Язычница

      За эти несколько дней Вайвиди окрасился в белый цвет. За несколько дней Вайвиди стал огромным склепом, огромным костром. За несколько дней Вайвиди покрылся белым покрывалом из цветов и лент. И не было ни часа, чтобы кто-то не умирал. И не было ни часа, чтобы не раздавался отчаянный крик и следующие за ним рыдания. С изидорских уровней постоянно привозили белые цветы и ткани — на Вайвиди уже не осталось ничего, что можно было бы использовать для пошива траурных одежд — но всё равно этого не хватало. Костры горели постоянно — потому что тела уже просто негде было хоронить. Вайвиди утонул в криках и слезах, на Вайвиди не осталось семьи, которая не потеряла бы кого-то за время этой эпидемии. Ветте казалось, что она видит перед собой глаза самой Смерти. И плечи, и грудь в кровоточащих, гноящихся ранах, очень глубоких, до самой кости, и слышит предсмертные хрипы — умирающие от этой напасти не кричат от боли, потому что сил просто не хватает, потому что голос уже давно сорван. Наверное, это и была Смерть — пришедшая к ней из тысяч других уровней, беспощадная, с глазами из горного хрусталя в давно опустевших глазницах. Наверное, это и была Смерть — с гноящимися губами и гниющими руками. Смерть, пришедшая из далёких краёв и тут же предъявившая права на всё, что было людям дорого. И тошнотворный сладковатый запах всё витал в воздухе. И благовония, благовония, благовония... У Изидор было так принято — возможно, за этими запахами пытались спрятать вонь гниющего тела. Смерть... Первосвященники разделяли между собой первозданных чудовищ. Разделяли между собой Смерть, Раздор, Мор и Глад. Княгиня же не видела никакой разницы. В конечном счёте всё приводило только к одному — к неподвижно лежащему телу в саване. К благовониям, белым траурным лентам, белым каллам, хризантемам и нарциссам. К небьющемуся сердцу и ни с чем не сравнимому ледяному холоду в душе. К холоду, когда не помогает ни одна молитва, когда хочется умереть самой и убить всех, кто мог быть причастен к этому горю. А причастными казались все без исключения — Ветта никак не могла понять, как алхертской чумой смогли заразиться её дети, как подобное могло произойти... Никто не мог понять, откуда пришла на Вайвиди чума. Вспышки алхертской чумы случались ещё в первой тысяче. И потом — каждые десять тысяч лет. Ветте два раза уже приходилось видеть, что делает с людьми чума. Но на Альджамале она видела это только издалека — видела, как в Дарар к князю Влазису приносили завёрнутые в тряпки трупы, чтобы он попытался понять причину возникновения этой болезни, впрочем, князь так и не смог найти ответ на этот вопрос, слышала стоны и плач тех, кто потерял из-за алхертской чумы родных, но никогда не могла подумать, что что-то подобное может случиться и с ней самой. Дарар был магической крепостью — туда болезнь не проникала. Во всяком случае, пока жива Сибилла. А на Леафарнаре никогда и не было чумы. Ветта слышала об этом от одного знакомого своей сестры. Ветта никогда раньше не сталкивалась с чумой близко. А теперь она снова стояла перед гробом. Второй раз за эти четыре дня. Видела тело в белоснежном саване — с закрытым лицом, потому что тела умерших от алхертской чумы старались закрывать полностью, чтобы никто не видел их обезображенных лиц. И снова думала лишь о том, что лучше бы умерла она, княгиня Ветта Изидор, урождённая Певн, а не... Слёз не было. Ветта не могла проронить ни слезинки. Ей казалось, что она действительно умерла и не может даже ничего сказать. Она не могла молиться, не могла плакать, не могла говорить — княгине казалось, что кто-то невидимый положил ей на горло свою руку и готов в любой момент сжать, чтобы убить её. Убить окончательно. Потому что, пожалуй, она была мертва уже вот как четыре дня. Откуда пришла чума, женщина не знала. Да и, если честно, и знать особенно не хотела. Нарцисс, наверное, сказал бы, что алхертская чума могла прийти только из сердца самого Ибере, а кто-нибудь из его знакомых, например, князь Влазис, заметил, что дело совсем не в этом. Мадалена вообще считала, что чума начинается от того, что кто-то разозлил чудовище, что может им заразить весь Ибере, если пожелает. Ветте всё равно. Порой ей кажется, что даже если Ибере вспыхнет, как спичка, и сгорит в одно мгновение, ей будет совершенно плевать на это. Порой княгине кажется, что даже если кто-то захочет перерезать ей горло или задушить, ей на это будет совершенно наплевать. Какая теперь разница — живёт она или нет?       Для болезни никогда не было разницы — кто и как смог заразиться. Первозданные чудовища жестоки. И едва ли умеют думать о том, кому причиняют вред, а если и умеют... Вряд ли им есть какая-то разница, кто пострадал. Первозданные чудовища думают совсем иначе. Не так, как демоны. И совсем не так, как люди. Люди обыкновенно называют их «существами», как будто это слово могло в полной мере объяснить суть чудовища. Впрочем, Ветта никогда не видела людей — ни на Альджамале, ни на Леафарнаре, ни тем более на Вайвиди... Последний уровень теперь Ветта ненавидит даже больше, чем изувечивший её Альджамал — лишивший её возможности летать, изломавший, высушивший её крылья, искалечивший её. Вайвиди же отнял у неё обоих детей, но сделал это не так, как поступал Альджамал, где беременность для Ветты прерывалась почти что сразу же, как только начиналась. Возможно, Вайвиди поступил даже более жестоко — тех неродившихся детей к своему стыду Ветта не успевала полюбить. Выкидышей было много, ещё удивительно, как она смогла дважды родить здесь, на Вайвиди. Трифон родился совершенно здоровым ребёнком, внешне больше похожим на Актеона и