~*~
— Шиндо, — зовёт он его однажды, — в чём разница между «нравится» и «любить»? Шиндо кажется, что в нём что-то ломается и сходит со своей орбиты — как планета, гравитацией соседки вышвырнутая прочь за пределы родной системы в холодный мёртвый космос, где на километры вокруг тебя простирается пустота, а в ней бродят невидимые голодные чёрные дыры. Наверное, всё потому, что это — слишком больное. В руках у заШунина — томик японских стихотворений какого-то автора, на шершавой обложке которого цветёт ветвь сакуры — красиво, мило и романтично, идеально для каких-нибудь лирических страданий, потерь... любви. Понятно, откуда ноги у вопроса растут, — только не легче, потому что всё упирается в заШунина. И в Шиндо. В него даже, наверное, больше, потому что Шиндо — основа, а заШунина — небо, к которому стремятся побеги — и которые уже давным-давно превратились в деревья. Потому что заШунина ни в чём не виноват. Потому что у Шиндо внутри — разлом между «хочу» и «должен», «правильно» и «неправильно», ещё какими-то антиподами — Шиндо не считает, не думает и не пытается понять, потому что уже слишком поздно: корни глубоко в душе, а к небу тянутся расцветшие деревья. Не сакуры: период их цветения красив, но слишком недолговечен, — а скорее дубы, которым хватило нескольких месяцев, чтобы стать вековыми. Потому что заШунина уже где-то за рамками необходимого, нужного, принимаемого и правильного. Потому что у заШунина уже выжжен статус — «люблю». Шиндо правда не знает, в чём разница — он чувствует её на интуитивном, психологическом или ещё каком-то человеческом уровне, куда с детства валится необъяснимое барахло, которое, как аксиомы, не доказывается — принимается. Возможно, «любить» — долговечнее, крепче. Шиндо вспоминает оригами и тут же теряется — это увлечение, хобби, возможность занять руки и отвлечь мысли, а любить увлечение кажется чем-то не то чтобы неправильным — непонятным, странным. Но любит же он не человека. Любит — Шиндо точно знает, что здесь «не нравится», и выбор невероятно прост. — В цене, заШунина, — отвечает он, стоит этой мысли только появится. Яха-куй заинтересованно наклоняет голову — между ними не больше двух метров, и Шиндо видит, как он задумчиво щурится, а глаза на мгновение становятся блеклыми — сейчас он где-то не здесь, сейчас для него нет ни Шиндо, ни закрытого томика стихотворений в руках, ни Кадо — только лабиринты сложных человеческих понятий, в которых заШунина блуждает уже несколько месяцев. За спиной у Шиндо — стопка толщиной в две книги и высотой под пятьдесят, и он может спокойно прислониться к ней — и смотреть, смотреть, смотреть... Падать. Он думает о том, что мать, наверное, хотела бы внуков, а он сам — человеческой любви и простоты в отношениях — всего того, что заШунина никогда не сможет дать. Впрочем, всё упирается в «наверное», потому что Шиндо никогда не спрашивал о внуках у матери, не размышлял о будущей семейной жизни и уж тем более не мог судить о заШунина — о чёрной дыре, которая неизвестна, но в которую приятно падать. — Не в буквальном смысле, — добавляет Шиндо, когда молчание между ними затягивается. — Я не понимаю. — Любовь дороже, ценнее, весомее, — подбирает слова Шиндо. — Она вроде следующей ступени после «нравится». Если человек будет выбирать между тем, что любит и что нравится, — он делает небольшую паузу и смотрит в глаза заШунина, ясные, чистые, лучащиеся интересом — не оторвать взгляд, — он выберет то, что любит. — Всегда? — Всегда. заШунина поднимает на уровень лица томик стихотворений: — То есть если бы мне нужно было выбрать между ним и Шиндо Коджиро, — он улыбается, — я должен был выбрать Шиндо? Шиндо кажется, что рядом оглушительно взрывается звезда — та самая, которая позволила планете вылететь за пределы родной системы и которая теперь сжигает дотла бывших соседей, и тепло её столь мощное, что достигает даже его — и греет, уничтожает льды, сшивает разломы, и всё пестреет, тянется к небу, оживает. И в углу привычной клетки начинает цвести биение сердца. На самом деле сейчас нужно сказать многое: что выбор между вещью и человеком недопустим, что человек — всегда выше, ценнее и дороже, что жизнь человека — это то, что побеждает в любом выборе. Что заШунина понял почти верно — просто на весах выбора между «нравится» и «люблю» должны стоять эквивалентные друг другу вещи. Что, выбирая между стихотворениями и Шиндо Коджиро, он обязан выбрать Шиндо, потому что тот человек, а не потому что он любит. Потому что любит. И налетевшие на три камня волны вдруг разбиваются вдребезги. — Да, — выдавливает Шиндо. Образы такие яркие, что он не сразу понимает: между ними уже давно не два метра. И что сейчас свободная рука заШунина невесомо касается его щеки. — А если бы Шиндо Коджиро выбирал между оригами и Яха-куй заШунина, — продолжает он всё с той же улыбкой, — что бы он выбрал? И снова нужно многое сказать — хотя бы то, что заШунина не должен считать себя вещью и он — это кто, а не что, — но выбор невероятно прост, а ответ важен прямо сейчас, и Шиндо, накрывая чужую ладонь своей, выдыхает: — Тебя.~*~
