Набожность

      «Не так храмы выглядят».       Толстые стены и узкие окна тёмно-зелёного стекла хранят полумрак. Змеится дымок от благовоний, перебивая вездесущий запах пепла. Здесь говорят тихо, нередко шепчут. Шаги шелестят. Она слушает и вспоминает о гадюках в траве, одной из опасностей её родины на западе.       «Самое местечко для секты даэдропоклонников. Видали. Знаем».       Высокая тёмная эльфийка топчется на месте, неприкаянная. Гах-Джуланская костяная броня вторит движениям женщины тихим стуком. Шлем под мышкой, благородный блеск ранней седины в тёмных волосах, шрамы и строгое, бесстрастное лицо — идеальный воин Дома Редоран… на вид, пока молчит.       Насара Бениччи. Н’вах прямиком из прогнившего Сиродиила. Больше имперка, чем данмер. Неверующая.       Она знает, что о ней думают сослуживцы. Ей хочется доказать им обратное.       «Кодекс истинного благородства» — её настольная книга. Вызубрена, принята сердцем и душой беспрекословно. Желанный образ в голове ясен и прекрасен: та, кого примут, данмерка, несущая добродетели долга, степенности и… набожности.       А она не верит. Пытается, но не может. Ходит в Храм уже месяц, слушает и не понимает. Лишь повторяет заученные слова молитв у святилищ.       Ничего. — Я могу помочь тебе, дитя.       Женщина не сразу понимает, вопрос это или утверждение. Она встречает взгляд поблекших от времени коралловых глаз, силясь понять, кто же старик перед ней. — Кхм, наверное.       После месяцев, проведённых в Морровинде, нибенейский акцент Насары и ей самой стал резать слух. Местные относятся к нему еще хуже. С опаской Насара косится на данмера, пытаясь прочесть его лицо, но не видит ничего, кроме безмятежной чинности. Она прочищает горло, прежде чем продолжить: — Понимаете, сэр, я… сэра, я новичок тут… — Где «тут», дитя? — В Морровинде.       Её губы сжимаются в линию. В спокойном лице старика-жреца видится маска, таящая презрение. Правда или нет — он не выдаёт своей неприязни ничем. — Ты ищешь веру. — Так точно, сэра, — чеканит ответ, будто отчитывается перед капитаном. — Я читала Проповеди Сариони, Жития святых, Поучения Благой Альмалексии. Сейчас изучаю Тридцать Шесть Уроков Вивека… — Не постичь веру по одним страницах книг… — он качает головой. — Как тебя зовут? — Насара, сэра. Просто Насара. Из Дома Редоран. — Я Тульс Вален, дитя, — старик улыбается, а данмерка чуть не скалит зубы в ответ на почудившуюся насмешку. — Знай, что за годы своего служения я многих мирян направил по пути Истины. Я вижу, какой дорогой тебе следует пройти.       Тонкая рука ложится ей на спину, подталкивает, ласково и непреклонно одновременно. Женщина повинуется, позволяет вести себя, и её тяжелые шаги гремят в тишине. Они останавливаются у одного из святилищ, самого странного, на взгляд данмерки. Чернеет на нём фигура, не эльфа, но скорее его останков: скелет в маске.       Насаре жаль его. — Соверши благое дело во славу Полководца. Выслушай меня…       Она кивает. Почему нет? Хорошая, чистая работа. Та, за которой она и пришла в Дом Редоран.       В своё время Насара запачкалась. Сильно. Настолько, что в Гильдию Бойцов Сиродиила брать отказались. Она не держит на них обиду: сама хорошо знает цену репутации, а прошлое её, липкое, как смола, оставляет чёрные следы, мешая идти дальше.       «Чтоб вам всем среди дерьма Намиры оказаться… Клинки».       Дом Редоран не знает ни о чём. Её не попрекают былым, работу дают такую же, как и всем. Найди торговца, помоги пастуху, разгони контрабандистов — чем не честный труд? Давние грёзы стали былью. Остаётся надеяться, что очередной приказ от даэдротова наркомана не погубит всё.       