Яромея одновременно, а характером, наверное, на саму Ветту. На Альджамале княгиня всегда чувствовала себя ужасно — голова у неё постоянно кружилась и болела, дышать порой становилось совсем невозможно, а крылья кровоточили... На Вайвиди же ей всегда было легче. А с того дня, как родился Трифон, тем более. Уже вот как тысячу лет Ветта чувствовала себя куда лучше, и даже лицо Актеона меньше стало раздражать её — она почти привыкла к нему, пусть так и не смогла полюбить или хотя бы относиться нейтрально. Почти всё своё время она уделяла сыну, почти всё время говорила с ним и учила всему, что знает сама. Трифон рос здоровым и крепким, он казался ей похожим на неё саму в детстве. И ради сына Ветта могла отнестись к Изидор с чуть большим теплом, чем всегда относилась. Трифон был единственным, что помогало ей терпеть присутствие мужа долгие годы, и когда родилась Дорис, княгиня начала думать, что жизнь, возможно, и наладится — ей стоит только каким-то образом покинуть вместе с детьми изидорские уровни и очутиться на Леафарнаре или в нейтральных пустошах. Дорис была совсем не похожа на брата, на мать или на отца — скорее на тётю Юмелию или тётю Мерод, такой слабой и болезненной она родилась. Пожалуй, на всём Вайвиди не было ребёнка послушней и покладистей. Дорис была очаровательным ребёнком, которого никогда не следовало одёргивать или тем более наказывать — она была совершенно иной, чем её проказник-брат. Впрочем, вряд ли даже Трифона Ветта могла бы наказать слишком сурово — он был её любимчиком. Трифон был похож на неё характером, и княгиня никогда не могла сердиться на него слишком сильно. Долгие годы она вынашивала план, как можно покинуть изидорские уровни, как можно избавиться от опостылевшего брака и стать снова той певнской княжной, какой она когда-то была — теперь всё было не то, даже с собственными сёстрами и братьями Ветта никак не могла связаться. Когда она спросила об этом у Спироса, тот горделиво поджал губы и ничего не сказал. А спрашивать мужа княгине совершенно не хотелось. Не те у них были отношения, чтобы она могла поделиться, что именно её тревожит или беспокоит. Не те у них были отношения, чтобы один мог волноваться из-за второго — они чаще спорили и даже порой дрались. Княгиня была уверена, что он даже не захотел бы помочь своей супруге в подобном вопросе — возможно даже, что тот факт, что кто-то (вероятно, Сибилла или даже он сам) отрезал её от связи с внешним миром, был ему только на руку. Наверное, будь Ветта чуть менее горделивой, она чувствовала бы себя совершенно беспомощной из-за этого. Впрочем, наверное, она и чувствовала. Ей не хватало братьев. Не хватало общения с ними, не хватало глупой улыбки Яромея и тихого смеха Олега, не хватало даже вечных дурацких песенок, которые так любил играть Эшер. Впрочем, после рождения первенца княгиня почти не думала о своей семье — не думала о том, как там поживают Яромей, Олег и Эшер, не думала о своих сёстрах и матери, которую до того проклинала каждую ночь. Алхертская чума отняла у Ветты всё, что было ей дорого. Отняла всё, ради чего она могла жить среди Изидор и не желать убить их каждую минуту.       Дорис умерла от чумы почти что сразу — на следующий день после заражения. Никто из лекарей просто не успел бы ей помочь — так быстро всё произошло. Ей было всего лишь шесть лет, и Ветта никак не могла поверить в то, что случившееся с её дочерью правда. Дорис была так мала, что никак не смогла бы пережить болезнь — сказал старый лекарь, ученик которого, впрочем, отметил, что смертность от алхертской чумы никаким образом не зависит от возраста заболевшего — сказал, что он изучал эту болезнь довольно долго в теории, и только теперь решил заняться практикой. Трифон, её старший сын, её первенец, умер ещё через четыре дня. Он болел уже долго — около недели. Болезнь протекала ужасно тяжело, жар ни на миг не спадал, а всё тело покрывалось кровоточащими ранами, которые пару дней назад начали гноиться, а Ветта почти целыми днями сидела около его постели, хотя все уговаривали её отойти — боялись, что она тоже заразится чумой. Как будто бы подобное могло остановить княгиню.       И вот теперь княгиня стояла перед гробом с телом сына. Вопреки опасениям лекаря, мужа и всех дворян Вайвиди, Ветта не заболела. Вопреки опасениям всех и вся на Вайвиди она стояла сейчас перед телом собственного сына совершенно здоровая, не болеющая даже простудой. И второй раз за эту неделю женщина думает, что ей хочется отомстить. Всем. За то, чего они не совершали и что вряд ли могли бы предотвратить, даже если бы мечтали об этом всей душой.       Весь мир казался серым и тусклым, пустым и холодным. И пусть Дарар менестрели называли золотым, Ветта вспоминает именно его при мысли, что её жизнь окрасилась в серый цвет. И княгиня кутается в вышитую кем-то из Маликорнов шаль — вещь эта была привезена в дар Изидор ещё до начала войны. Ей холодно здесь на жарком солнечном Вайвиди, и холод, кажется, проникает в самую душу, заставляя чувствовать лишь пустоту и тупую боль.       Когда гроб опускали в землю и закапывали, Ветта никак не могла оторвать взгляда от этого зрелища. Ей хотелось кинуться туда, разрыдаться — наверное, ей было бы проще сломать шею и умереть, чем оставаться здесь, живой... Княгиня не понимала, почему всё происходило настолько быстро и настолько медленно одновременно. Перед глазами плыло, голова отказывалась думать, но Ветта не смогла проронить ни слезинки.       