К тридцати годам Шиндо не раз влюблялся и любил, не раз разочаровывался, остывал и расставался, не раз на что-то надеялся и что-то пытался строить, заглядывал в будущее, представлял его, жил им. Не раз открывал двери в свою душу, не раз познавал чужую — не раз ошибался, пачкался, смирялся с пустотой как итогом и заполнял её, чтобы кто-то в следующий раз снова выпил — или неожиданно остался рядом. К тридцати годам у Шиндо накопилось опыта в отношениях — наверное, поэтому он ни на что не надеялся и ничего не строил, а просто был — прямо сейчас, прямо здесь, разговаривая с заШунина, держа его за руки — и любя. Шиндо не боялся разочароваться, но знал, что уходить всегда тяжело, а пустота в душе исчезает долго, потому шёл дальше осторожно, смотрел внимательно и чувствовал тихо и спокойно. Так правильно, безопасно, надёжно и сотни других наречий — жаль, что шёл он к ним долго и проверял теперь не на человеке. Он знал, что анизотропные могут любить, — только не знал, как. заШунина молчал — точно испытывал, наблюдал и с интересом учёного ждал его действий, и Шиндо не мог отделаться от ощущений, что он — глупый подопытный кролик, пошедший за любимым учёным и угодивший в клетку. И повсюду — красные глаза и летающие отдельно от тела руки, которые касаются, гладят, изводят от желания что-то сделать, но не подталкивают, не дают подсказки, не задают вектор правильного движения. Насмешливую сторону человека заШунина, кажется, познал очень хорошо. Впрочем, по большей части он был и оставался ребёнком, который механически целовался, не знал, куда деть свои руки, когда закрывать глаза, что говорить и делать — большой ребёнок, с интересом читающий любовные романы и на их основе пытающийся совершенствоваться. Шиндо, конечно, тоже мог много чего рассказать и показать — но заШунина хотел его удивлять и потому редко лез с расспросами. В некотором смысле между ними — идиллия. С заШунина не просто: он слишком много не знает и не понимает, и иногда его незнание и непонимание разрушают всю атмосферу, — и не спокойно: в Кадо вечно просятся назойливые репортёры, которым необходимы знания о жизни первого пришельца, его вкусах, увлечениях и даже распорядке дня. Они не спят вместе, отношения ограничиваются поцелуями и ненавязчивыми шутеечками о чём-то большем, которые заШунина понимает через раз, глупо говорить о детях и вообще о какой-либо семейной жизни, и это совсем не то, о чём когда-то мечтал маленький Шиндо и чем жил когда-то чуть более взрослый. Это совсем не то, что могут принять и что может простоять годами, и если заШунина об этом не задумывается, то у Шиндо снова разлом — любовь или влюблённость, любовь или увлечение, останется ли или пройдёт. Но с заШунина хорошо — и, чего греха таить, Шиндо этого хватает. Хотя бы пока.~*~
Отдыхать тоже нужно — это понимают даже надоедливые репортёры, поэтому, когда троица из «Сеттена» уходит, Шиндо обнаруживает рядом со столом небольшой пакет — пара банок пива, несколько закусок и небольшая бутылочка саке. — Что это? — спрашивает заШунина, когда он выгружает всё содержимое на стол. — Полагаю, благодарность. Ты будешь? Шиндо вдруг понимает, что они ещё ни разу не пили вместе — и что заШунина вообще ещё ни разу не пил. Пиво действует на заШунина медленно и неохотно — оно и неудивительно, тут алкоголя пара процентов, одни дети захмелеют, а у заШунина организм всё-таки покрепче. Поэтому они довольно быстро переходят к саке — это зрелище намного интереснее. Через несколько пиал взгляд плывёт у самого Шиндо: он пытается прочесть состав и увидеть процент алкоголя, но всё смазывается и куда-то плывёт, а ещё голова неприятно тяжелеет, запоздало доходит картинка, покрасневший заШунина напротив по-детски морщится и кашляет, и мир Кадо, и до этого не особо понятный, вообще превращается в сплошное золото, в котором что-то движется, но что — непонятно. Сдавленно говоря, что саке им принесли крепкое, Шиндо думает, как будет добираться до дома и не лучше ли завалиться спать прямо здесь, на движущемся полу Кадо: заШунина наверняка что-нибудь придумает для удобства — если он ещё, конечно, может думать. — И как тебе? — Вы, люди... постоянно это пьёте? — спрашивает заШунина хрипло, но на удивление ровно — голос не дрожит, не скачет, слова складываются в осмысленные предложения, и об опьянении говорит только хрипота и красное лицо. И немного расфокусированный взгляд, вдруг понимает Шиндо, заглядывая ему в глаза. Он вспоминает, как сам в первый раз напился после окончания средней школы, и думает, что завтра кому-то будет очень плохо, если бутылочка саке подойдёт к концу — но заШунина тотчас хватает его за запястье, стоит ему попытаться убрать злосчастную бутылку, и качает головой. — Она ещё не закончилась, — твёрдо говорит он. — Хочешь оставить всё себе? — Не хочу, чтобы завтра ты был овощем. «Чёрт», — проскальзывает в голове Шиндо, когда заШунина непонимающе