Химера

Сухие ветки хрустели под ногами несущегося в глубину леса мальчишки. Вся живность сразу же попряталась в свои норы от этого внезапного вторжения. Мальчик бежал, не чувствуя собственных ног, и проворно огибал препятствия в виде торчащих корней старых деревьев и маленьких валунов. Горы позади него постепенно скрывались за плотным занавесом густой зеленой листвы, но сейчас он ничего не боялся. Где-то там, у подножия, работал его отец, который строго запрещал убегать далеко от небольшого поселения, а поскольку время приближалось к закату, шанс быть наказанным возрастал с каждой минутой. Может быть, где-то глубоко в его душе и поселился некий страх, что папа будет кричать, но переполнявшие его другие чувства затмевали все остальное. Тропинка все сужалась и сужалась, а в самой чаще и вовсе пропала. Теперь путеводителем для мальчика стали собственные пометки на деревьях и феноменальная память. Корни в виде знакомой буквы, три заросших мхом камня на одинаковом расстоянии друг от друга, зигзаги на темной коре и вот перед ним небольшая опушка. Прижавшись спиной к большому валуну с высеченными на незнакомом языке именами, там сидел другой мальчишка. — Хен! – Он повернулся в сторону запыхавшегося бегуна и чуть улыбнулся. — Смотри, что я принес для твоей мамы. — Тот достал из бумажной обертки, что держал все это время в руке, маленький батон хлеба. — Тетя из пекарни сказала, что разрешит мне взять один, если я сам его сделаю. Я пек его целый день. Побольше не получилось, потому что там был старик и он тоже просил поесть… — Спасибо, но… мама умерла сегодня утром. Ошарашенный вестью, мальчишка выронил из рук хлеб. Он пошатнулся куда-то в сторону, задев ногой торчащую корягу, и посмотрел глаза другу. Всем сердцем ему не хотелось верить в это, и он часто замотал головой, отрицая все, что услышал сейчас. — Ты обманываешь? Хен, так врать нельзя! Это все неправда! Ты врешь, врешь! — кричал он, все еще не веря и задыхаясь в своих слезах. Мысль о том, что его дорогой друг останется совсем один, убивала. Отец другого мальчика сейчас где-то воюет по приказу ненавистных ему людей неизвестно зачем и, скорее всего, больше не вернется. Их жизнь и без того была лишена всякой радости. — Все хорошо, Кюхен, успокойся. Я в порядке. Тише, мой маленький… — В теплых объятиях друга мальчик обрел сомнительное душевное равновесие, и постепенно пришло осознание, кто из них двоих сейчас должен рыдать. — Боже мой, хен, куда же ты теперь пойдешь? Если тебя заметят полицейские, то отдадут в рабство императору. Папа говорил, что там часто бьют и наказывают. — Я не знаю… Надо дождаться возвращения отца. — Ты все еще веришь, что он придет? — наконец озвучил свои мысли Кюхен. От того отряда давно не было никаких вестей. — Родитель он, может, и никудышный, а вот боец весьма неплохой. Он тренировался в столичной академии, куда набирают молодых парней, чтоб научить их беспрекословно жертвовать своими жизнями ради правителя господствующей империи. — Он пошел защищать не императора, а тебя и твою маму. Мальчик одарил Кюхена до ужаса холодным взглядом, а потом осмотрел куда-то ввысь. Только мыслей у него накопилось за годы этой бессмысленной войны с, как они их называли, островными жителями. Небольшое поселение мальчишек было лишь колонией большой и непоколебимой империи. Большую часть земель военные из господствующего государства отобрали у истинных хозяев, а самих людей выкинули к горам. Император присылал своих солдат за данью каждый месяц, а если средств было недостаточно, то набирал незрелых юношей в рекруты. Однако сейчас детей здесь почти не было, буквально пять человек. Это и стало причиной крепкой дружбы