Должно быть, в глазах других она показалась бы отвратительной матерью. Впрочем... Ужасной матерью можно быть, даже рыдая над каждой неудачей собственного ребёнка — как матушка самой Ветты. Плевать, что думают остальные. Пусть им в головы приходит что угодно — княгине это совершенно безразлично. Женщина не может больше ждать, как именно решит поступить с ней судьба.       На похоронах к ней, к счастью, никто не подходит. Никто не отвлекает её, не заставляет уделить им время. К счастью, шепчет себе под нос Ветта, уверенная в том, что если бы кто-то попытался сейчас отвлечь её разговорами, она, должно быть, сошла бы с ума. Должно быть, она не выдержала бы этой пытки — всё происходящее теперь отзывалось в её душе такой болью, что, казалось, ещё мгновение, и Ветта Певн сорвётся, не выдержит, наворотит глупостей...       А потом начинается поминальный пир, и княгиня вынуждена оставаться в окружении множества людей, тогда как больше всего ей хочется запереться в собственной комнате и, наконец, разрыдаться. Дать волю чувствам. Забыть обо всём — о мести, которую она готовила с самой свадьбы, о том, что она княгиня и в любой ситуации обязана держать себя в руках. Даже если душа рвётся на части, как ветхое полотно. Даже если ярость застилает глаза... Даже если от горя хочется поскорее сойти с ума, чтобы не чувствовать этой боли.       — Соболезную вам, княгиня, — говорит один из друзей наследного князя.       Ветта едва ли в состоянии что-либо ответить ему. На душе её словно лежит тяжёлый камень — как из тех, из которых строят цитадели и святилища. Ей хочется кричать, рыдать, убить всех, кто находится рядом — но уж точно не выслушивать вечные соболезнования и сожаления о случившемся. Как будто бы они могли каким-то образом облегчить её боль. Как будто в них был какой-то прок? Ветте совершенно не хочется слушать эти глупые бесполезные слова. И княгиня едва ли может что-либо с собой поделать.       Ветте хочется поскорее уйти. Резко развернуться, шагнуть в сторону и громко хлопнуть дверью. Она смотрит на этого блёклого человечка. Княгиня часто видела его на Вайвиди — он часто общался с Актеоном. Пожалуй, за одно это ей уже хочется придушить их обоих. Но княгиня старается держать себя в руках.       Когда Ветта только родила Дорис, лекарь — это был не изидорский лекарь, которым женщина совершенно не доверяла, он прибыл с уровней Феодорокис, известных своей учёностью — сказал ей, что больше она не сможет забеременеть. Детей у неё больше никогда не будет. Только тогда слова лекаря не казались княгине такими страшными. Только тогда она была так измучена родами, что едва ли могла думать о том, чтобы родить ещё раз. Только тогда ей вполне хватало Трифона и Дорис — она считала чудом уже то, что смогла родить их двоих.       — Что толку в ваших соболезнованиях? — спрашивает княгиня, отстраняясь от него. — Ни сына, ни дочь мне это не вернёт.       Друг её мужа смотрит на неё немного обиженно, впрочем, ничего в ответ не говорит — должно быть, считает, что не стоит терзать измученную горем женщину, считает, что ей простительна некоторая грубость... Он старается быть как можно более учтивым и старается ей что-то сказать. Ветта не слушает. Просто отходит в сторону, пока не натворила глупостей, которые сейчас никак не может себе позволить. Только не сейчас.       Сейчас она должна держаться. Терпеть. Близок час, когда все муки Ветты закончатся. И отцовский кинжал всё ещё горит на её груди. Как он у неё оказался, княгиня уже и не помнит — с Леафарнара она его не увозила. Кинжал обнаружился на самом дне сундука с одеждой, который дала ей мать. Только вот Ветта уверена — не мать положила этот кинжал в сундук. Та была против и того, чтобы Светозар Певн учил свою дочь обращаться с оружием и ездить верхом.       Осталось потерпеть ещё совсем немного, говорит себе Ветта. Она слышала, что скоро войска Киндеирна придут. Об этом говорили все на изидорских уровнях. Шептались и боялись — по слухам алый генерал сжигал всё на своём пути, сметая целые крепости и города, убивая всех людей, кто выступил против него. Княгиня твердит себе, что ей будет совершенно всё равно, даже если Арго Астал убьёт и её вместе со всеми — лишь бы погибли все те, что были ей ненавистны. И пусть все наперебой кричат, что он несправедлив, Ветта не может быть уверена, что справедливость вообще существует.       Ужасная несправедливость мироздания в том, что она была жива, а Трифон и Дорис — нет. Ужасная несправедливость мироздания в том, что Актеон до сих пор был жив, а их дети — нет. Ветте хочется ударить кого-нибудь, хочется излить всю свою злость, всё своё отчаяние, только вот постоянно приходится помнить о том, что для княгини такое поведение совершенно недопустимо.       Ветта держится из последних сил, стараясь вспоминать своё детство — Яромея, Эшера, Олега и Лукерью. Реже — Евдокию, Мерод и Милвена. Ветта старается не думать о них, как о том, что уже давно минуло, прошло. Ветта старается не думать о том, что, возможно, её жизнь кончена. Как будто такая жизнь может хоть кому-нибудь нравиться! Княгиня уверена, что любой бы на её месте чувствовал себя просто ужасно. И ей ещё удаётся справляться — она твердит это себе каждую минуту, стараясь убедить саму себя. Княгиня Ветта Изидор сильная женщина, говорит она себе. Княгиня Ветта Изидор никогда не наложит на себя руки. Она скорее убьёт обидчиков.       И чаще всего княгиня в итоге на самом деле начинает верить в это.       — Ветта... — в голосе Актеона раскаяния больше, чем он чувствовал, должно быть, всю свою жизнь.       