Однажды мне сказали, что падающие звёзды — это сигареты, которые выбрасывают ангелы для того, чтобы Господь не поймал их курящими.
Сиэль курит медленно и красиво. Тлеющая сигарета в его тонких пальцах поразительно похожа на флейту. Кто же знал, что маленький раджа, потерявший титул и погребённый где-то под обломками дворца, стал заклинателем дыма? Чернокнижником, останавливающим время. Чёрт знает кем ещё… С детства мама в людей пальцем тыкала, приговаривая «с этим не дружи», «этого обходи стороной», безошибочно находя оголенные провода, за которые так весело хвататься руками. Ожоги потом, как воспоминания, сердце, посылающее весточку с того света (сплошь испещрённую ругательствами), и зависимость на всю жизнь. Это ведь не убьёт. Наивный. Треск сползающей лоскутам кожи с каждым днём становится всё громче. Игнорировать его почти не получается. Себастьян не обращается к врачам. Они машут руками и говорят: — Голубчик, да у вас, кажется, зависимость. Добавляют снисходительно: — Поменьше хватайтесь за оголенные провода. Может, пройдёт. Ни в какую зависимость Себастьян не верит, но скалится ещё более издевательски. Чтобы больнее. Чтобы прочь. Чтобы даже не надейся. Сиэль на это лишь сильнее кривит лицо, словно у него разболелись все зубы, и затягивается так, точно собирается заменить воздух в лёгких разъедающим дымом. Вокруг них плотоядно сгущается тишина, вгрызающаяся в ушные перепонки, пытающаяся угнаться за стуком человеческого сердца, но что страшнее — за неосторожными мыслями. Иногда (почти всегда) Сиэлю чертовски сильно хочется просто сдохнуть. Вместо этого он уже два месяца живёт по вторникам, средам и пятницам. Сиэль бы назвал это возрождением. Другие бы назвали это помешательством. Каждую их встречу, Себастьян смотрит на него пристально, изучающе, как на щенка, одиноко скучающего за витриной магазина. Все мимо идут, скользя равнодушным взглядом по пустому месту за стеклом, и лишь он останавливается, вглядывается, отыскивая рычащий жалкий комочек в самом дальнем углу. Улыбается ласково. Думает, что бешеных собак, по-хорошему, нужно отстреливать, какими бы бездонными глазками они на тебя не смотрели. А потом (всякий раз) протягивает руку. Чёрт знает почему. Может, для того, чтобы ему для подтверждения мысли оттяпали пару пальцев. Волосы Сиэля удивительно мягкие, а взгляд — вытравляющий остатки разума. Сойдёшь с ума вместе со мной? Почему-то Себастьяну кажется, что когда-нибудь он не найдёт в себе силы ответить «нет». В такие моменты отсутствие хорошего дробовика действительно его огорчает. — Опять плохо спал? От ненавязчивой ласки Сиэль не отстраняется, только смотрит настороженно, точно дворняжка, не раз и не два поплатившаяся за свою наивность. Выдыхает вместе с табачным дымом и чем-то ещё, старательно вытравляемым сигаретами: — Да. От этого «да» мурашки по коже и чувство, будто вспарывают вены. За этим «да» скрывается въевшаяся — невыводимая, как пятно — откровенность, которая (при нечастом её допущении) всегда какая-то до ужаса обезоруживающая и сковывающая. Себастьяну хочется от неё отмахнуться, и, боже, просто прекрати неоновой вывеской светиться у меня в мозгу. Синие глаза смотрят спокойно, и эта особая едкая откровенность плескается в них, словно море: когда просыпаешься от липкого кошмара в пустой комнате, одиночество с хрустом ломает тебе кости. Заморачиваться этим совсем не хочется, но спасающая всю жизнь черта «мне, на самом-то деле, всё равно есть ты или нет», где-то безбожно потерялась. Стёрлась. Исчезла, будто её и не было все эти годы. Найти бы. Да что толку. Внутренние восстания пополудни и до полночи всё чаще радуют кровавыми жертвами. Без пленных и права на победу. Замкнутость в бесконечности, из которой нет выхода. Личный Армагеддон уничтожает всякое сопротивление восхитительно безжалостно. Уже, в