Насара гневно кусает костяшку пальца. Перед глазами мутный взгляд обкурившегося имперца. Её начальника. Злит. От позолоченного рассветом пейзажа окраины Альд’руна на душе только гаже. Месяц Руки Дождя. Весна. В Сиродииле распустились цветы. Здесь же только пепел, кривые, мёртвые деревья и бездушные персты-камни, тычущие в бледное небо.       «Ну не говёное ли утречко?» — шипит, скаля зубы, и тут же пеняет на себя за несдержанность. Степенность, надо помнить о степенности. Ей доверили жизни мирян.       Своих подопечных Насара узнаёт сразу, как и они её. Один с увесистым мешком за спиной, другой налегке, но завернулся в шарф так, что лица не видно, третий босой, с блаженным видом перебирает чётки и молится.       Она не говорит голоногому кретину, что на полпути до Призрачного Предела он сотрёт себе стопы в кровь.       Женщину тепло приветствуют. Привычная мрачность красных глаз её сородичей трескается, когда расцветают их благодарные улыбки. Тёмная эльфийка лишь сдержанно кивает в ответ.       «А кто ж откажется от дармовой охраны на пути к Алтарю Гордости? Ради этого и н’ваха стерпеть можно», — незажившая обида царапает изнутри. Уже привычно: редкий день тому исключение. Сегодня бальзамом на истомлённую душу проливается понимание. Недоверчивые глупцы или нет, а смерти они не заслужили. Она убережёт их в пути. Всех пятерых.       Но прежде, пришлось ждать двоих.       Движение солнца и меняющиеся тени неукоснительно отмечают минувшее время. Уходят минуты, перетекая в часы, а вместе с ними тает безмятежное небо, растворяясь в ряби надвигающихся пепельных ветров. Когда желание озвучить жужжащий в голове у всех вопрос становится нестерпимым, раздаётся окрик. За ним следует топот шатких от спешки шагов и прерывистое дыхание.       Застывшая Насара смотрит на девичье лицо. От дешёвых румян оно неестественно бледно, точно Секунда. Всё забыто, кроме приторной улыбки Арианнет Вели и запаха её прилавка на пересечении Жемчужной и Алтиусовской улиц Торгового Района.       «И ведь померла давно или дряхлая стала настолько, что под себя ходит, а кулаки всё ещё чешутся».       Что пробуждает неискоренённый гнев? Воспоминание о равнодушии. Слепота, которой бретонка-торгашка подвергала себя осознанно, когда невмешательство было преступно.       Данмерка отводит хмурый взгляд — лёгкий ветер, как в жестокой насмешке, доносит до неё запах. Местное пойло пахнет не лучше сиродиильского и отвращает не меньше. — Хвала Матери! сэра, спасибо, что дождались нас с мужем!       Тихое фырканье — ответ неоднозначный, непонятный. Другого нет. Женщина снова обращает свой взор на молоденькую данмерку и видит виноватую гримаску.       «И голосок у тебя звонкий, и глазки как гранаты блестят, и лицом вышла получше меня. Что ж ты?.. Да сами знаем».       Насара медленно поводит плечами, выпрямляется во весь рост и вскидывает голову. Она не слушает извинений, что балансируют на грани оправданий. Безжалостный взгляд обращён к сутулому тёмному эльфу за спиной у девушки. — Э! А ну выворачивай сумку! — едва сдерживает улыбку, когда видит, как данмер морщится от её окрика, прижимая пальцы к вискам. — С-сера, что вы? — от волнения голосок ещё звонче. Точно колокольчик. — Знаем таких… пьянь, она везде одинаковая. Э! А ну живо, а то дам пинка тебе под зад до дыры, из которой ты вылез!       Упрямо Насара упирается руками в бока. Слышит ропот упрёков других паломников за спиной, видит несчастное лицо девушки, краснеющее или бледнеющее под румянами, — неважно. Не волнует. Она лучше знает.       