нахмуривается, и он запоздало понимает, что с языка снова слетело человеческое выражение — теперь сиди и объясняй, что это фигурально и от лишнего алкоголя заШунина не обнаружит себя наутро каким-нибудь огурцом. — Не буквально, — спешно поправляется он. — Это значит, что ты завтра будешь никакой. То есть тебе будет очень плохо. — Почему? — Потому что так действует алкоголь. Шиндо слабо дёргает рукой, проверяя хватку и желания заШунина, но тот не намеревается отпускать. — Почему тогда люди его пьют? — Потому что алкоголь действует так не всегда, а только когда переберёшь, а ты, — чуть раздражённо говорит Шиндо, обещая самому себе, что в Кадо больше не будет ни капли алкоголя, — уже перебрал. И я. Я тоже не буду пить. Отдам кому-нибудь или оставлю для лучших времён. заШунина поднимает взгляд — в его глазах потолок Кадо тоже сплошное жидкое золото с какими-то движущимися проблесками, и голова такая же тяжёлая, и картинка доходит с опозданием — и рука Шиндо почему-то такая тёплая, что он не хочет отпускать. Он задумчиво касается своего запястья свободной рукой — холодное. Не абсолютный ноль и не лёд, но у его человеческого тела явно какие-то проблемы с кровообращением — иначе никак не объяснить вечно холодные руки. — В книгах алкоголь пили, чтобы забыться, — говорит заШунина, смотря Шиндо в глаза, — чтобы отбросить проблемы... стать свободными, пусть и временно. Это так? — Да. Когда у тебя переизбыток алкоголя, думать не получается. — И сейчас ты пьёшь, чтобы забыться? Отпустив бутылку, Шиндо резко дёргает рукой, но заШунина не отпускает. — Нет, — говорит он как можно спокойнее, хотя рука на запястье уже начинает раздражать, — я пью, чтобы расслабиться, а «расслабиться» не тождественно «забыться». — Не похоже, что ты расслаблен, — заШунина поглаживает большим пальцем его запястье. — Я оставил саке, но ты всё равно меня держишь — тут никак не расслабишься, знаешь ли. Шиндо хотел сказать что-то ещё: алкоголь смыл все барьеры и преграды, думать о будущем тяжело, загадывать — ещё тяжелее, сегодня они наверняка допьют злосчастное саке, а завтра обо всём — или хотя бы о большей части забудут, и это идеальный момент, чтобы выплеснуть все недовольства, немного взорваться, дать побушевать эмоциям, чтобы потом можно было свалить на алкоголь и жить дальше спокойно — но заШунина вдруг говорит: — Мне холодно. И Шиндо больше ничего не хочет. Его руки ужасно холодные — как будто к ним вообще не поступает кровь. Напряжённые плечи Шиндо оседают, и он тянется свободной рукой к его ладони — и, поначалу едва касаясь пальцами, накрывает полностью, чуть зажимает и массирует. заШунина смотрит, но в его взгляде нет никаких эмоций. — Что ты делаешь? — Массирую, — отвечает Шиндо, стараясь не думать, как уже надоели вопросы заШунина, которые он приклеивал едва ли не ко всему увиденному и услышанному. — Массаж стимулирует кровообращение. — Но ты не массажист, — с полуулыбкой замечает заШунина и свободной рукой отстраняет его ладонь, — а это — не массаж, и он мне не поможет. Ведь у меня мёрзнут не только руки, Шиндо. заШунина раскрытой ладонью касается груди и ведёт вниз — вот он, объект вечного холода, от которого не спасает одежда. Шиндо мерещится, что заШунина что-то шепчет одними губами.~*~
Шиндо помнит первое интервью — оно единственное прошло менее чем за час, потому что публику волновало в основном одно: человеческое ли тело у заШунина, действует ли на него жара и холод, как он реагирует на прикосновения — первое интервью практически полностью посвящалось его физиологическим особенностям. Запоминать там было особо нечего: да, человеческое, да, действует, ему бывает жарко и холодно, он может вздрогнуть, если его неожиданно коснуться, и расслабиться, если прикосновения и их источник будут приятными, ещё какая-то бесполезная чепуха, которую легко заключить в несколько слов: «У человеческого тела человеческие реакции». Поэтому Шиндо не удивлялся, когда первое время заШунина вздрагивал от его прикосновений, уворачивался от поцелуев, говоря, что это пока слишком и ему не нравится, и удивлённо поглядывал на тело, которое иногда преподносило сюрпризы в виде неосознанных движений или звуков. Это было до того смешное, умилительное и человечное зрелище, что Шиндо любовался им каждый раз — в том числе и сейчас, когда заШунина удивлённо озирается по сторонам, не понимая, почему он откидывает голову, обнажая шею, почему тяжело дышит и сводит ноги на поясе Шиндо, почему перед глазами всё плывёт, как будто он допил эту дурацкую бутылку (которую Шиндо, не скупясь в силе, сгрёб со стола вместе со всем остальным), — и почему руки, по просьбе Шиндо приросшие к телу, тянутся к нему, зарываются в волосы, притягивают тело ближе — ещё, ещё, ещё... — заШунина, — отрываясь от анизотропного, шепчет Шиндо — говорить в полный голос мешает сбитое дыхание, — ты можешь создать кровать? Он бы вообще предпочёл какую-нибудь небольшую комнатушку вместо огромного зала Кадо, но кровать создать явно быстрее целой комнаты — и он останавливается на малом. — Кровать? — недоумённо переспрашивает заШунина, покручивая в пальцах пуговицу на чужой рубашке. — Зачем? Шиндо закатил глаза: — Ну не на столе же. Всё этот заШунина понимает — Шиндо видит это по улыбке и озорному взгляду. Всё понимает — и его голос эхом разносится по залу: — Кадо. Шиндо не успевает ни моргнуть, ни оглядеться — заШунина притягивает к себе за шею, накрывает одной рукой глаза и невинно целует в губы. — Закрой глаза, Шиндо. Мир вокруг стремительно меняется.~*~