мальчишек. Они чем-то напоминали друг друга и часто говорили всем, что они братья. Лишь одно несущественное отличие было между ними: Кюхен родился позже своего друга на два года. — Кю, ты видел когда-нибудь поля? — Тот отрицательно помотал головой. Его отец – обычный кузнец, поэтому младший из мальчиков редко уходил далеко от мастерской. — А я видел… Они прекрасны, такие бескрайние и необъятные, сплошь засеянные рисом. Когда мама работала, она мешками собирала зерно и погружала в императорскую телегу. А видел ли ты океан и сколько там водится рыбы и других странных животных? А пастбища, где мы могли бы разводить домашний скот и не нуждаться в мясе? — Кюхен смотрел с глубоким сожалением. Он знал, что хотел сказать старший. Тот смотрел вдаль, не моргая, и едва контролировал дрожавшие губы. — А ты знаешь, как мне тошно оттого, что у нас это все отобрали? — Хен, мы должны платить императору дань, иначе начнется война. У нас ведь нет армии. У нас и дома-то нет… — Платить дань и смотреть с наслаждением на тех, кто умирает от голода?! Это все наше, Кюхен! Там, где сейчас императорские псы издеваются над нищими девушками, был наш город. У нас было несколько городов, Кю, а сейчас только эта дрянная гора и умирающий лес! — Всегда есть выбор. Я думаю, что если мы вежливо попросим у императора, он даст нам больше еды. Если мы мирно попросим, то ничего не потеряем, а если пойдем с войной на империю, то все погибнем. Мой отец говорит так. — Твой отец – калека, который никогда не брал в руки оружие и не убивал людей, чтобы прокормить сына и больную жену! — Да, но он трудился не меньше твоего, чтобы прокормить сына и дочь. Только сейчас мальчик понял, как сильно обидел друга своими словами. Он не хотел так говорить, но как-то само вырвалось. Возможно, от обиды за маму, а может, и от тоски по отцу. Почувствовав невероятный стыд, он бросился в слезах к ногам Кюхена. — Прости меня, пожалуйста. Прости за все. Ты прав, малыш, ты во всем прав. — Все в порядке, хен, ты просто устал… — Присев, Кюхен обнял своего хена. — Поплачь, и все плохое уйдет вместе со слезами. — Ее нет… Ее больше нет… — Тот вздрагивал от собственных всхлипов. — Мамочка… Что же мне теперь делать? Куда идти? — Поживи с нами, пока твой отец не вернется. Если хочешь, конечно. И старший согласился. Уже к закату Кюхен, позабыв все свои печали и обиды, прибежал к отцу и радостно крикнул: «Сонмин будет жить с нами!». Долгое время они оба болели идеей создать свое государство. Сонмин утверждал, что в нем все будут жить в достатке, а Кюхен верил, что все граждане забудут слово «ненависть» и обретут свое счастье. Идея была уж слишком недоработанная, с массой пробелов и неточностей, но она зажигала в сердцах мальчиков желание скорее осуществить ее. Они оба верили в нее всей душой, пока однажды они не узнали об окончании войны господствующей империи с другим государством. Отец Сонмина вернулся в свое поселение с легким отблеском счастья на лице. Впервые за несколько лет он увидел свой родной дом, эту милую гору и знакомый лес. Казалось бы, что теперь его Ад закончился, а где-то в уютном домишке его давно ждет жена и любимый сын. Но встретил его только отнюдь не счастливый ребенок. На немой вопрос отца Сонмин коротко ответил: «Мамы больше нет». Много времени, чтобы обдумать все, мужчине не понадобилось. Буквально на следующее утро он сообщил сыну ошеломляющую новость. — Кюхен… — невнятно промычал Мин, не поднимая глаз на друга. Тот посмотрел на него в ожидании. — Отец сказал, что он собирается воевать с императором, что он отомстит за маму, и многие его поддерживают. — Он собирает армию? — Сонмин кивнул. — Стоп… Но ведь в армию берут