Княгиня не сразу заметила, что супруг подошёл к ней так близко. Кажется, пытается выдавить из себя что-то, но Ветта совершенно не хочет его слушать. Она никогда не любила Актеона, и теперь его лицо только раздражает женщину. Она не хочет видеть его рядом с собой. Не хочет слышать его голос, не хочет терпеть его прикосновения. Всё в нём так сильно её раздражает, что княгиня едва может это терпеть. Едва может думать о том, что придётся ждать ещё некоторое время, прежде чем её месть, наконец, свершится. Едва может думать о том, что его руки ещё будут прикасаться к ней, а он сам захочет поговорить. Актеон всегда был ей противен, твердит она себе. С самой их первой встречи, когда он так грубо обошёлся с ней. С того самого дня, когда он посмел снасильничать. С того самого дня, как она увидела его и Сибиллу вместе — какое это было унижение для законной жены видеть мужа с любовницей.       Одна из тёток Актеона — сейчас Ветта никак не может вспомнить, как именно её знали, — что пришла тогда утром и застала молодую княгиню не в самом лучшем состоянии, сказала, что мудрой женщине стоит простить своего супруга за его грубость и больше не вспоминать о подобном, что стоит переделать себя, чтобы быть угодной мужу и больше никогда не чувствовать в свою сторону ярости или злобы. Возможно, всё это действительно было правдой. Возможно, так и следовало поступать. Но Ветта так и не смогла простить. Да она и не особенно пыталась, а Актеон никогда особенно не старался для того, чтобы его хотелось простить.       Возможно, так будет лучше, шепчет себе княгиня. Лучше — если она не простит его, и месть совершится. Для всего Ибере — Изидор подобны нарыву, который скорее надо удалить. Ветта шепчет себе, что она не её бесхребетный братец Милвен, которого она презирала всем сердцем, что она сможет нанести последний удар, когда придёт для этого время.       Пожалуй, это помогает. Потому что Ветта больше не чувствует страха перед Изидор — как это было в первое время. Потому что Ветта больше не кидается с кулаками на мужа каждый раз, когда ей что-то не по вкусу. Потому что Ветта больше не чувствует той жгучей ненависти, которая переполняла её сердце очень долго — горячая, болезненная ненависть, исполненная ярости, сменилась на ненависть холодную, ледяную, как снега Леафарнара и Калма, ненависть, до краёв наполненную презрением. Возможно, это даже хуже — та ненависть жгла душу, заставляла страдать, заставляла глаза наполняться слезами от едва сдерживаемого гнева. Но эта заставляла сердце черстветь, убивала в Ветте день за днём всё больше чувств, всё больше того хорошего, что в ней было.       — Уйди... — шепчет она тихо. — Пожалуйста. Актеон, не мучай меня хотя бы раз в жизни! Пожалуйста, просто уйди...       «Не напоминай мне о себе», хочется сказать Ветте. «Не напоминай о том, что ты существуешь и что мне придётся ещё долгое время тебя терпеть» — княгине хочется сказать что-то подобное. Он так противен ей, что порой Ветте не хочется даже марать об него руки. Только она ничего не говорит мужу. Он вряд ли питает иллюзии на счёт её отношения к нему — Актеон никогда не был глуп настолько.       Ветта прекрасно понимает, что в любом случае возненавидит супруга ещё больше — уйдёт он или останется рядом. И нет ничего, что могло бы изменить её отношение к супругу...       Хочется думать лишь о Трифоне, хотя княгиня прекрасно понимает, что ей не стоит лишний раз думать о сыне. И о дочери тоже. Только вот Дорис было всего лишь шесть лет, она была так слаба здоровьем, что Ветта вполне могла ожидать, что малышка умрёт ещё в детстве. И если бы Ветта не считала слёзы признаком слабости, она обязательно дала бы волю слезам. Понадеялась бы выплеснуть своё горе, таким образом усмирив его, облегчив душу.       И муж оставляет её на время, ничего не спрашивает. Делает вид, что всё прекрасно понимает. И это злит княгиню ещё больше. С каким удовольствием она смотрела бы на гроб, если бы там было его тело. Его, а не их сына. С каким удовольствием она сейчас убила бы его — только вот, к сожалению, сейчас у неё не было такой возможности. Во всяком случае, нарушать свой же план княгине совершенно не хочется — отец всегда учил её следовать собственным расчётам.       Весь этот пир утомил её. И Ветта едва может сделать хотя бы вид, что не хочет прогнать всех гостей к чертям. Какой может быть пир, если её первенец, если её мальчик лежит в гробу? На Леафарнаре слово «пир» всегда означало веселье, и пусть на Альджамале всё было немного не так, Ветта так и не смогла отвыкнуть от детских привычек. А сейчас ей точно было не до веселья.       Пир не заканчивается ещё долго, но, как только появляется такая возможность, княгиня покидает зал и выходит в коридор. Плутать коридорами теперь на Вайвиди не приходится — она довольно хорошо знает этот замок. Княгиня чувствует такую усталость, что едва может держаться на ногах. Она срывает с головы покрывало и отбрасывает его на сундук со своей одеждой, и длинные косы ударяют её по спине. Без покрывала Ветта чувствует себя куда лучше. Свободнее. И пусть даже на Леафарнаре замужней женщине стоило носить такое, княгиня без него чувствует себя куда лучше — пусть матушка и говорила, что с покрытой головой женщина чувствует себя куда защищённее (якобы это могло спасти от воздействия дурной магии), княгиня никогда не любила головные уборы.       Ветта выходит на балкон замка. Ей дурно — слишком кружится голова. От благовоний и от этих наигранно скорбных лиц. На балконе, впрочем, вряд ли намного лучше — он выходит во внутренний двор замка. Княгине бы хотелось видеть лес — пусть и совсем не такой, как на Леафарнаре. На Альджамале лесов не было вовсе и, наверное, именно поэтому Ветта чувствовала себя там ужасно, отец как-то говорил ей, что существо настоящего Певна — бескрайний зелёный шумящий лес. На Вайвиди всё было далеко не так плохо. Во всяком случае, до этой недели, до того самого дня, как Трифон заболел алхертской чумой и был обречён умереть — именно так сказал ученик того лекаря.       