У человеческого тела человеческие реакции. К тридцати годам Шиндо не раз бывал в постели — потому, наверное, лежащий под ним заШунина для него как открытая книга, на страницах которой буквы размером с ладонь — только слепой не увидит и не прочтёт. Он легко находит эрогенные зоны, по тихому вздоху или шипению понимает, что можно делать, а куда лезть не стоит, как лучше держать, касаться, гладить — Шиндо не торопясь считает рёбра, не выпирающие, но чувствующиеся под рукой, целует плоский живот, поглаживает бёдра и между тем всматривается в реакцию заШунина — а тот реагирует больше телом, нежели голосом и сознательными действиями: то поддастся вперёд, настаивая на чём-то большем, но едва ли имея о нём представление, то вдруг, опоминаясь, пятится, отстраняется и смотрит так возмущённо, будто Шиндо посягнул на его жизнь, то, входя во вкус, поддразнивает. Но следит он так же внимательно, как и Шиндо, — следит, запоминая и после проецируя его же действия на самом Шиндо, и это почему-то ещё больше кружит голову. Впрочем, заШунина не был бы самим собой, если бы снова не полез с дурацкими вопросами. — Может, стать женщиной? — брякает он непонятно почему: Шиндо вроде не жаловался и не давал понять, что в постели с мужчиной ему некомфортно. И, честно говоря, от такого вопроса Шиндо почти теряет весь пыл. Ему требуется несколько секунд, чтобы отбросить все вопросы, которые нужны, но которые могут растянуть разговор; он отрезает: — Нет. Мне хорошо именно с тобой, — и, не давая ему продолжить, наконец спускается ниже живота. заШунина реагирует почти как человек: тихо стонет, закусывает губы, иногда неосознанно цепляется за волосы — и смотрит так пристально, что Шиндо чувствует этот прожигающий взгляд у себя на затылке. Это раздражает — но не сильно, как-то периферийно и вскользь, потому что понятно, просто и обоснованно: у заШунина новый опыт, который не подарят книги, видео или рассказы других людей и который не повторит больше никто. И Шиндо понимает: сам в своё время был таким, сам в своё время восхищённо и недоумённо таращился и пытался запомнить, чтобы в будущем применить. В конце концов, заШунина тоже хочет делать приятное, понимая, что на односторонних отношениях далеко не уедешь — а ехать, судя по амбициям, ему хочется едва ли не на другой конец галактики. И Шиндо ловит себя на мысли, что он бы пошёл, поехал — не куда угодно, но куда-то далеко, подальше от надоедливых СМИ и обязанностей переговорщика и поближе к спокойствию и тишине. Дальше от края — ближе к сердцу бездны, к сингулярности.~*~
Безмятежность. Лёжа на холодных простынях и смотря на движущийся потолок, который больше не кажется однотонным: действие алкоголя как-то само сошло на нет, — Шиндо думает, что не хватает только какого-нибудь аппетитного запаха с кухни, пения птиц и солнечных лучей — и вот оно, прекрасное утро, полное спокойствия и любимого~*~
Безумного, аляпистого сна с умирающими звёздами и чёрными дырами как дочерьми, с биением сердца через всю Вселенную и красными глазами заШунина Шиндо наутро не помнит, — он оседает в голове неприятной тяжестью, напряжением, чем-то ещё — чем-то, что легко уносит один вид читающего заШунина. В его руках снова томик стихотворений. — У тебя закончились книги? В прохладной постели хорошо — Шиндо вдоволь потягивается, разминая затёкшее тело и не думая, сколько часов он проспал, как давно заШунина его ждёт и какой вообще сегодня день — всё потом, всё позже. Он так давно не чувствовал спокойной идиллии, что не мог ей пренебрегать — даже в угоду собственным интересам. — Да, — с хлопком закрывая томик, отвечает заШунина и тепло смотрит на него. — Ты принесёшь мне ещё? Шиндо внезапно вспоминает, что сегодня воскресенье, СМИ не согласовывали визит, да и дел никаких нет. Шиндо внезапно вспоминает, что у него может быть два выходных подряд — и предлагает самому сходить за книгами. В книжном магазине на окраине города, в одном из самых тихих и спокойных районов, пустынно, тесно, пахнет больше пылью, чем бумагой, но заШунина приходит в восторг — и в маленькой квадратной клетке Шиндо теряет его практически сразу же. Ищет долго — своё дело играет простая одежда, которая сегодня заменила старый костюм и плащ, и две высокие стопки книг — «нравится» и «не нравится», как пояснил заШунина. Рассматривая не блещущий богатством кошелёк, Шиндо думает, что за сегодняшний день он должен будет пахать не меньше месяца, чтобы окупить все растраты — но всё