с шестнадцати? Хен… — Сонмин наконец поднял голову, и из его глаза выкатилась слеза. За всю жизнь Сонмин еще ни разу не чувствовал себя так. Он, словно сквозь толстую прозрачную стену, смотрел на то, как ему вручают доспехи, шлем и меч. Он никогда прежде не отнимал чужой жизни. Страх сковал тело Сонмина. Все еще было время убежать, спрятаться где-нибудь, а потом вернуться домой к Кюхену и уйти с ним. Но тут совсем близко стоял отец, который ни за что в жизни не простит такого предательства. Выбор был, но Мин мог пойти лишь одним путем. Для Кюхена эти два года длились вечность. Вечность в ожидании хоть какой-нибудь вести. Жив ли его хен? А может, он сильно ранен и истекает где-нибудь кровью, молясь, чтобы его мучения кончились? А если он настолько изменился, что его и Кю больше ничто не будет связывать? Эти вопросы крутились в голове Кюхена все то время, что длилась война. Казалось, будто ей нет конца. И вот в один из самых теплых весенних дней вернулся весь истерзанный имперскими мечами Сонмин. — Хен! — Кюхен сразу кинулся ему на шею и крепко-крепко обнял. — Все кончилось, хен, все закончилось. — Мы победили, Кю… — еле выдавил из себя старший. — Все действительно закончилось. После того, как империя потеряла свое влияние, а это поселение получило независимость, встал о том, кто теперь станет правителем. Все в один голос затвердили: «Ли Чунхва». Никто не возразил, и отец Сонмина занял трон императора нового государства, а сам Мин стал наследным принцем. Дороги двух мальчишек разошлись. Спустя десять лет уже никто не помнил о теплой любви между двумя мальчишками. Никто и подумать не мог, что когда-то обычный фабричный рабочий был единственной радостью жизни нового императора. Отец Сонмина скончался, оставив трон своему сыну. Многие из граждан возлагали на него большие надежды, они верили, что именно Сонмин сделает из их страны тот Рай, о котором он мечтал когда-то. Хоть Кюхен его давно не видел, он искренне надеялся, что старший не отказался от их идеи и обязательно воплотит ее в реальность. Одним утром Кюхен пришел на свою фабрику и узнал, что их зарплату сократили вдвое, а количество рабочего времени увеличили. Он бы мог в это поверить и забыть, если бы ему не сообщили, что все это сделано по приказу императора. Кю ошарашенно посмотрел на того, с кем только что разговаривал. — Наш император? Ты уверен? — Кюхен отказывался верить собственным ушам и рассудку. — Может, это дело рук какого-нибудь жадного министра. — Нет, — уверенно утверждал другой рабочий. — Указ написан рукой императора. Наш начальник узнал его почерк. Можешь сам посмотреть на стене у входа, если, конечно, знаешь, как он пишет. Кюхен прекрасно помнил почерк своего друга: всегда аккуратный и плавный, словно рука с кистью находилась в невесомости. Сонмин любил свой язык и свою письменность, поэтому всегда относился к письму серьезно, стараясь не допускать неточностей и ошибок. Но он так ненавидел слово «власть», что всегда в нем ошибался. Кюхен почувствовал некое облегчение, когда увидел на пергаменте слишком резкие и прямые буквы, не свойственные тому человеку, которого он знал. И он уже был готов убеждать всех вокруг в душевной доброте их правителя, если бы не заметил исправление в том самом слове. До боли знакомая ошибка. Неверную букву исправили более жирной линией. Таких совпадений не бывает. Любовь к свободе и презрение к вышестоящим оставались все теми же, вот только изменился почерк, а вместе с ним — сам человек. Когда людей казнили за малейшую провинность, Кюхен закрывал глаза. Когда на площади объявляли о новых законах, Кюхен затыкал уши. Когда все рабочие проклинали императора, Кюхен отказывался