Тысячи звёзд смотрели на неё, ни на секунду не отводя своего взора. Или она на них. Впрочем, не так важно. Княгине нравилось небо на Вайвиди. Впрочем, до некоторых пор ей вообще нравился этот уровень. Возможно, когда война закончится, когда пройдёт не одна тысяча лет, Ветта сможет не чувствовать боли, только сейчас ей хочется поскорее уехать отсюда. Тысячи звёзд... Княгине нравятся звёзды. Всегда нравились. Почти так же сильно, как и леса Леафарнара — леса, в которых она выросла, по тропинкам которых бегала босиком, ягоды в котором срывала и сразу ела. И княгиня готова чувствовать себя той маленькой девочкой, которая всегда чувствовала себя так хорошо, что... Когда-то давно Ветта не могла и подумать, что ей придётся покинуть Леафарнар, а теперь оказалось, что она смогла прожить вдали от родного дома двадцать семь тысяч лет, что она смогла не только выжить, но и чувствовать себя куда лучше, чем ей казалось первые сто лет в Дараре. Княгиня хотела бы думать, что она не сможет жить вне Леафарнара — так жить было куда проще. Так она смогла бы верить ещё во что-то. А верить во что-то просто необходимо. Иначе жить становится так трудно, что лучше даже не думать. И сейчас Ветта старается верить, что позиция Изидор совершенно неправильная. Что самое лучшее для неё сейчас — поддержать притязания Киндеирна. Киндеирн Астарн, во всяком случае, имеет хотя бы малейшие представления о чести. И пусть он куда беспринципнее Актеона — Ветта уверена, что у её мужа на самом деле множество принципов, в которые он закован с головы до ног.       Она опирается локтями на ограду. И ей всё кажется, что ещё чуть-чуть — и она как-нибудь упадёт. Упадёт и разобьётся, потому что крылья у неё уже давно перестали быть хоть в чём-то полезны. Впрочем, наверное, это был бы самый хороший для неё вариант — так не будет больше боли. Не будет больше страданий. И мыслей о том, что нет больше ни Трифона, ни Дорис — смерть отца она пережила куда лучше. И смерть Олега — она узнала о ней тысяч десять назад, хотя погиб он гораздо раньше — тоже.       Война — всегда плохо, говорит она себе. Ведь война — это люди. Живые люди со своими страстями, недостатками и достоинствами, благородные, подлые, лживые и слишком честные в одно время. Олег был хорошим. Во всех смыслах хорошим. Не таким вспыльчивым, как Яромей, но и не таким занудой, как Милвен. С Олегом вряд ли можно было поговорить обо всех мыслях, что приходили ей в голову. И далеко не все затеи сестры он поддерживал, но... Он был близок с ней, когда Ветта ещё жила на Леафарнаре. И он был её братом. И Олег погиб на этой войне, сражаясь, очевидно, вовсе не за те идеалы, в которые верил сам.       Ветта чувствует, как злость в который раз поднимается в её душе. Она покрепче сжимает в руке снятую с сына золотую пектораль — пожалуй, это всё, что ей позволено было взять. Украшение должно было быть похоронено вместе с телом Трифона, но, к счастью, княгиня успела убедить мужа позволить ей забрать пектораль. Когда-то Олег любил подобные украшения. Когда-то ему нравилось золото, и Ветта всегда могла найти множество браслетов, колец и застёжек в его комнате.       Порой Ветте очень стыдно, но очень часто она ночами благодарит богов, что погиб именно Олег, а не Яромей. Последнего она любила слишком сильно, чтобы даже думать о том, что он мог когда-нибудь погибнуть. А к Олегу она относилась куда холоднее, пусть и куда лучше, чем к Милвену. Война могла отобрать у неё всех. Даже тех, кто был жизненно необходим. И каждый день может оказаться последним. Ветта каждый день проклинает эту войну. И надеется, что когда-нибудь Ибере снова станет мирным. Надеется, что когда-нибудь всё закончится...       Теперь же у княгини остались лишь воспоминания о Леафарнаре и жажда мести. И это было всё, что заставляло её жить.       Вайвиди они спешно покидают где-то через месяц после похорон Трифона. Ветта больше не может там оставаться. Её характер день ото дня становится всё хуже, терпение всё чаще покидает её, и Актеон, видимо, понимая её горе, решает, что лучше переехать куда-то в другое место — туда, где каждое дерево, каждый камень не будут напоминать его жене об умерших детях.       Возможно, он даже прав, и княгине не стоит оставаться на Вайвиди. Трифон и Дорис были её детьми. Долгожданными и любимыми... Ветта ужасно чувствовала себя на Альджамале. Тот уровень просто ненавидел её и словно намеренно уничтожал её здоровье, разрушая её крылья и устраивая выкидыши один за одним. На Вайвиди же было куда проще. И в первый момент, когда её супруг собирается покинуть цитадель, княгиня пугается, не решил ли он отвезти её обратно в Дарар — тогда план мести пришлось бы выполнить куда быстрее. И неизвестно, смогла бы Ветта выполнить его настолько хорошо, как ей хотелось бы.       Впрочем, Актеон не поступает так жестоко — возможно, просто не может. Возможно, они тогда перебрались на Вайвиди, потому что Сибилла не захотела его больше видеть — впрочем, тогда Ветта не задавала вопросов. Тогда она думала лишь о том, что ей будет намного проще жить не в Дараре. Тогда её не интересовали подобные мелочи — было хорошо уже то, что ей не придётся видеть Сибиллу каждое утро, прислушиваться к каждому её слову и делать вид, что она ничего не знает об отношениях между собственным супругом и его тётей, которая была великой княжной и, пожалуй, самой значимой фигурой в роду Изидор.       