равно тащит в забегаловку. День сонно падает в вечер, небо наполняет золото, а на улице пахнет лёгкостью и свободой — совсем не так, как в центре или рядом с Кадо. Их никто не узнаёт, старое кафе пустует, как и книжный магазин, и, когда приносят блюда, Шиндо позволяет снять медицинские маски и отложить меню — хватит скрываться, пора пожить немного для себя. По радио плачет скрипка, а на улице тихо расцветает вечерняя жизнь: людей становится чуть больше, чем днём, зажигаются фонари, пестреют вывески — всё привычное и обыденное, но настолько забывшееся за эти месяцы, что Шиндо ощущает себя в другом мире, и общего у него с прежним — только заШунина. Если бы он каким-то образом попал в Анизотропию, он бы чувствовал себя, наверное, именно так. Шиндо не ощущает ни неприятия, ни страха — мысль кажется ему естественной, потому что он много думал о том, внешнем мире. И о том, как выглядит Яха-куй заШунина по-настоящему, тоже. Анизотропия влекла его — глупо отрицать очевидное, и он совсем не против взглянуть на неё, рассмотреть, окунуться. Может, даже стать частью. Ведь это — прогресс.~*~
Он тратит больше, чем рассчитывал — не намного, но ощутимо, и за рулём Шиндо думает, что количество встреч СМИ и заШунина придётся увеличить, что необходимо будет организовать какие-нибудь международные переговоры, представить первого пришельца лично главам других стран, помочь Ханамори — и ещё много, много работы, которая съест всё личное время и на ближайший месяц отгородит от Кадо. И эпицентром жизни будет не заШунина, а бумажки, встречи, переговоры — всё то, что никогда не было в тягость, но почему-то сейчас вызывало отторжение. Наверное, поэтому он так редко брал отдых. — заШунина, — зовёт он, когда на светофоре горит красный, и смотрит в зеркало заднего вида, — я должен буду ненадолго оставить тебя. — Хорошо, — не отвлекаясь от книги, соглашается разлёгшийся на задних сиденьях заШунина. Шиндо качает головой: иногда из воображаемого мира заШунина вытащить невозможно. Когда машинный ряд начинает движение, Шиндо думает, что этот перерыв будет как нельзя кстати, ведь именно расставание ставит всё на свои места. Разлом больше не рос, но иногда тревожил мысли и касался снов. Пора определяться с ответом.~*~
Он уходит ровно на столько, на сколько и полагал: месяц постоянных встреч, переговоров по телефону и иногда — с глазу на глаз, бумажных кип, с которыми не справлялись Ханамори и Нацумэ — всё то, что когда-то было неотъемлемой частью жизни, но как-то умудрилось выпасть из неё стараниями заШунина, самого Шиндо, любовью — неясно, нужной или ненужной, целебной или разрушительной. Мир прогрессирует и движется вперёд, а Шиндо стоит на перепутье и не знает, в какой из домов идти — где привычно и вроде как правильно или где хорошо. Снова болят старые шрамы, снова Шиндо мечется между пресловутыми «правильно» и «неправильно», «приемлемо» или «неприемлемо» — между тем, что когда-то было крайне ясным и разграниченным, но что появлением заШунина смешалось, размылось и перестало давать ответы — но требовало решений. Шиндо мог порвать с прошлым, даже если день назад оно казалось смыслом жизни. Но по заШунина он всё-таки скучает.~*~
В Кадо холодно, много гостей и немного пахнет книгами, всё почти как всегда, система работает слаженно — но не хватает одного элемента, и где-то происходит сбой. Неявный, неясный, никому не видный — чувствующийся на подсознательном уровне, вплетающийся в мысли осознанием, а не фактом, как смысл между строк. заШунина не видит поначалу причин, но чувствует — что-то не так. Снова в книгах неизвестные слова и выражения, снова репортёры что-то спрашивают, но не могут дождаться ответа, потому что заШунина не понимает, снова мёрзнут руки — снова, снова, снова. Замкнутый круг, но заШунина однажды находит начало. Шиндо нет вторую неделю. Он пропал — просто исчез из жизни. Никто ничего о нём не говорит и не знает, он не мелькает в новостях, разговорах между репортёрами и коллегами, не присутствует на каких-то встречах — его нет. Как будто забыл о Яха-куй заШунина, как будто больше не желает знать — и рвёт, беспощадно уничтожает все связи. Сжигает мосты, как писали в одной книге. Как будто Шиндо Коджиро никогда не существовало. Появившись, эта мысль выдёргивает его из сна, и он отчаянно шепчет: — Кадо. Шиндо Коджиро не мог исчезнуть, не мог оставить, бросить, сжечь эти грёбанные мосты — не мог не существовать, потому что на теле заШунина до сих пор есть синяки, а в голове — воспоминания. Шиндо где-то есть, но сейчас нужно не «где-то» — сейчас нужно «здесь». Копия Шиндо дарует это «здесь», и заШунина на несколько минут становится легче, пока он исследует, спрашивает, осознаёт, пока касается чуть растрёпанных волос, спускается ниже, расстёгивает пуговицы на рубашке, чтобы найти синяк под ключицей, пока вслушивается в слова, чует запах — всё кажется абсолютно одинаковым. Этот Шиндо тоже обнимает некрепко, но трепетно, перебирает белые волосы, едва касаясь, целует щёки, поглаживает по спине и на какой-то миг становится опорой, этот Шиндо тоже внимательно смотрит на его реакции и улыбается, когда заШунина их не контролирует. Всё абсолютно одинаково. Но в системе по-прежнему сбой, руки не стали теплее, слова — понятнее, и заШунина снова не видит — чувствует фальшь, потому что Шиндо умеет скучать и крепко обнимать, потому что Шиндо — человек, а не статичная кукла, и его состояние, интонации, действия — весь он зависит от ситуации. Потому что перед ним лишь копия. Настоящего Шиндо нет.~*~