Как только из сумки появляется на свет бурдюк, женщина откупоривает его и без слов даёт каждому из паломников вдохнуть резкий душок его содержимого. Пусть знают, что она права.       Никто не оспаривает её решение. По румянам бежит дорожка слёз, суджамма льётся в пепел. Торжества нет. Все молчат, и даже стражники у ворот стараются не смотреть на происходящее. — Позорище скампово… Своим поведением ты оскверняешь священную цель паломничества. Твоим Предкам было бы стыдно за тебя, — Насара сдерживается и не плюёт в лицо данмеру. Просто разворачивается да быстрым жестом велит следовать за ней.       Она надевает шлем, чтобы никто не видел беспокойства на её лице. Запоздало приходит мысль о том, что же подумают о ней паломники теперь.       «Говёное утречко, говёный день и говёная неделя впереди».       Время не приносит успокоения даже через полвека, а пустошь Эшленда справляется с этим за полчаса: опасности пепельных земель требуют бдительности.       Вместе с покоем приходит ясность, вместе с ясностью — сожаление. Где степенность? Где достоинство редоранского воина? Померкли под смолой и грязью прошлого. На языке горько от грубости сказанных слов. Заслуженных, даэдра побери, но недостойных порядочной серы Насары из Дома Редоран.       «И какой бог так решил, чтобы нам перемены к лучшему давались сложнее?»       Женщина оглядывается через плечо на своих паломников. Злосчастная парочка даже идёт поодаль, рука в руке. Девушка склонила голову к своему спутнику, губы её двигаются. Бледное лицо отметили тёмно-серые дорожки. Данмер рядом с ней выглядит не лучше: худой, шаркает, припухли его веки, сам он всё время щурится, а то и вовсе закрывает глаза. Яркий свет причиняет ему боль.       «И поделом», — думает тёмная эльфийка, отворачиваясь. — «Будь моя воля, орала б ему в уши всю дорогу. Может, так дойдёт. И по челюсти пару раз вписать не помешает».       Всего лишь грёза, но сладость от неё настоящая. За гах-джуланским шлемом никто не видит улыбки Насары. Ей вспоминается свобода: красное на её сером кулаке, красное в трещинах на розовых губах, белые зубы на полу, испачканные… красным. А затем прощальный хлопок двери и всё кончилось. Данмерка побрела по сумеречным улицам Эльфийских Садов, и казалось ей, что дышит она в первый раз за много лет.       «И скольких проблем можно было б избежать, научись я размахивать кулаками раньше? Жаль только, Рилмин тогда перепугался».       Имени сына достаточно, чтобы нежные воды воспоминаний обожгли холодом. Тает улыбка, и Насара спешно обращает свои помыслы ко дню насущному.       Ведь давным-давно она решила, что не будет слепой.       Над ущельем резвится пепельная буря. Вместо палитры заката — серость. — Купил палатку, а сам поставить её не можешь? Вы, двое, помогите ему, от пьяни-то явно пользы никакой нет. Ты! — девушка вздрагивает, когда Насара окликает её. — Отцепись от этого куска проспиртованного мяса и за мной. — У него есть имя! Ильвур Сардис! — молодая данмерка возмущается, но послушно встаёт, отряхивая свою мешковатую мантию.       Женщина, кожей чувствует недовольство всех своих подопечных.       «Н’вах раскомандовалась? Грубиянка? Никакого уважения? Выкусите! Я тут за главную!»       Поэтому Насара продолжает с вызовом смотреть на Ильвура. Он не видит. Даже не двигается. Сидит, уронив голову на грудь. Недовольство скребёт выдержку, грозя выпустить ещё одну бурю. Хочется вкусить гнева данмера, сцепиться с ним и одолеть… но эльф неподвижен, и Насара вновь напоминает себе о степенности.       