общем-то, совсем не весело. Страшно. По-настоящему страшно. «Иди к чёрту, Сиэль, — хочет искренне попросить Себастьян, смотря на побитого жизнью щенка. — Добывать дробовик персонально для тебя — слишком утомительно». Неприятная горечь бьёт наотмашь, дробя зубы в одну сплошную крошку, чтобы в очередной раз доказать, кто здесь имеет право голоса. Побеждает. В очередной раз побеждает. Глазами Сиэля на Себастьяна смотрит Смерть. Она говорит: — Уж очень я люблю самоуверенных и отчаянных. Не согласиться с ней трудно, когда всё тело твоего личного наваждения, затерянного в мареве сигаретного дыма, покрывает табличка «высокое напряжение! осторожно! убьёт!». А, может, обойдётся? Наивный. Словно прочитав невесёлые мысли своего собеседника, Сиэль криво улыбается, что убивает в нём последние намёки на ребёнка. Разобраться в значении этого мимолётного движения губ — сочувствие или злорадство? — не удаётся. Впрочем, как и всегда. Неправильная дворняжка. Себастьян кидает взгляд на бело-красную пачку сигарет и надеется, что курение действительно убивает. Не молниеносно, но что-то ближе к этому. С пугающей проницательностью Сиэль выбрасывает окурок и меланхолично давит его носком красного кроссовка, ярким пятном выделяющегося на фоне осеней серости. Себастьян почти готов поверить в Дьявола. Не в Бога. — Ты сегодня непривычно молчалив. — Намекаешь, что я достал тебя своими разговорами? Сиэль трогательно склоняет голову на бок, становясь вдруг в разы хрупче и эфемернее. Вот-вот с потресканных губ должно сорваться «что ты, нет, конечно, нет», но слова, видоизменяясь в воздухе, неожиданно звучат как «мне казалось, ты понял это уже давно». Себастьян не пытается сдержать ухмылку. Дьявол (в отличие от Бога) своё существование доказывает ему неоднократно и со вкусом. Вместо слёз благодарности и «спасибо! я-я не достоин», Себастьян просто взлохмачивает волосы Сиэля ещё раз, из-за чего тот откровенно морщится, явно решив для себя, что на сегодня лимит нежностей исчерпан, и пора бы уже вспомнить, что ад — место круглосуточное. — Скоро ужин, — выдыхает он, отчего кажется, будто слова как в комиксах, окружены белым облаком. Прекрасно слыша невысказанное «ты меня утомил» и «отказываться от дерьмовой еды из-за тебя я не намерен», Себастьян покорно поднимается с жёлтой скамейки, засунув руки в карманы пальто. Вместе с Сиэлем они шагают обратно ко входу в психиатрическую больницу.***
Тишина умеет быть снарядом, разворотившим грудь. На десятки миль — никого. На десятки миль — лишь боль, которая лукаво подмигивает огромным воспалённым глазом, мол, я центр твоей вселенной, не забывай, хорошо? Смеётся. Давится, кашляет надрывно и снова смеётся с шуток, понятых ей одной. Чувство юмора у боли отвратное, но её устраивает, а, значит, — не жалуйся. И лицо попроще сделай, живёшь-то один раз. Ну и что, что кости наружу осколками торчат, и тело разбухло от крови, словно на дне колодца несколько дней провалялось? Ну и что? Боль снисходительно качает головой, мол, глупый ты и ничего не понимаешь. Участливо по плечу хлопает, улыбается, когда морщишься, смотря пытливо мёртвыми глазами. Сообщает «по са-а-амому секретному секрету», что такими как ты — стонущими и обречёнными — всё поле усеяно на миллиарды километров вперёд. Что, опять не весело?.. Ты бы и рад поверить её грустному тону, но две воспалённые бездны смотрят жадно, обгладывая каждую эмоцию. Хочется помолиться спокойствию. Хочется помолиться умиротворению. Хочется помолиться дзэну. Не закрывай глаза, иначе сожрёт. Боль особа ревнивая. Говоришь: я весь твой, видишь? Усеянный усталостью, меланхолией и пустотой, словно укусами и засосами. Твой. Счастье на меня и не взглянет. Только скажи «по са-а-амому секретному секрету» умирать — это больно? Боль ласково качает головой, наваливаясь на развороченную грудь. — Не