Человечество прогрессирует каждый день. Оно исследует его дары, изучает и пытается не только использовать, но и усовершенствовать; оно выводит новые гипотезы, создаёт проекты и постепенно воплощает их в жизнь; в общем и целом оно неустанно движется вперёд, лишь частными моментами останавливаясь или поворачивая назад. За месяцы общения с анизотропным существом оно сделало шаг длиной в сотню лет. заШунина понимает: однажды ему будет нечего дать человечеству. Исчезнет необходимость — исчезнет и он сам, исчезнет и память о нём, осев на страницах учебника по истории и архивным фотографиям. Сидя в окружении копий, заШунина понимает: это «однажды» очень близко. «Однажды», в котором ему придётся уйти. Оставить Шиндо. Касаясь кукольного лица одной из копий, заШунина не улыбается и не злится — не чувствует ничего, кроме острого, почти больного нежелания. Кажется, он стал слишком человечным, слишком врос в искусственную землю и пропитался искусственным воздухом, слишком стал частью — слишком полюбил. Так не должно быть. Даже здесь, в этом маленьком примитивном мире, обеспечивающим его информацией, есть понимание пропасти, разности, полярности — есть понимание того, что некоторые не могут быть вместе, потому что не совместимы— не характерами, а положением. Между ним и Шиндо — пропасть в несколько десятков измерений. заШунина смотрит вперёд, но ничего не видит, а внутри него цветёт давний разлом — между «зашить» и «оставить в покое». Между изменениями и смирением. Шиндо нет почти месяц. Внутри заШунина — бездна.~*~
Проход, открытый в Кадо, пустует — Шиндо не слышит шагов и не видит даже силуэта, что уж говорить о самом заШунина. Он не встречает ни лично, ни голосом, ни какими-то знаками, и, ступая по золотому коридору, Шиндо корит себя за месячную пропажу. Так было надо. Только вот он совершенно не знает, как объяснить это заШунина. Как объяснить, что людям нужно время, чтобы разобраться в себе, что людям порой необходимо одиночество и разлука, чтобы оценить ценность общения. Как объяснить, что Шиндо сомневался в нём. Здесь нужно взвешивать слова не потому, что заШунина многого не понимает — потому, что может понять неправильно. Понять — и вбить себе в голову так, что не выкорчевать потом, не избавиться — а Шиндо совсем не хочет терять. Потому что заШунина — не временно и не влюблённость. Видя вдалеке читающего заШунина, Шиндо не знает, какой реакции и каких слов ожидать, с чего вообще начать говорить — с формального приветствия, какого-нибудь беззаботного вопроса, с чего-то более личного — они одни, препятствий в виде людей нет, но Шиндо чувствует стену и не знает, как её обойти. — заШунина, — зовёт он анизотропного, сидящего к нему спиной, внутри и вокруг всё замирает, а Шиндо чувствует, что не может выдавить и слова. заШунина поворачивается спустя долгие секунды — не то дочитывает, не то собирается с мыслями, не то натягивает приветливую маску, Шиндо не знает, не видит и впервые не чувствует — просто ждёт. заШунина поворачивается — и пружина, державшая в напряжении, расслабляется, Кадо снова оживает, а Шиндо чувствует возможность говорить, чувствует — но не пользуется, потому что к чёрту слова, мысли, ожидания — взгляд заШунина лёгок, он улыбается так неподдельно счастливо и радостно, что Шиндо не может не верить, и обнимает так сильно, что может послышаться хруст костей, но его не слышно — потому что заШунина выдыхает: — Я скучал, Шиндо. И ему больше ничего не надо.~*~
После расставания всё кажется немного иным — чуть новым, чуть более ярким, свежим, как будто сдуваешь пыль с любимой книги, которую не брал в руки несколько лет. Шиндо где-то на краю сознания чувствует, что заШунина целуется немного по-другому, обнимает крепче, чем раньше, и цепляется так, как не цеплялся никогда — как будто прощается. Впрочем, и сам Шиндо ведёт себя иначе: целует жёстче, стаскивает одежду злее, обнимает грубее — всё идёт совсем не в ту сторону, но контроль давно потерян и восстановлению не подлежит, и хочется больше, сильнее, ближе. Уничтожить дурацкие сомнения, залатать разломы, растопить льды, вернуться на свои орбиты — жить, в конце концов, получив всё сразу и прямо сейчас. Наплевать, что у заШунина нет ни возможности, ни дыхания прошептать: «Кадо» и ввалить их в другую комнату, что сортируемые им стопки книг рассыпаны, от особо толстых болит затылок, а корешки то и дело попадают по рёбрам, что сегодня должна быть какая-то встреча — нет никаких