Она уводит девушку прочь туда, где бурю слышно лучше, чем разговоры паломников. Здесь женщине спокойней. Ей даже хочется остаться один на один с ветром. С ним куда проще, чем с людьми и эльфами. — Как тебя зовут? — спрашивает, наконец, глядя на силуэты иссохших деревьев и камней через бурю. Противно смотреть на треклятые румяна. — Лледари Сардис. — Лледари, значит… Я Насара. Держи теперь, — женщина всовывает в руки растерянной данмерки склянку. — Это лечебное зелье. Смываешь всю дрянь со своего лица и втираешь содержимое. Всё сразу не лей. На ладошку капай и аккуратно втирай… — Стойте! З-зачем это? — От синяков.       Сейчас Насара хочет видеть её размалёванное лицо ещё меньше, и старательно рассматривает пепельные завихрения в небе. Несколько мгновений кажется, что она ошиблась. — Откуда вы знаете? — ответ едва слышен, тон лишён жизни. — Такой же была, — пожимает плечами. — Вы?!       От удивления на грани сомнения разгорается гордость. Лледари подходит ближе, её беспокойные пальцы теребят рукав мантии. Она смотрит на доспехи Насары, костяной ростовой щит и оружие. Поверить девушка не может, хмурится. — Мне сто семь лет, знаешь ли. Давно это всё было. Муж мой, поганец не хуже твоего… ну, не злись, не злись, дослушай лучше. Он в долги влез, ну… — облизывает губы. — И пришлось мне податься в торгаши. А там, пока с товаром мотаешься, если голова на плечах есть, учишься, как самой бить и под удары не подставляться. Отбиваться уметь надо.       «Особенно если торгуешь скумой по ночам или в тюрьме сидишь. Зазеваешься — подрежут. А от пьяной, скампом траханой скотины Тициуса, помощи никакой не было. Хоть бы раз мой штраф оплатил. Зато руками махать и гадить, как нажрётся, горазд. От него одна польза — родичи из Вейе, которые к себе Рилмина забирали, пока я сидела. Меньше ему от его недоноска-отца доставалось, и возненавидел он меня… не так скоро». — Сэра? Вы в порядке?.. — Хм? Да-да. Вспоминаю.       Порыв ветра глушит вздох Насары. — Как поднаторела через десяток лет, оказалось, что в бою я держусь неплохо… пошла в наемники. Мир повидала.       «Хаммерфелл, Хай Рок, Скайрим, Эльсвейр… не то чтобы мне туда хотелось, но … Зато кораблях по морям плавала. В тюрьме не прозябала почти. Не так уж и плохо было бы, если бы не недотраханные говнюки, которые обожают припоминать старые должки и знают, где живет мой сын и его семья».        Мысли о Рилмине приходят чаще, с тех пор, как она ступила на морровиндскую землю. Безжалостными приливами они накатывают, с головой захлёстывают, оставляя захлёбываться в воспоминаниях о собственных ошибках и вине. Ей хочется написать сыну и рассказать ему, как всё изменилось. Она больше не пачкает руки, живет по-новому. Лучше, честно. Как Рилмин и желал.       Но письма нет… законченного. Только бумаги, так и не ставшие посланиями: исчерканные в исступлении, бессловесные, в пятнах от чернил, просто заброшенные на оборвавшейся строке. Слишком страшно отправить и узнать… Что, если окажется Рилмину уже всё равно? Что, если поймёт, что и она сына больше не любит?       Лледари тактично молчит. Её присутствие неощутимо, и Насара почти забывает о ней. До того момента, как краем глаза замечает, что девушки на прежнем месте уже нет. — И ещё… — продолжает, ловя смущенный взгляд паломницы. — Ты ведь знаешь, как от мужчины не понести? Пользуйся. А если уже поздно, пошли это вонючее чучело, которое ты называешь мужем, в Обливион и живи одна. Не ломай ребёнку жизнь. Повезёт, если вообще доносишь, с таким-то супругом.       Вся дрожит. Мелко. Губы раскрываются и смыкаются вновь, беспомощно, беззвучно. Рыбка, выброшенная на берег, девушка, вырванная из ракушки собственных иллюзий. В уголках её глаз появляется блеск, и вот уже бегут, бегут новые дорожки слёз. — Он плачет, когда видит мои синяки.       