верить. Всякий раз он придумывал для него какие-то отговорки и объяснения, ждал того дня, когда он проснется в том самом мире, о котором он грезил с детства, надеялся, что когда-нибудь увидит его у порога дома, такого доброго, улыбающегося и... любимого. Но сегодня все его надежды рухнули. Кюхен отказывался играть по его правилам: больше никаких войн, никаких кровопролитий, никаких смертей и голода. Он помнил своего покойного отца, который всегда учил искать мирные пути решения. — Мы организуем забастовку у императорского дворца, — сообщил Кюхен сестре за ужином. — Для начала пусть отменит свои глупые указы, а потом вернет нам свободу. — Он не станет тебя слушать, — холодно сказала Ара. — Я знаю. Но, может, толпу послушает. — Кюхен, наш император... наш Сонмин давно не в себе. Люди подозревают, что у него проблемы с головой. Ты разве не помнишь его, как только он вернулся с войны? Он рыдал ночами, пытался убить себя, твердил, что к нему приходила мама и просила вернуться домой. Он никого не узнавал, кроме тебя. — Это все не имеет значения, ведь сейчас он наш правитель. — Ара устало вздохнула и отодвинула тарелку с супом, от которого уже хотелось вывернуть кишечник наизнанку. — Сначала я попытаюсь обратиться к Императорскому Величеству. Если он откажется слушать, я буду стараться достучаться до Сонмина. — Что ж, попробуй. А я попытаюсь стащить нам птицу. Невозможно есть эту дрянь. Кюхен слабо улыбнулся и доел свою порцию. Кто знает, быть может, это был его последний ужин. Удивительно, но первая забастовка прошла весьма удачно: правительство пошло навстречу своему народу. Заработные платы немного повысились, а рабочая смена сократилась на час. Но, чтобы компенсировать это, совет министров принял решение повысить налоги, и уже на следующий день император утвердил это. Кюхен уже был готов проводить следующую акцию, но его сестра сообщила неприятную новость, что отныне всем работающим на фермах будут платить деньгами, а не продуктами. Ее зарплаты хватало только на два стакана риса и двести граммов любого овоща в день, а раньше она приносила в разы больше и меню было разнообразней. Кюхен подал прошение в правительство о смене места работы для его сестры, ведь на фабрике платили больше, но ему отказали, поскольку женщинам разрешалось работать только на ферме. Началась вторая забастовка, результатом которой стало наказание. Кюхен понимал, что сейчас их государству нужны были деньги, но государству всегда нужен народ, а с такими темпами все в скором времени могли просто умереть от голода. Он написал письмо для Сонмина, в котором попросил его найти другой путь решения проблемы и перестать так издеваться над людьми. И император получил это письмо. Вскоре все снова стало, как было прежде. Вот только одним утром на главной площади объявили о новом указе Его Величества: возрастное ограничение на труд упало до 8 лет, а все незамужние и разведенные женщины от 14 до 45 лет должны были податься в кисэн в принудительном порядке. Кюхен чувствовал, что его грудная клетка горела от ярости. Чем думал тот человек, который писал эти слова на пергаменте? Думал ли он вообще о чем-то? Или это всего было для него развлечением, игрой? Ара разрыдалась на плече у брата, не покидая площадь. — Вспомни свою мать, чертов ублюдок! — кричал Кюхен ночью у дворца, разглядывая силуэты в комнате, где горели свечи. Обычно он не позволял себе ругаться. — Не хочешь о других людях думать — подумай о ней! Ты получил этот город, чтобы позволять псам дальше издеваться?! Ради чего ты убивал людей, черт возьми?! На следующий день Ара с грустной улыбкой сообщила, что в дома кисэн определят только неработающих женщин. Ей