больнее, чем жить, — отвечает. Отправив последний домытый стакан в сушилку, Ангелина вытирает мокрые руки об потрёпанный жизнью фартук. Адские гончие уже давно не спят под её дверью, устав дожидаться хозяйку, вооруженную любопытством и скальпелем. Они ушли, потому что знали: чувство юмора у боли отвратное, а характер — хуже вдвойне. Ангелина думает, что её душа, не источающая даже запах разложения, наверное, портила им аппетит. Такое бывает. Не-до-по-ни-ма-ни-е. Одиночество — это когда с адскими гончими, ночующими под твоей дверью, хочется рядом лечь и скулить. Вот только дожидаться некого, а радостно машущий хвост ампутирован за ненадобностью. Бывает и такое. Тишина мягко обнимает со спины, доверчиво кладя голову на плечо. Оглаживает пустоту внутри, ласково целует усталость и трётся щекой об отчаяние. Шепчет: — Я скучала. Единственная не ушла, не умерла, не отвернулась. Осталась. Только руку протяни. Рано или поздно ты понимаешь, что таких верных неушедших/неумерших/неотвернувшихся нужно ценить: выучить привычки, потакать капризам, быть благодарной. Бери блокнотик и записывай. На коже вырезай, чтобы не забыть. Запоминай и повторяй, точно молитву. Отрасти новый хвост, если понадобится. Ангелина опускается на стул, потирая холодными пальцами бледные щёки. Она устала. Она так устала. В голове мыслей столько, что, кажется, скоро им просто не хватит места, и они чёрными кровоподтёками покроют всё тело, точно болезнь. Болезнь мыслить наступает от переизбытка одного и недостатка другого. Как правило, не излечима. Тишина хищно садится на соседний стул, что-то напряжённо выжидая. Настороженно следит за движением худой руки, ищущей в красной сумочке прозак, одолженный на работе. Пальцы, тонкие, как голые ветви, трясутся, когда на ладонь падает зелёно-кремовая капсула. Настоящее маленькое сокровище, что дороже беззаботной болтовни соседей, дружеских посиделок и любимого хобби. Ангелина умиротворённо улыбается. Иногда, когда тишина мирно спит в огромном доме, она позволяет себе кричать до хрипоты, сжавшись на холодном полу в комок пульсирующей боли. Кричать, рыдать в голос, пока тонкий скальпель с ювелирной точностью кромсает грудь, извлекая поток самых ценных воспоминаний, самых важных разрушенных мечтаний и самых дорогих образов. Болезнь мыслить наступает от переизбытка одного и недостатка другого. Иногда– это единственное, что тебя спасает. Положив таблетку на язык, Ангелина прикрывает глаза, замирая каменным изваянием на стуле. Она знает: снотворного в её тумбочке достаточно, чтобы уйти к ушедшим/умершим/ отвернувшимся. Это то, что помогает ей засыпать и просыпаться по утрам. Избавление. Ангелина хотела бы исповедаться, но племянник смотрит на неё пустыми глазами, в которых раньше плескалось небо, и говорит «всё в порядке, Мадам», когда она в очередной раз забывает его навестить. Она слышала «всё порядке, Мадам», когда, не желая возвращаться домой, нерешительно набирала знакомый номер и виновато говорила «Сиэль, я опять буду поздно»; когда, не досчитавшись снотворного, всерьёз опасалась приступа апноэ, но какой-то частью души всё-таки его ждала; когда отвозила племянника в психиатрическую больницу. Она столько раз слышала это ненавистное «всё в порядке, Мадам», что уже давно научилась читать между строк: мы не ходим у счастья в любимчиках, но почему-то продолжаем трепыхаться. Это называется отчаянием или сопротивлением? Ангелина с силой закусывает губу. Она шепчет: — Мадам… И глотает таблетку. Она шепчет: — Мадам… И глотает ещё. Откуда он взял это «мадам»?***