Тициус Бениччи тоже плакал. Когда трезвел, и видел, что сделал с Насарой и Рилмином. Когда мешком падал на порог дома и думал, что его никто не слышит. Когда молил богов о помощи. Потом перестал. Ослепил себя, как и все остальные.       «Не заслуживают они жалости. Они во всём виноваты», — думает женщина, отворачиваясь. Вскоре она понимает, что осталась наедине с бурей и её злостью, простой и бездумной.       Насаре хочется, чтобы этот момент длился вечно.       Часы, проведенные в пути, — часы молчания и одиночества в тоскливом краю, где пасмурное небо серо, как земля под ним. Разговоры паломников не затихают, но минуют охранницу-чужеземку.       «Будто я не живая эльфийка для них, а подставка под копьё и доспехи, которая ещё и зверьё отгоняет».       А ведь утром Насара молилась вместе со всеми, пусть и не надеялась, что боги и древние мертвецы этой земли услышат её. Намеренье обрести веру вновь победило.       Шесть голосов в унисон повторяли одинаковые слова. Шесть эльфов просили об одном и том же: мудрости на пути жизни, щите от превратностей судьбы и силе духа. Будто не разные они ничуть и не несёт ни один из них на себе позора. Главное — искренне улыбались друг другу после.       Как только лагерь был собран, всё вернулось на круги своя. Она — н’вах. Не одна из них. Даже веру их понять не может. — А как… всё… началось у вашего мужа?       Девичий голос — порыв ветра, сметающий тишину одиночества и уныния. Лледари семенит рядом, подстраивается под широкий шаг женщины. На чистое и здоровое личико паломницы Насара может смотреть спокойно. Оно ей даже нравится. — Я говорила, — тёмная эльфийка прочищает горло. — В долги влез. Когда оказалось, что расплатиться будет труднее, чем мы думали, он не смог собрать свои яйца в кулак и спрятался от проблемы в бутылке. — Но почему он набрал долгов?       Когда-то давно, эти же слова безраздельно занимали мысли. Она повторяла их, обращаясь к богам в безнадёжных молитвах, и шептала солёными от слёз губами, когда смотрела на своё побитое тело или вспоминала улыбку Тициуса.       Сегодня они звучат чуждо: слова те же — вопрос совсем другой. Насара терзалась незнанием того, чем заслужила страдания и как могла избежать своей участи. Паломница ищет совсем другой ответ.       Женщина знает его, и он ей не по нраву. — Сын заболел, и бездельники-лекари обдирали нас до нитки, — она прикусывает губу. — И было однажды, что мне… не повезло с делом, которое я открыла. В общем, всякое там…       «Всё равно он во всём виноват. А винил меня и весь Нирн. Я работала больше, чем он». — Ваш муж, наверное, страдал.       «Да срать мне на это». — И поэтому ему можно «делиться» своим страданием с другими, да? — Вы ведь знаете Святую Серин Милосердную? Она могла избавить страждущего от любой болезни, забрав её себе… — Если я ужрусь как свинья, другой ужравшейся свинье легче не станет. Зато представь, что было бы с нашим сыном, если бы он жил с двумя безмозглыми животными вместо одного, — голос Насары зловеще рокочет. — …и, несмотря на свои недуги, Святая Серин дожила до старости. Всё потому, что она была сильна духом и не ведала страха, — девушка продолжает свою речь спокойно, но взгляд её опущен. — Пусть и не способные на те же чудеса, что и Святая Серин, мы можем принять на себя часть бремени ближнего нашего, чтобы облегчить его участь. — А сама загнуться под этой ношей ты не боишься? Ну! Молодая же, вся жизнь впереди! Личико умыла, подлечила и смотри уже, как хорошо! Сбрось с себя всё остальное дерьмо и живи!       