повезло, чего нельзя сказать о других девушках. Император, словно услышав крик души своего давнего друга, пошел на уступки, но третьей забастовки избежать он не смог. Люди столпились у ворот и стали просить у охраны об аудиенции с правителем. После недолгих раздумий они выбрали человека, который был готов выдвинуть свои требования непосредственно императору. Но какой-то один рабочий, в чьей душе давно теплилась ненависть к Его Величеству, проскользнул в императорский двор и стал кричать: «Долой императора!». Толпа это быстро подхватила, и мирная акция перетекла во что-то более серьезное. Кюхен чувствовал, что в этот раз добром все не кончится. Толпу разогнала стража, а через несколько дней состоялся суд. На главной площади зачитали приговор: казнить всех организаторов протеста. И Кюхен был в их числе. Повесили всех, кроме одного. Кю смотрел на своих мертвых товарищей и не понимал, из-за чего больше всего злился на Сонмина: за их смерть или за свою жизнь. Ему уже надоели эти бесконечные игры без правил. Сжав руки в кулаки, он пошел беседовать с императором, ведь у них появилось столько тем для разговора. — Я хочу поговорить с Его Величеством, — твердо заявил он страже у дворца. — У вас назначена встреча? — с сарказмом спросил один из охранников. — Да, — ничуть не колеблясь, сказал Кюхен. Он был уверен, что Сонмин давно жаждал этой встречи. Стражники позвали советника императора и пропустили Кюхена на территорию дворца. — Ваше имя? — не отрывая глаз от пергамента, спросил советник. — Чо Кюхен. — Вас нет в списке. Мне сразу позвать охрану? — Назовите Его Величеству мое имя, и он сразу же меня пригласит, вот увидите. Приказав стражникам присмотреть за Кюхеном, советник ненадолго удалился. После он вернулся, вот только на его лице вместо прежней ухмылки читалось недоумение. — Господин император ждет Вас у себя. Прошу, идите за мной. Наконец Кюхен оказался внутри дворца. Дом его старого друга выглядел намного роскошней, чем тот, что был раньше, но Кю не испытывал никакого интереса к этим богатствам, поскольку его волновало кое-что другое. Он не встречался лично с Сонмином с того самого дня, когда отца старшего короновали, и, к превеликому сожалению, у него накопилось много того, что ему хотелось бы сказать своему императору. Конечно, Кюхен жаждал накричать на Сонмина, ударить, но несильно, чтобы не причинить ему боли, обозвать самым неприятным словом, однако он не терял самообладание и не поддавался соблазну. Ведь на троне сидел глава государства, который лишь щелчком пальцев мог уничтожить все, что было у Кюхена: его разваливающийся дом и любимую сестру. Когда Кю зашел в тронный зал, Сонмин даже не обратил на него внимание, делая вид, что занимался документами. Кюхен знал, что старший обычно так делал, когда либо стеснялся, либо обижался, либо чувствовал свою вину. И сейчас, вероятно, срабатывало все одновременно. — Я слушаю Вас, господин Чо. — Кю сжал руки в кулаки, чтобы не наброситься на этого ублюдка, который некогда был для него самым дорогим человеком. — Почему ты не казнил меня? — Советник был готов упасть в обморок от такого неуважительного обращение. В мыслях он уже представил, что император сделает с этим человеком, однако тот не придал этому значения. — А Вам так хочется умереть и оставить сестру совсем одну? Насколько я знаю, Ваш отец давно скончался. Мои соболезнования. — Ты знал, кто это все затеял. Ты видел имена, в том числе и мое. Убил всех, кроме меня. Почему? — Сонмин по-прежнему не смотрел на своего гостя. — Тебе нравится играть чужими жизнями? Находишь это забавным — по своему усмотрению их отбирать?! — Я не понимаю, в чем заключается суть Вашей