проблем, движущихся стен и потолков Кадо, планов, нет мира, который плывёт и забывается, как от алкоголя. Есть только они и желание не терять, не отпускать, не оставаться больше одним. заШунина немного злится — Шиндо чувствует это во мстительных прикусываниях губы, жёсткой хватке и лёгкому огоньку в глазах, Шиндо чувствует это всем телом и почему-то злится сам — непонятно на что и почему, но злится, сжимает заШунина сильнее, будто желает сломать все кости, превратить в кашу внутренние органы, вырвать грёбанный крик — услышать, потому что эхом по Кадо разносится только возня и тяжёлое дыхание. Шиндо злится на злость заШунина и на самого себя, за то, что допустил, позволил до такого докатиться, за то, что испытывал целый месяц, сам страдая от расставания и не находя спасения в работе. За то, что когда-то сомневался и пытался разграничить былое светлое и тёмное, забыв, как изменчивы людские взгляды — и как всё это не важно, когда рядом есть поддержка и опора. — Шиндо, — шепчет заШунина, когда они устают от быстрого темпа и немного успокаиваются, — в людском понимании месяц — это недолго? Он улыбается, но в его словах сквозит яд — и Шиндо кажется, что в груди взрываются самые настоящие звёзды, потому что ему нестерпимо больно — так, что он утыкается носом в худое плечо и ничего не может сказать, даже чёртово необходимое «Прости». Зарывается пальцами в волосы и от души тянет назад, судорожно целует шею, ямочку между ключицами, прикусывает кожу на выпирающих костях, хотя знает, что заШунина ненавидит укусы, а тот, не скупясь в силе, бьёт ладонью в челюсть, пинает в колено, шипит — и прижимается так, как прижимается ребёнок к матери. Его трясёт — и Шиндо, кажется, тоже. — Я дурак, — бессильно говорит Шиндо, отстраняясь и смотря в глаза заШунина, злого и недовольного. — Но я понял, что не хочу терять тебя. — А раньше ты этого не понимал? — восклицает он, нервно улыбаясь. Шиндо хочется сказать, что до людей, бывает, долго доходит, что они могут быть медленными и даже должны таковыми быть, принимая важное решение, но в груди тлеют мёртвые звёзды, а ему безумно хочется тепла и жизни — всего, что за несколько месяцев сосредоточилось в руках Яха-куй заШунина. — Понимал, — лжёт Шиндо, — но не так. Не по-настоящему. — А сейчас — по-настоящему? — заШунина выскользает из-под его ног, садится напротив и, не дожидаясь ответа, цедит: — С чего ты взял, что сейчас так, как надо? Вы, люди, не можете понять даже самих себя! Так почему я должен верить тебе? Буря эмоций отходит, и Шиндо чувствует себя невыносимо уставшим и опустошённым. Хочется расслабить натянутую тетиву, сбавить обороты и понизить градус напряжения, хочется как раньше, даже с этими разломами и выборами — или хотя бы поспать. Отдохнуть, освежить голову и только тогда копаться в грязи — не сейчас, когда голову дурит усталость и от всех проблем так хочется отвязаться, что плевать на способ. — Как мне доказать? заШунина смотрит на него, чуть прищурившись, несколько секунд, взгляд мутнеет — Шиндо знает это состояние: заШунина сейчас далеко отсюда, где-то внутри себя что-то взвешивает и решает. — Ты бы согласился, — наконец разрушает он молчание, — если бы я предложил тебе стать анизотропным? Смысл доходит до Шиндо не сразу, и, вскидывая голову с прояснившимся, лишённым усталости взглядом, он может вдавить только слабое: — Что?.. Они никогда не поднимали тему смены сущности ещё с тех пор, когда Шиндо узнал, что заШунина может стать человеком, но не желает этого. Интонации ясно дали понять, что этот разговор больше не будет подниматься, что все ответы даны и они неизменны — и Шиндо смирился, не видя ничего плохого в том, что они останутся на своих уровнях в исконных измерениях. Но сейчас заШунина повторяет вопрос, его брови чуть сведены, а глаза смотрят так требовательно, что Шиндо осознаёт: отвести взгляд значит совершить грубейшую ошибку. — Я... не понимаю... заШунина сцепляет пальцы в замок и легко улыбается — в сочетании с требовательным взглядом это даёт жуткое сочетание. Шиндо чувствует: что-то не так. — Хорошо. Поговорим немного?~*~
Шиндо задумывался о том, как был создан мир, только в далёкой юности, когда его ещё манил космос, по телевизору шли познавательные передачи, а он даже грезил о полётах к дальним планетам. Но космическая индустрия развивалась медленно и неохотно, дальние планеты находились, а возможность долететь до них — нет, и Шиндо вскоре ушёл от детской мечты, тем не менее уверившись, что всё появилось в результате Большого Взрыва, а не божьей руки или инопланетного разума. В каком-то смысле он оказался прав: Большой Взрыв был. Другой вопрос, что причиной тому служил тот самый инопланетный разум. Вселенная с её неизведанными до конца законами, таинственными тёмными материей и энергией, мёртвыми звёздами и россыпью галактик, мир с его привычными законами физики, по которым есть гравитация, предел скорости, деления, температур — всё то, что люди исследовали, выводили и доказывали, а позднее старались