тонкого, баснословно дорогого шелка. Это перфекционизм, доведенный до мании. Это планы на семь, а то и десять шагов вперед. Это таблетки, шприцы и угрожающее «Не смей курить в моей машине, Моран!». Это педаль, вжатая в пол, и ночной воздух, плавящийся на плечах.       Джим Мориарти – это когда кровь стекает по руке под пиджаком и капает с пальцев на ковер ручной работы, а улыбка темнеет фантасмагоричным росчерком на почти неживом лице. Это когда бежишь по лабиринтам улиц, почти признаваясь в любви ощущению погони. Это когда смеешься смерти в глаза, но вздрагиваешь, если кто-то слишком громко хлопает дверью.       Джим Мориарти – это тонкое тело между смятых простыней и стоны через сжатые зубы. Это оргазм, падающий с губ словами «Я тебя ненавижу!», и отметины поцелуев-укусов на ключицах. Это прогулки по краю крыши во время ливня, размазывающего огни города.       Джим Мориарти – это «Хочу кофе» в четыре часа утра. Это «Ножи – игрушки для дядей вроде тебя, а мне передай, пожалуйста, пистолет» и «Господи, как я люблю эту чертову жизнь!» плавно переходящее в «Миру лучше бы сдохнуть поскорее».       Калейдоскоп. Саморазрушение. Яд.       «Я…» — не произнес вслух Джим, желая добавить нечто такое, что только и должно было быть сказано за миг до смерти. Себастьян знает, что ему теперь некому отвечать, но успевает придумать связную реплику прежде, чем упасть в смрадные объятия вечности.       «Дорогой Джим, я ненавижу тебя так сильно, что это, конечно, и есть любовь».