Наследный князь привозит жену на Грейминд — уровень, рядом с которым ведутся военные действия. И сначала Ветте кажется, что всё будет хорошо. Что она сумеет здесь освоиться, чтобы не думать о бледном лице Трифона, который лежит в гробу. Что она забудет о Леафарнаре, о собственных детях и о том, что ей пришлось пережить в этом чёртовом Дараре.       Но на Грейминде слишком тоскливо, чтобы Ветта могла не скучать по давным-давно покинутому дому. На Грейминде слишком тоскливо, чтобы можно было о чём-то забыть, просто ни о чём не думая. Если бы там было хоть что-нибудь, чем княгиня могла бы заняться, она чувствовала бы себя лучше. Но на Грейминде Ветта может только читать — и только то, что ей удалось забрать с Вайвиди. Книг у неё не слишком много. А других развлечений нет вовсе. И остаётся только думать. Думать целыми днями.       Война идёт уже очень давно. И, должно быть, Ветте стоило почувствовать себя Изидор — хотя бы бояться поражения так же, как боятся такого финала представители этого княжеского рода. Только вот Ветта так и не почувствовала себя здесь своей. Она так и осталась чужачкой. Певнской княжной, которой не место на Альджамале, не место подле наследного князя.       Когда-то давно, когда ещё был жив Светозар Певн, жизнь казалась сказкой, прекрасной сказкой, сотканной из легенд, рассказов, охот и смеха, и не было ни войны, ни крови. Не было боли и противного Актеона. Не было несчастий, не было десятка выкидышей за плечами и двоих мёртвых детей. И были живы все братья Ветты, и Эшер ещё не сбежал, и Лукерья не пропала без вести... А для самой Ветты существовал только Леафарнар, княжной которого она и была — княжной, царевной, принцессой, всё сразу...       Война когда-нибудь закончится. И вряд ли у Изидор есть какой-либо шанс победить. Двое лучших изидорских военачальника мертвы, и никто не сумеет воевать так же успешно, как и они. А ещё один совсем скоро будет мёртв. Ветта прекрасно это знает. И ей хочется снова оказаться на Леафарнаре. Хочется снова пробежаться босиком по траве, хочется снова окунуться в холодную речку... Только вот княгиня совершенно не понимает, как сможет туда добраться.       В этот вечер всё должно закончиться. Для неё. И для её супруга. Ветта уверена, что рука у неё не дрогнет. Отцовский кинжал всё так же горит огнём на её шее, хотя уже давно перепрятан в другое место, и женщина едва может сдерживать эмоции. Княгиня лежит в своей постели, и чувствует мерное дыхание мужа под своим боком.       Актеон почти засыпает. Ветта чувствует это — уже стала понимать за эти двадцать семь тысяч лет брака. Она стала понимать многое за эти годы. И то, что жалеть его она никогда не будет — тоже. Князь Изидор не достоин жизни уже за одно то, что он сделал с ней в ту первую ночь. Княгиня так и не смогла простить его за это. Впрочем, вряд ли бы она стала мстить ему так жестоко, если бы дело было только в её боли и унижении. За двадцать семь тысяч случилось куда больше. За двадцать семь тысяч лет у Ветты накопилось достаточно обид.       Ветта берёт кинжал в руку. Магией старается приглушить звуки в их палатке — такое вполне возможно, и никому не покажется странным, все подумают, что наследный князь решил уединиться со своей супругой. Никому не покажется странным... А княгиня сможет воспользоваться моментом. Выпитое вино оказывает на её супруга не самое лучшее воздействие — притупляет реакцию и ещё больше погружает в сон. Стараясь не думать слишком долго, чтобы не упустить предоставившуюся в этот раз возможность — в этот раз всё складывается почти идеально — Ветта поднимается на постели и одним движением перерезает супругу горло.       Он явно не ожидал от неё такой подлости.       Актеон смотрит на неё широко раскрытыми глазами — открыл их в один момент, — и Ветте даже кажется, что он пытается что-то сказать — во всяком случае, он пытается закрыть рану рукой, что не очень-то помогает. Он пытается спихнуть руку супруги со своего горла. Пытается ещё что-то сделать, но... Бесполезно.       Ветта усмехается мысли, что ей удалось заговорить кинжал, оказавшийся в её сундуке, ещё давно. Идея была очень удачной — заговорённым металлом можно убить практически кого угодно. А уж Актеона — тем более. Княгиня как-то проверяла, через заговорённое столовое серебро Нарцисса. Должно быть, Ветте стоило чувствовать хоть какую-то горечь от вида крови, вытекающей из раны своего мужа. Пожалуй, если бы княгиня была той благочестивой женщиной, про идеал которой ей твердил каждый, она бы чувствовала боль. Хотя нет... Будь Ветта обыкновенной благочестивой женщиной, каких на Ибере и без того очень много, она никогда не осмелилась бы пойти на такой шаг, как убийство собственного супруга. И даже если бы муж издевался над ней каждый день, она не совершила бы подобного.       Усыпить магией не так-то просто. Ветте пришлось долго этому учиться — ещё с тех самых пор, когда война только началась, княгине хотелось, чтобы всё произошло именно так. Она долго готовилась, долго училась... Она вспоминала все уроки, которые преподал ей давным-давно отец — старательно и аккуратно сама училась использовать скрытую в себе магию, ни на миг не забывая про ненависть. А уж Ветта была талантливой ученицей, когда ей самой этого хотелось.       И сейчас, когда она усыпляет магией воинов, оставшихся в лагере Актеона, она чувствует, что её труды не прошли даром. Она чувствует, как тонкие нити заклинания отходят от её рук и обволакивают всё вокруг, проникая сквозь тряпичные стены — Ветта слышала, что подобное волшебство может пройти даже через самые толстые стены в обыкновенной цитадели — если только сама цитадель не пропитана защитными заклинаниями, словно губка.       