На несколько минут молчание возвращается. Насара намеренно поддерживает его. Такое безмолвие поощряет раздумья, почву благодатную для зародившихся сомнений, и тёмная эльфийка радуется неуверенности на лице Лледари. Даже шаг невольно сбавляет, ступает тише, лишь бы не сбить молодую данмерку с мысли. — А вы знаете историю о Маске Вивека? — спрашивает паломница, сияя от возродившейся надежды.       Женщина вздыхает. Ей придется ещё раз потушить огонек в глазах девочки. — «Нежное сердце даёт силы там, где не помогает его мощь»? — безжизненно звучат слова, а мысли полнятся горечью. — Да! Не божественная сила Лорда Вивека спасла данмеров, а его доброе сердце! Благодаря слезам, пролитым им из сострадания и любви к своему народу, он смог освободиться от пепельной коросты и всех спасти! — Слёз одних не хватило бы, Лледари. Вивеку нужно было много магии, чтобы потом исцелить всех эльфов, которых он вытащил. Не будь у него этой силы, он бы просто смотрел, как они умирают от измождения, — Насара закусывает губу и смотрит в небо. — Свободные, только вот жить уже неспособные…       «А избавься я от Тициуса позже… закончила бы как они?» — Вы… хорошо знаете, что написано в священных книгах, — девушка с уважением кивает. — Но вы не понимаете самого главного в нашей вере. Вы же из Сиродиила? Говорите на данмерисе как… имперка.       Насара кивает с каменным лицом. — Имперская вера ведет по пути, указанном аэдра… — настороженно глядя на женщину, продолжает Лледари. — Н-но они ведь не знают, каково быть смертными. Тогда как они могут понять нас? Никак! А действительно ли они знают, что для нас лучше? Наши Трибуны и Святые ходили по Нирну, когда еще были обычными кимерами и данмерами! — голос девушки заискрился убежденностью. — Из всех богов только АЛЬМСИВИ переживали всё то же, что и мы с вами.       «Пережили всё, что и я? Вот не думаю, что Великий Генерал Неревар когда-нибудь блевал на плечо своей красавице-жене Альмалексии. И нос ей он не ломал, нажравшись в хлам. А если и было такое, то помнят ли?» — В учении Храма благо, которое несёт божественная мудрость Трибунала, преумножено многократно их пониманием смертного мира. Так позвольте Лорду, Матери, Магу и Святым быть вашими пастырями! Могут уйти годы на то, чтобы понять всю глубину их наставлений… но главное помнить, что наша Вера победит всё. Остальное придёт.       «Неужто набожность их — это просто слепота такая?»       Лледари раскраснелась от волнения, сияет лучистой улыбкой, как и все остальные паломники, ждет единомыслия от Насары. Среди верующих пламенные речи о славе богов попрать возражением нельзя. Желанное внимание сородичей оборачивается издёвкой судьбы. На душе гадко, но чужие взоры вынуждают разыгрывать праведную задумчивость.       Она мечтает искренне верить, как полагается порядочной редоранке и данмерке. Безмерно желает сейчас радоваться чьей-то наивной уверенности в благосклонности и неравнодушии высших сил.       Не может. Разочаровалась в обещаниях божественной милости.       Насара медленно натягивает улыбку и кладёт руку девушке на плечо. — Всё так. У меня годы могут уйти, чтобы понять, но… я найду ответы, которые ищу.       Не солгала, но обманула. Лледари радуется, разливаясь в счастливом щебетании, и другие паломники высказывают чужеземке своё одобрение.       За враньё стыдно. Однако порой люди и меры слишком хотят быть обманутыми, чтобы им в этом этом отказывать.       Ночь светла тёплым пламенем костров. Даже в этом мёртвом краю она живет, полная запаха тёплой еды, урчания гуаров и голосов данмеров.       