Себастьян делает осторожный глоток и старается не морщиться: кофе настолько дрянной, насколько вообще может быть дрянным кофе. Он бы пошутил про жизнь-секретаршу и кокетливую записку с отпечатком губ: «я отберу у тебя последнюю радость в этом мире. Целую». Но настроение колеблется на отметке ноль и чувство юмора его никто не понимает. Себастьян думает «ну и пошли вы все к чёрту», а потом аккуратно выплёвывает в горшок чёрную жидкость. Выжидает. К его досаде растение не скукоживается в ту же минуту. Он бы пошутил, что в кабинете всё уподобилось своему хозяину и единственное, что здесь стоит тащить в рот — это элитный алкоголь. Но гораздо интересней смеяться наедине с собой, а не ловить недоумённые взгляды, мол, приятель, свою придурковатость оставь при себе и не нарушай общественное спокойствие своей ненормальностью. Тоску приглуши: она противно воет, как сирена. Учись улыбаться или проваливай. Главный врач смотрит на Себастьяна точно так же, как он минуту назад смотрел на цветок, отчего загадочное прозвище, данное когда-то остроумными коллегами, уже перестаёт быть таким загадочным. Смешным, в общем-то, тоже. — Это, случайно, не сыворотка правды? — Её вводят внутривенно, — охотно откликается Гробовщик. Спрашивает: — Как твои дела? Спрашивает: — Как Сиэль? Прежде чем Себастьян успевает открыть рот и бросить ничего не значащее «нормально». — Разве не я должен у тебя это спрашивать? — Он видится с тобой охотнее, чем со мной. Чем с другими, хочет поправить Себастьян, но молчит. Одинокие полуночники на репродукции Хоппера становятся вдруг очень интересными, странно близкими и на кого-то смутно похожими. Себастьян думает, не повесить ли такую же картину где-нибудь в гостиной, но внутренний голос услужливо подсказывает, что для этого ему достаточно повернуть голову и посмотреть в зеркало. От открывшейся истины хочется то ли плакать, то ли смеяться. Себастьян предпочитает третье. — Считаются ли препирательства с самим собой симптомом какого-нибудь психического расстройства? Многозначительно хмыкнув, Гробовщик открывает нижний ящик стола. Достаёт снифтер, внимательно оглядывает его на наличие грязи и удовлетворённо ставит на стол. Себастьян наблюдает за привычным ритуалом с лёгкой меланхолией, словно перед ним разворачивается сцена из чёрно-белого артхауса, после которого единственное, что хочется в жизни, — свести с ней счёты. — Я не зря называю тебя своим самым любимым пациентом, — улыбается Гробовщик, отвлекая от холодных застывших глаз. Снифтер с тёмно-янтарной жидкостью скользит по столу, словно ритуальный кубок. Себастьян не торопится сделать первый глоток. Сначала нужно немного согреть неоправданные надежды, потом — насладиться ароматом отвращения и страха. Когда все формальности учтены, предательство на несколько секунд задерживается во рту, чтобы можно было ощутить его терпкое послевкусие. В качестве закуски — мысль, какая ничтожная цена у целого мира внутри человека. Сейчас бы закурить чью-нибудь такую вот историю, чью-нибудь «доктора, вы же понимаете, что нам и ему/ей будет лучше, если он/она останется здесь?» да только всё это уже настолько банально, что вызывает один лишь кашель. Никакого удовольствия. Даже человеческое лицемерие и жестокость способны приесться. Себастьян смакует очередную жизнь, разрушаемую в этих стенах, лениво и равнодушно. Где-то очередная семья успокоено вздыхает, избавившись от тяготившей их обузы. Постыдного секрета. Постоянного нервного напряжения. Круговорот человечности в природе. Себастьян делает глоток, но одна лишь мысль о Сиэле подобно Иисусу превращает тягучее древесное послевкусие в настоящую отраву. Где-то система дала сбой. Отчаянно посылает сигналы sos, пытаясь предотвратить неминуемую катастрофу. Если прислушаться, то можно услышать, как инстинкт самосохранения истошно вопит: — Он выжжет тебя дотла! Но Себастьян не слушает. Смертоносный пожар внутри его пылает ослепительно красиво. Зависимость. Как же. — К Сиэлю недавно приезжала его тётя. Себастьян вскидывает брови, всем своим видом выражая готовность слушать. Не показывать большего. Не