От использования такого количества колдовской энергии, Ветта едва может стоять на ногах, и всё-таки она кое-как выползает из палатки. Ей нужно убедиться, что заклинание сработало, пусть оно работало уже долгие годы — княгиня ещё в Вайвиди стала пробовать его применять. Княгиня знает только то, что ей стоит выйти за пределы лагеря, прежде чем завершить свою месть.       Лагерь вспыхивает почти мгновенно. И сама Ветта едва успевает унести ноги.       Она довольно долго ходит, не в силах нигде остановиться. Должно быть, думается ей, она сошла с ума, раз поступает именно так. Должно быть, она сошла с ума, раз в один миг позабыла о собственном плане, который разрабатывала долгие двадцать семь тысяч лет — в тот самый миг, когда увидела кровь Актеона. Должно быть, ей стоило остановиться тогда на этом — смерти супруга было бы вполне достаточно для мести. Только вот Ветте не хотелось. Не хотелось останавливаться. И никаких мыслей не лезло ей в голову — только странная едва с чем-то сравнимая радость. Слишком нездоровая, слишком болезненная — будто бы ей уже давно пора отправиться в лечебницу для умалишённых, откуда её вряд ли бы кто-то выпустил.       Только вот вместо сожаления о смерти тех, кто погиб только что на её глазах и по её вине, Ветта думала о том, что, кажется, замёрзла. Грейминд — не Вайвиди, где всегда было жарко. Ветта и подумать не успела о том, как холодно на Грейминде ночами. Княгиня не успела подумать о том, что сейчас она осталась на уровне почти что одна. И неизвестно — придёт ли кто-то к ней на помощь.       Её воображение раньше рисовало совершенно другую картину. И сейчас Ветта корила себя за то, что не успела подумать о том, что следовало бы взять с собой тёплую одежду и запас еды на некоторое время. Или хотя бы воды — теперь ей жутко хотелось пить. И спать — магия истощила её силы.       В одной исподней рубашке немудрено замёрзнуть. Ветте вспоминалось, как она могла зимой босиком пробежаться по снегу. Но только это было на Леафарнаре — на её родном уровне. Это было тогда, когда у неё ещё были здоровыми крылья. Это было давно. Слишком давно, чтобы об этом помнить.       Вокруг никого. Пусто. И Ветта присаживается на один из тех огромных камней, что находятся рядом. Ветта слышит как наяву, как кричат вороны — те леафарнарские вороны, которых привозил отец, умные, чёрные и говорящие. Когда-то давно певнская княжна гладила одного из них по голове и кормила из рук, а он ел и смотрел на неё своими умными глазами...Княгине кажется, что она вот-вот заснёт. И, должно быть, проходит довольно много времени, прежде чем её выводят из этого состояния оцепенения. Женщина едва понимает, кому это могло быть нужно.       — Дайте мне руку, княгиня, — слышит она насмешливый низкий голос.       Ветта вздрагивает. Она кое-как встаёт с камня и поднимает глаза, чтобы увидеть человека, который к ней обращается. И едва не садится обратно, когда видит его. Этого человека, с которым она танцевала тогда на пиру. Видит эти всё понимающие глаза и усмешку на тонких губах...       Киндеирн был таким же, как и на свадебном пиру. Нисколько не изменился за все эти годы — разве что в зелёных глазах прибавилось... Опыта, знаний, мудрости? Ветта и сама не могла сказать, чего же именно. Он был совершенно таким же — алым смеющимся генералом в чёрной одежде.       Тем самым генералом, с которым она танцевала на собственном свадебном пиру. Он нисколько не изменился за прошедшее время. Остался таким же величественным и насмешливым одновременно, каким и был в тот самый злосчастный день, когда Ветту обвенчали с Актеоном. Он был тем мужчиной, в которого княгиня могла бы влюбиться, если бы не обстоятельства.       — Что же вы так не бережёте себя, милая княгиня? — смеётся Арго, накидывая на плечи Ветты свой алый плащ.       Когда-то давно — княгиня и не помнит, когда это было — Киндеирн был в её воображении одним из самых ужасных чудовищ. Почти таким же как Смерть или Война. Должно быть, он и был самой Войной. Или её воплощением. Когда-то давно — когда Ветта ещё верила в сказки и справедливость — Киндеирн был воплощением всех кошмаров её матери. Он был чудовищем. Самым настоящим чудовищем, заслуживающим если не смерти, то всяческого презрения. Но сейчас Ветта чувствовала чудовищем и себя саму.       Ветте ужасно хочется разрыдаться, уткнувшись лицом в его плечо. Ветте хочется чувствовать себя той маленькой девочкой, которая ещё никого не боялась и думала, что сможет пережить любую беду. Ветте хочется почувствовать себя ребёнком, беззаботным и наивным.       Ей хочется перестать быть княгиней, княжной, женщиной, хочется забыться и очнуться в тот самый день, когда Нарцисс Изидор приехал на Леафарнар. И понять, что всё ей просто приснилось — и Сибилла, и Актеон, и Арго. Обнаружить, что существует только лес, только терем и девичьи забавы. И больше ничего — ничего на свете. И что Ибере — лишь сказка для пытливых детей. Сказка, которой никто не поверит.       — Я убила своего мужа, — тихо говорит она, сама не слишком хорошо понимая, для чего это делает. — Перерезала ему горло. И усыпила солдат, которыми он командовал.       Вряд ли это признание может сослужить ей хорошую службу. Впрочем, Ветте всё равно. Если даже её захотят убить — ей совершенно всё равно. Прошли те времена, когда Ветта чего-то боялась. Да и с Арго куда лучше быть ему просто другом, просто преданным другом, чем бояться его.       