претензии. Вы недовольны тем, что живы, или тем, что предатели мертвы? — Возьми свою жалость и засунь себе поглубже в глотку! Мне она не нужна! — Кюхен срывался на крик и ничего не мог с этим поделать. — Это не жалость. Я понимаю, чего вы со своими друзьями пытались добиться, однако кто-то решил пойти против императора. И я не хочу разбираться, чья была эта идея. В Вас я никогда не сомневался, господин Чо. Я знаю, что Вам легче просить, чем пытаться отнять силой. Вот поэтому Вы и живы. Еще вопросы? — А я не понимаю, чего ты пытаешься добиться сейчас. Разговариваешь формально, как будто впервые меня видишь, даже глаза на меня не поднимаешь, будто я никто для тебя, но за фамильярность не наказываешь, хотя мог бы меня еще до начала нашего разговора отправить на виселицу. Детство решил вспомнить? Знаешь, если ты собираешься и дальше одаривать меня как старого друга такими привилегиями, то забудь обо всем, что нас связывало. Этого человека, который сидит тут на троне, издавая идиотские указы по настроению, и строит из себя черт знает кого, я не знаю. Я надеялся, что встречусь с Сонмин-хеном, но он, видимо, так и не вернулся ко мне десять лет назад. Сонмин наконец поднял голову, взглянув на друга уставшими глазами, которые в последнее время повсюду видели врагов и предателей, но Кюхен уже покинул тронную. Если бы он только знал, как его хен устал видеть во снах людей, умирающих от его руки, а просыпаясь, слышать, как кто-то обсуждает планы по устранению императора, как его хену страшно за жизнь самого близкого человека на свете и как сильно он его любил. Но Кюхен не знал. Он не видел, как Сонмин упал, хватаясь за сердце, не видел слез на его щеках и не слышал, как Мин в предобморочном состоянии шептал его имя. Император заболел, и по всей столице разнесся слух, что эта болезнь неизлечима. Людей волновало, кто же будет править после него, ведь у Его Величества не было ни жены, ни детей. Министры разбились на два лагеря: одни искали преемника трона, а вторые всеми силами пытались вылечить пока еще живого императора. Кюхен убедил себя, что ему плевать на Сонмина и на трон, однако, когда к нему на фабрику пришел императорский советник и сказал, что Его Величество попросил привести Кю во дворец, он не стал сопротивляться. Сонмин лежал на своей постели весь бледно-желтый, его глаза безжизненно рассматривали потолок, а дыхание было слишком шумным. Кюхен присел рядом с ним и рукой осторожно коснулся холодной ладони. — Как ты? — с беспокойством спросил он, на что Сонмин ответил ухмылкой. — А разве не видно? — Лекари не знают, что это такое? Есть предположения, как это вылечить? — Перепробовали все, — сказал Сонмин, отрицательно мотнув головой. — По-моему, и так понятно, что мое время истекает. — Не говори так. Ты должен бороться. Не помогло одно лекарство — поможет другое... — Прости меня, — прервал Кюхена Мин. — Я поступал как полный сукин сын. Думал, что смыл кровь с одежды, когда вернулся домой с войны, а получилось так, что все равно пачкал подол, только не своим мечом. — Какой толк от моего прощения? Думаешь, там наверху кого-то интересует мое мнение? — Да плевал я на всех: на богов, на духов. Мне важно, чтобы ты простил меня. Никакой Рай мне не Рай, если ты злишься на меня. Ты — мое все, Кюхен. На какое-то мгновение Кюхену показалось, что он находился не во дворце императора, а у подножия той самой горы, и рядом лежал его любимый друг, который снова в чем-то провинился и просил прощения. Так было всегда: Сонмин на эмоциях говорил обидные слова, потом извинялся, а Кюхен прощал. Потому что верил, что это спасет его душу. — Хен... — Кюхен взглянул на старшего и узнал того маленького