Насара знает, что сегодня будет спать спокойно. Небольшой охраняемый караван, везущий припасы в Призрачные Врата, принял её и паломников. Повезло, и на этом везение не закончилось.       Лледари с жаром хвалила женщину перед новыми спутниками, да и остальные её подопечные отозвались о ней хорошо или хранили молчание. Слов мало, чтобы заставить морровиндского данмера приветствовать компанию чужеземки. Заверений паломников хватило для того, чтобы её присутствие приняли, будто она самая обычная местная эльфийка: без радушия, без косых взглядов и набившего оскомину слова «н’вах».       Этого достаточно Насаре. Происходящее и так походит на её счастливые грёзы. О большем она не смеет просить.       Она ловит себя на том, что робко улыбается, пока чистит свой меч, и в этот раз в её радости нет ни крупицы фальши. Черед Насары стоять дозор перед рассветом, в темнейший час, но она не спит. Как страждущая, напивается долгожданным покоем и единением с обитателями маленького лагеря. Ей не нужно говорить с ними, чтобы понимать, что данмеры рядом с ней не враждебны. Сейчас она одна из них, и надежда обрести дом в Морровинде не кажется такой уж несбыточной. — Насара!       Оклик Лледари — приятная неожиданность, протянутая миска с похлебкой — повод отложить меч и широко улыбнуться. Тёплая миска греет загрубевшие руки женщины, бормочущей спутанные слова благодарности. Девушка гладит её по наплечнику и устраивается рядом.       Они не говорят поначалу. Уютно молчат, пока Насара пытается есть суп аккуратнее и не чавкать. Однако от внимания женщине не ускользает то, как паломница меняется в лице: померкла улыбка, взор всё дольше задерживается на россыпи звёзд в небе, всё чаще избегает глаз Насары. — Знаете, я много думала о нашем вчерашнем разговоре, — голос Лледари едва слышен, когда она всё же решается заговорить. — О Святой Серин, Вивеке, о ваших словах и истории вашего мужа…       «Да дери мой зад Малакат, не за ужином же это убожество поминать!» — Я не могу перестать думать о ваших словах о тех, кто так изможден, что уже не способен жить. Ваш муж ведь сильно изменился после… всего, да? — Было такое.       Перед мысленным взором предстаёт пружинистая походка, точные движения умелого танцора. В молодости Тициус привлекал не лицом, а своим темпераментом и грацией. По духу он напоминал вихрь, порывистый и неугомонный. Бениччи был одним из тех людей, с которыми невозможно заскучать. Она помнит, как без ума была от его мягких губ и улыбки… и знает, как сильно ненавидит по сей день.       В ночь, когда Насара освободилась, она уничтожила воспоминания обо всем, что когда-то любила в Тициусе. У неё не было плана, даже мысли о том, что она может противостоять мужу. Всё началось, когда он занёс кулак для удара.       Ей уже доводилось драться. Нечестно и без изящества, но она научилась побеждать.       Насара перехватила руку инстинктивно, почти случайно. То, что случилось дальше, она делала совершенно осознанно, с торжествующим смехом и чистой душой.       Кулаками месила в комок кровавого теста то, что напоминало в образе ненавистном образ когда-то любимый. Улыбку женщина уничтожила первой. Она выбивала из изгиба губ всякую красоту, до тех пор, пока они не стали кровавым пятном. Беззубый рот оказался приятным дополнением. Насара напевала песню, под которую любил отплясывать Тициус, когда проверенным методом шайки Белых Гадюк с Дубовой улицы, ломала его длинные ноги.       Человек, которого избила данмерка, выжил. Лишь через двадцать шесть лет, в старости, его забрала смерть. Её мужа, Тициуса Беничии, в тот день не стало.       «Он меня такой сделал. Сам виноват». — Ильвур тоже изменился, — Лледари продолжает, а женщина благодарит богов за то, что девушка не слышит её мыслей. — Но это вы и сами понимаете. Его мать и старший брат пропали… или уже погибли… так или иначе, с их исчезновения всё началось, — переводит дыхание. — Я каждый день вижу, как страх за родных изводит его. Его дух умирает, но он борется за жизнь! Это он предложил отправиться к алтарю Гордости. Ильвур хотел, чтобы Лорд Вивек помог ему преуспеть, даровал ему свое благословение и волю к сражению. — Ага, ну удачи ему с этим, — ворчит Насара, раздражённо обгрызая ложку. — Пока что твой пьяница преуспевает только в том, что тянет тебя на дно вместе с собой. — Я знаю. И я уйду от него, — твердо ответила паломница. — Когда я увижу, что дух Ильвура мёртв и я не могу ему помочь.       Только успевшая расцвести улыбка гаснет. Женщина устало потирает лоб рукой. Глупая девочка летит слепо на пламя своей веры и любви. С ней было то же самое. Прошли годы. Изменилось одно: вместо надежды однажды стал держать страх.       Никто не помог ей тогда, а сейчас помочь не может она, потому что не в силах принудить сделать правильный выбор. — Ты же в Альд’руне живешь, да? Я вот там очень часто бываю. Буду присматривать за тобой, — недовольно бурчит Насара.       Меньшее, что она может сделать… пока что. — Не бойтесь за меня. — Ага. Как же, — отворачивается, устремляя взгляд, полный бессильной злобы, к костру.       Пальцы Лледари сжимают её ладонь. Женщина чуть не отдергивает руку от неожиданности и вскидывает брови в немом вопросе. Ей робко улыбаются. — Мне кажется, в вас есть что-то от Святой. Или Святого.       Насара ёрзает на месте. В дикой пляске топчущихся друг на друге мыслей трудно выловить ответ. Хочется оградиться щитом насмешки, но это грубо. Простого спасибо — мало. Сказать правду — значит убить эту добрую улыбку и потерять надежду обрести друга.       Женщина бессильно мотает головой. — Пока ещё точно не Святая, — неловко хлопает девушку по плечу. — Давай, иди спи, а то завтра носом клевать будешь. Иди-иди. На страже сегодня стоят те, кто знает, за какой конец меча надо держаться.       Лледари послушно кивает и встаёт. Лишь напоследок, прежде чем уйти, говорит: — Насара… вы не верите мне отчего-то, но вы правда очень добрая женщина. Мне кажется, Храму очень нужны такие как вы. Те, кто не остаётся слепым к страданиям других.       Первая мысль — отшутиться, но медленно подкрадывается понимание.       Данмерка, как во сне, кивает. Без слов, одним жестом прощается с юной паломницей, и замирает глядя в огонь.       Насара не верит в морровиндских Трибунов и Святых, но знает силу слов, приписываемых им. Видят боги, она жестокая, озлобленная женщина, но не хочет видеть, как страдают те, кто не может себя защитить. В приюте её почти не учили книжной премудрости, но опыт столетия беспокойной жизни ценее любых слов на бумаге.       Так может… у неё что-то и получится?       Только богам и отчего-то почитаемым мертвецам не нужна забота. У них и так всё хорошо. Что им вообще нужно? Где они, когда в них нуждаются люди и меры, без устали и в отчаянье взывающие к ним?! Их нет! Нет и не будет!       «Набожность? Да септима ломаного она не стоит!» — истина для Насары, но ересь для всех остальных. Женщина знает, что свои невзгоды и боль многие всё равно несут в храмы. Сама была такой.       Тогда, она будет ждать их там, чтобы помочь и направить. Жрица, которая служит не богам, а мирянам.       «И как такое называется? Может, действительно Святая!»       Паломница Насара хохочет над своей богохульной шуткой, а во тьме Обливиона усмехается Азура, которая знает об иронии и Судьбе куда больше, чем её избранница.