Арго бережно проводит рукой по её волосам. И Ветта думает лишь, что руки у него всё такие же горячие, как и прежде. Он осторожен, а в его глазах княгиня видит понимание, которого ей так не хватало за всё время в роду своего мужа. Возможно, думается ей, если бы её выдали замуж не за этого глупого мальчишку Актеона, она бы могла когда-нибудь стать счастлива. И почему-то в этот миг княгине становится настолько тоскливо, будто кто-то тисками схватил её сердце...       — Вы найдёте там лишь пепелище, — шепчет Ветта, прижимаясь к груди алого генерала. — Я сожгла их всех.       От Киндеирна пахнет металлом и тёплым хлебом. Княгиня уверена, что его руки по локоть в крови, но это нисколько не отталкивает её. Даже наоборот. Ветта тянется к нему. Тянется, потому что чувствует в нём силу, чувствует в нём уверенность, которой никогда не было в Актеоне. Потому что княгиня видит в Арго человека, каким бы ужасным чудовищем он ни был. Потому что княгиня никогда не видела в Актеоне достаточной силы, чтобы можно было его хоть сколько-нибудь уважать.       Она чувствует, как силы покидают её, но всё ещё сдерживается, чтобы не заплакать. Она — княгиня. Она — язычница, которую князь Нарцисс увёз с Леафарнара. Язычницы не плачут. А языческие богини — тем более. Как-то Нарцисс называл её языческой богиней с севера. И Ветта улыбалась. Смеялась его шутке. А Сибилла — эта изысканная ведьма юга — кривила свои красивые губы и брезгливо хмурилась.       Ещё много времени проходит, прежде чем Ветта оказывается дома.       И Леафарнар встречает её снегом — как из давно забытого сна. Леафарнар встречает её ясным голубым небом и старым чёрным вороном. Темнеющими верхушками деревьев и замёрзшей речкой. И множеством собак и лошадей — похожих на тех, которых оставляла на уровне певнская княжна, как две капли воды, но всё-таки совершенно других... И конь, похожий на Шалого — того самого, подаренного когда-то отцом...       И Ветта улыбается. Наверное, впервые за долгие годы она чувствует поддержку родной земли.       Дрова трещат в печке, наполняя весь терем теплом. За этими стенами холодно, и лучше лишний раз не выказывать носу из дома, когда за окном бушует метель. В горнице довольно темно, свеча догорает, а великая княгиня всё продолжает шить — теперь ей приходится чинить много одежды, потому что каждый день что-нибудь да рвётся. Впрочем, на Леафарнаре даже шитьё не может сильно раздражать её — после Альджамала, Вайвиди и Грейминда на Леафарнаре княгиня готова делать всё, что угодно.       На окне морозные узоры, и Ветте они очень сильно нравятся. Они кажутся для неё родными. И почти каждое утро княгиня подходит и к окну и разглядывает их. Снега, бескрайний лес и глубокая речка — как же ей всего этого не хватало те долгие годы на Альджамале. А ведь когда-то давно каждый камень на Леафарнаре казался ей обычным, каждое дерево было похоже на миллион других...       Тиберий растёт любознательным ребёнком. Он хочет знать всё на свете, хочет всё потрогать, всё увидеть... Немудрено, что его штаны, рубашки и куртки рвутся так часто, что Ветта едва успевает их чинить. Он чувствует себя одиноким на огромном Леафарнаре, среди бескрайних лесов, множества рек. Он чувствует себя одиноким под этим высоким синим небом.       Мальчику восьми лет нужны друзья. Как и любому ребёнку. Ему стоит общаться с ребятишками своего возраста, играть с ними, прыгать, убегать в лес и придумывать страшилки... Ему нельзя целыми днями просиживать в душном тереме, наблюдая за ней, за Веттой. Ему следует почаще выходить из дома и возращаться только под вечер под возмущённые окрики взрослых.       Но на Леафарнаре его боятся. Дети гонят его прочь. Потому что родители никогда не примут подобного ребёнка.       Тиберий спрашивает её о жизни. Он всегда хотел знать, как она жила раньше. Всегда спрашивал. И всегда прижимался к ней так крепко, что княгине не оставалось больше ничего — приходилось рассказывать. Внимает каждому слову, словно бы понимает всё, что она говорит. А, может быть, и правда — понимает.       Мальчик смотрит на неё серьёзно. Будто бы в таком возрасте уже способен отличить ложь от правды. Возможно, это действительно так, только Ветта никак не может поверить в подобное. Когда она сама была в его возрасте, ей можно было рассказывать что угодно — она верила всему.       Он слишком худой для своих лет, впрочем, возможно, Ветте так только кажется — на фоне певнских ребятишек Тиберий кажется заморышем. Впрочем, его отец был так же тонок. Тиберий похож в этом на него. И волосы у него такие же белокурые, как у его отца. И глаза точно такие же — тёмно-серые, всегда внимательные. Он куда больше напоминает его, от Певнов в мальчишке нет практически ничего.       — В моей жизни не было ничего ужасного! — улыбается ему женщина, всерьёз думая, что не слишком-то врёт. — Ничего, с чем я не смогла бы в итоге справиться. А плохие вещи случаются с каждым.       Тиберий куда осторожнее обычного ребёнка, думается Ветте. И куда умнее. Он очень похож на него в этом — на своего отца. На Леафарнаре никогда не любили инквизицию, и тот факт, что Тиберий является сыном инквизитора, порядком усложняет мальчику жизнь, как княгиня не старается это уладить.       Он прижимается к ней и обнимает своими тонкими руками. Заглядывает ей в глаза, словно не веря, словно понимая, что когда-то давно жизнь казалась ей такой ужасной, что хотелось умереть. Он прижимается к ней, будто понимая, как ей было больно когда-то. Впрочем, княгиня старается ничем не выказать того своего состояния. Теперь она не имеет на это право. Не при этом ребёнке.       — Пока леса Леафарнара остаются моими друзьями, со мной не может случиться ничего ужасного, — говорит Ветта, проводя рукой по белокурой макушке.       Племянник засыпает у неё на руках. И княгиня вряд ли осмелится потревожить его сон.