мальчика, который часами проводил на вершине горы и кричал куда-то вдаль, что изменит этот мир. Сонмин улыбнулся так ярко, что все вокруг наполнилось теплом. Никакая война не смогла погасить свет этой улыбки. — Мой... — Слезы помешали Кюхену договорить, и он упал на грудь к Сонмину. — Твой, — шепнул старший и погладил рукой по волосам Кю. — У меня к тебе просьба. — Успокоившись немного, Кюхен поднял голову и посмотрел хену в глаза. — Министры уже вовсю воюют за трон, но, пока я жив, я не допущу, чтобы этим государством правил какой-то ублюдок. Это наша мечта, Кюхен... — Нет... — прошептал Кю, поняв, о чем говорил Мин. — Нет! — уже тверже сказал он. — Я ни за что не соглашусь! — Я прошу... Нет, я умоляю тебя. Кюхен, ты единственный, кому я могу полностью довериться. Я знаю, что ты сможешь построить наш мир... О котором мы оба так долго мечтали. Прости, что я не смог. — Нет! Ты не умрешь! Что за мир без тебя? — Кю часто задышал от наступающей истерики. — Давай, вставай! — Он попытался поднять Сонмина, но безуспешно. — Скажи им всем, что ты будешь жить еще очень долго! — Ты же понимаешь, что это неправда. — Нет! Это ты врешь! Врешь! Это все ложь! Пожалуйста, встань, хен... — Кюхен громко зарыдал, уронив голову на плечо Сонмина. Тот стал поглаживать младшего по спине, пытаясь хоть как-то его утешить. Но сейчас, наверное, это было невозможно. — Знаешь... — тихо сказал Мин. — Мой отец однажды приходил к твоему за новым мечом. Он спросил, не хочет ли твой папа отправить тебя со мной в столичную академию, на что тот ответил, что хотя он и кует оружие, он никогда не позволит тебе взять его в руки. — Сонмин чуть улыбнулся. — Так они и договорились, что я буду защищать наши тела, а ты — наши души. Я боролся с другими людьми, побеждал, но побороть себя так и не смог. Однако ты делал это постоянно. Как у тебя это получается? Заставлять меня думать, что же я делаю не так... Кюхен, пожалуйста, покажи этому миру, что с ним не так. И тогда мне не нужно будет защищать нас... Тогда душа твоего отца успокоится, что ты не возьмешь в руки оружие... Тогда мальчику не придется бежать через весь лес, чтобы отнести хлеб. По просьбе Сонмина Кюхен принес ему со стола чистый пергамент и чернила, чтобы император издал свой последний указ. Как только Сонмин поставил свою подпись на листе, в его покои зашел советник. Вместе с дружиной он привел шаманку, что жила за океаном. По словам советника, эта женщина ставила на ноги калек с детства, можно сказать, возвращала с того света солдат после войны и продлевала жизнь старикам. Шаманка попросила всех покинуть покои, чтобы провести свой обряд. Кюхен медленно поклонился и, поцеловав руку своего императора, послушно ушел из дворца. Время близилось к закату. Желая вернуться еще ненадолго в детские воспоминания, Кюхен пришел в лес у горы. Где-то в глубине все еще стоял тот камень, у которого он всегда встречался со своим другом. Присев рядом, Кю закрыл глаза и погрузился в воспоминания о прошлом. Вот он приходит на эту опушку, а Сонмин снова в слезах. Добрая бабушка попросила принести ей самый красивый цветок с луга. Мин потратил целый день, выбирая из такого количества цветов самый-самый прекрасный, а, когда вернулся, бабушка уже уснула вечным сном. Сонмин винит себя в ее смерти, ведь он так долго искал цветок на лугу и не успел его принести. Кюхен понимает, что Мин всегда хочет как лучше. Он садится рядом с ним и, обнимая, шепчет: — Все в порядке, хен. Все в порядке. Столько лет он хотел это сказать, но не знал языка, не мог написать то, что рвалось наружу все эти годы. И лишь спустя двадцатилетие на камне появились те слова: «Я все равно буду любить тебя».