поддаваться маниакальному страху киднеппера за свою жертву. — Как всё прошло? — Он её не узнал. Колыбель Ньютона отстукивает повисшую тишину короткими металлическими перезвонами. Спустя минуту это начинает действовать на нервы, но Гробовщик упорно молчит, игнорируя время. Покачивает снифтер в руке, играет бликами света и о чём-то упорно размышляет. Себастьян чувствует лёгкое раздражение. Странное нетерпение внутри него мечется, подобно взбесившемуся зверю. — Я как-то упоминал, что после пожара Сиэль переехал к своей тёте. На мой вопрос, почему она так долго не замечала радикальной смены характера своего племянника, мадам Дюлес ответила, что семью своей сестры в последний раз навещала, когда Сиэлю было всего лишь два года. Улавливаешь, к чему я веду? — Хочешь сказать, только нынешний Сиэль помнит, как выглядит эта женщина? Пригубив коньяк, Гробовщик ставит снифтер на стол и сцепляет пальцы в замок. В полумраке кабинета глаза его напоминают два блуждающих огня. — Выражаясь простым человеческим языком, после смерти родителей Сиэль окончательно сбежал, позволив альтер-личности полностью занять своё место. Сам он «просыпается» крайне редко и это, если честно, немного усложняет мне задачу. — Похоже, ему не особо хочется просыпаться. Гробовщик улыбается, разглядывая равнодушное лицо напротив. Он не говорит: похоже, ты не хочешь этого ещё больше.***
Смотря на медленно тлеющий кончик сигареты, подмигивающий ему огненным глазом, Сиэль кривит губы в подобии усмешки и жадно затягивается, будто от этого зависит вся его дерьмовая жизнь. Сигареты — это хорошо. Тишина — это хорошо. Всё вместе — почти что рай, который кажется куда правдивее и роднее того, что напридумывал себе раньше с престижным университетом, преданными друзьями и любовью до гроба. Жизнь любит расставлять приоритеты. Блажено прикрыв глаза и выдохнув дым, повисший около него смертоносным облаком, Сиэль застывает, достигнув врат Эдема. — Травишь себя, — констатирует Ангел-хранитель. Смотреть на него больно, но Сиэль всё равно смотрит и еле удерживается, чтобы не предложить сигарету. Дружеское сочувствие без слов. Немое извини, кто же знал, что из меня вырастет это? Ах да. Ты. Его поддержка всегда колеблется между «эй, попробуй, тебе правда станет легче» и «знаешь, петля на шее — не такой уж плохой вариант». Люди обычно этого не понимают. Сиэль на них не в обиде. Он сам не понимает. — Тебе всё равно, — отвечает. — Да. — Разве такое возможно? — А почему нет? Сиэль пожимает плечами «действительно, почему?». Сиэль не говорит: «потому что я молился тебе и твоему богу каждую ночь». Сиэль выдыхает дым в равнодушное лицо и медленно открывает глаза, словно наглотался яда. В голове так же пусто, как и в душе. Единственная мысль яркая, как сны после принятия мелаксена: ни один оргазм в мире не сравнится с кайфом от сигареты, которую наконец-то выкуриваешь после вынужденного перерыва. В абсолютной тишине. Сиэль лениво оглядывает своё убежище — не отличающийся особой чистотой туалет — и зябко кутается в бесформенную кофту, придерживая сигарету зубами. Раньше он боялся тишины. Тишина наполнена мыслями, воспоминаниями и одиночеством. Всё это — бомба замедленного действия. Страшнейший вирус человечества, от которого каждый ищет хоть какое-нибудь спасение. Сиэль думает, что все уже давно обречены и тишины больше не боится. Теперь его окружает нечто более страшное — бесконечные звуки человеческого отчаяния, пожирающие сознание, точно трупные черви. Когда страдаешь один лишь ты — это ненормально. Когда страдают все — это ненормальность мира. Что делать с миром Сиэль не знает, поэтому просто с силой затягивается, до последнего не желая расставаться с сигаретой. Она — показатель его бесконечного унижения, но апатия — святая апатия! — смешивает все человеческие чувства в одно серое безликое