объединить, всё то, чем жила наука — всё это оказалось плодом чьего-то воображения. Лишь потому, что кто-то так захотел, из крохотной точки бесконечной плотности и массы появилось всё. Лишь потому, что кто-то так захотел. Шиндо сидит, бессмысленно уставившись в одну точку — куда-то мимо заШунина, довольно разъясняющего истинную картину мира, уже успокоившегося и пришедшего в обычное состояние, мимо уцелевших крохотных книжных гор и движущихся стен, мимо всего. Чёрт возьми, это слишком... неправильно? неприемлемо? Вселенная — кокон, человечество — завершающая нить. Источник информации, своеобразная пища для анизотропных. Зверушки в зоопарке. Шиндо вздрагивает от такого сравнения — и от понимания, что всё так и есть. Анизотропные существа следят за человечеством, исследуют, иногда даже спускаются, чтобы познакомиться, узнать ближе, глубже, продвинуть вперёд и тем самым увеличить поток информации, ведь чем дальше идёт человечество, тем быстрее он растёт. Информационный взрыв. Шиндо слышал о нём. — Для чего ты здесь, заШунина? Продвинуть человечество, дать ему чувство Анизотропии... предлагать стать анизотропным — для чего это? сделать всех нас таким, как ты? — Я похож на глупца, Шиндо? — улыбаясь, интересуется заШунина. — С ускорением прогресса ускоряется рост информации — вот и всё. — Ты... посланник? заШунина закатывает глаза, задумываясь. — Верно на тридцать три процента. «Так себе число», — думает Шиндо, но вслух не говорит — не хочется распинаться о японских поверьях, да и вряд ли заШунина сейчас на них настроен — его волнует другое, совсем другое, далёкое от числ, суеверий и вообще всего земного и человеческого. Шиндо помнит этот вопрос — и, каждую минуту возвращаясь к нему, не знает, что ответить. Снова перепутье и снова разлом между «раньше» и «сейчас», между «привычно» и «интересно» — между, вдруг особенно остро понимает Шиндо, всем миром и заШунина. Откажется — их дороги разойдутся. Он с трудом будет смотреть в глаза и разговаривать, когда как работа обязывает это делать, а заШунина едва ли потерпит его присутствие в Кадо просто так. Откажется — и злосчастный месяц растянется на всю жизнь. Смотря на вдохновлённое лицо заШунина, Шиндо думает, что легко может стереть это выражение навсегда, Шиндо чувствует, как в его руках дрожит судьба нечеловека — очень хрупкая, очень важная судьба, которая движет мир — и которая замирает в чужих ладонях. Господи, как же он устал от этих противоречий. Шиндо поднимает голову и закрывает глаза. Чужой мир, неизведанный, неизвестный, но желанный, готов открыть свои двери — только хочет ли он войти? Может ли порвать все связи, забыть о друзьях, любимой работе — в конце концов, перестать быть человеком? Потерять всё то, чем жил тридцать лет — ради умного-глупого мальчишки, который незаметно стал центром мира. Шиндо не очень любил перемены — привычки въедались намертво, и повторяющееся изо дня в день положение вещей вскоре становилось зависимостью. Шиндо не очень любил кардинальные перемены — а то, что предлагал заШунина, не иначе как кардинальное. Как что-то, что полностью изменит его, уничтожит под корень прежнего Шиндо Коджиро и на его остатках возведёт новое. Доволен ли он будет? Боязнь неизвестного — тормоз, и Шиндо никак не мог сдвинуться с мёртвой точки. Готов ли он окончательно погрузиться в бездну? Не коснуться поверхности, не зайти по пояс, а потом выскользнуть — утонуть, уйти с головой, стать частью. Проститься со старым примитивным миром — жить в новом, куда более развитом. В том, где живёт настоящий заШунина. — Знаешь, заШунина, — не опуская головы, говорит Шиндо, — я, кажется, уже всё потерял. И семью, которая видела его раз в полгода, и друзей, оставленных за стенами Кадо, который для него — дом, а для других — неизвестное нечто, и никто из страха не решается его познать. И работу — даже то, что когда-то вытесняло всё остальное и было центром, основой, порой даже спасением, тоже. Но спасательный круг лопнул, и за месяц Шиндо наглотался воды. Тонуть больше не хочется, а единственный спасательный жилет — Яха-куй заШунина. Всё упирается в него. Снова. Шиндо понимает: отказываться фактически не от чего. Только перебороть страх, позволить интересу взять верх, ведь за спиной останутся мосты — Шиндо очень долго разрывал связи с прошлым, годами оставляя тропинки для возвращения. Возможность вернуться есть, а нужна ли она будет, воспользуется ли он ей — совсем другой вопрос, над которым сейчас бессмысленно ломать голову. Сейчас — решение. Прогресс или стагнация. Яха-куй заШунина — или весь мир. Шиндо закрывает глаза и чувствует спокойствие. Когда его лица касаются холодные руки заШунина, Шиндо не вздрагивает и не отстраняется; когда он встречает нежный, полный надежды взгляд, Шиндо верит: это — правильно. Так, как и должно быть. — Шиндо, ты отправишься со мной в Анизотропию? Он сжимает чужие ладони в своих и смотрит прямо в глаза — не так нежно, но так же бережно. «Мне нечего терять, кроме тебя». — Да.