пятно. Её Сиэль называет нирваной и поклоняется фанатичнее, чем верующие. Когда нет апатии его жизнь — это унижение. Снотворное по ночам, спасающее от тишины огромного дома, — это унижение. Мытьё полов за вожделенную сигарету — это унижение. Мантра недумайнедумайнедумай — это унижение. Серная кислота, плескающаяся внутри, — это унижение. Параноидальный страх, что однажды Себастьяна собьёт машина, он поменяет страну или, просто заскучав, больше не придёт, — это унижение. Когда-нибудь Сиэль обязательно им захлебнётся. Но когда-нибудь — это не сейчас. Сейчас Сиэль курит в тишине, позвякивающей холодным воздухом, и верит, что бессмертен. Сейчас — имеет привкус бесконечности, когда ты счастлив.***
Наблюдая за тонкими пальцами, силящимися натянуть рукава свитера на покрасневшие от холода руки, Себастьян берёт их в свои ладони и ловит на себе до смешного растерянный взгляд. — Сигареты, — поясняет, смотря насмешливо, и ты уже успел влюбиться в меня? Сиэль хмыкает, что на его языке означает «спасибо», поспешно пряча пачку в складки куртки, уродующей его фигуру. Себастьян испытывает сожаление, но лишь иронично улыбается, что на его языке означает «да, в общем-то, не за что». Они молчат, и каждый ощущает то, что наверняка назвал бы счастьем, будь он чуточку наивнее и добрее. Без ужасающего мрака в душе, который отпугивает нормальных людей и из уст которых звучит как держись-ка от него подальше. Да, подальше, пожалуйста. Они несмешные и отвратительные карикатуры на счастливых людей, поэтому и другие кажутся им такими же. Зато когда уродство Сиэля ластится к нему подобно уличной кошке, Себастьян чувствует, как нежность сжимает лёгкие до размера яблока. И он впервые осознает, что значит бояться. А ещё иногда Сиэль смотрит на него как на грёбаную фею из старого диснеевского мультфильма. И от этого, если честно, становится ничуть не легче. Себастьян хочет сказать: феи не надираются дома в одиночестве, не спят с кем попало, да и людей любят намного больше, чем он. На языке вертится спасительный запас ядовитых фраз, который так часто отпугивал от него благоразумных людей и заставлял сходить с ума ненормальных. Сиэль неправильный: он не относится ни к той, ни к другой категории. Сиэль заставляет сходить с ума по нему. Себастьян не успевает открыть рот и хоть как-то защититься, когда холодный нос внезапно утыкается ему в плечо, одним пинком вышибая все мысли из головы. Неправильный. — Ты пахнешь кофе, — выдыхает Сиэль. Тихий голос обжигает кожу даже через ткань кашемирового пальто и, кажется, выжигает эту фразу прямо на костях. Себастьян назвал бы происходящее счастьем, не будь оно так похоже на короткий поводок, который рано или поздно его задушит. Не будь они так похожи на психопатов, которые (абсолютно точно и безоговорочно) совершат совместное самоубийство. Если, конечно, самоубийством можно назвать простреленную голову своего любовника. Детка, о-о-о детка, мы всегда будем вместе. И никто у меня тебя не отнимет. Аминь. Ну разве не романтично? В их понимании, конечно же. — Я даже не помню, когда пил его в последний раз. Знаешь же, здешние помои годятся только для свиней, — устало выплёвывает Сиэль и внезапно вскидывает голову, схлёстываясь взглядами. Себастьян не любит эти глаза. В них слишком много от него, пожалуй. И ещё тонны того, что не забывается. Хоть с кусками себя выдирай, если поможет. — Когда выйдешь отсюда, я свожу тебя в хорошую кофейню. — Обещать всегда просто. Ломать людей, в общем-то, тоже. Сиэль рвано выдыхает и Себастьяну вдруг кажется, что он даёт надежду безнадёжно больному. Впервые это чувство почему-то его душит. — Когда выйду… Хорошо. — Сиэль кивает через паузу, словно что-то согласовав с самим собой. — Я… наверное, я всё же соскучился по Лондону. Слова даются тяжело, будто выплёвывать их приходится вместе с кровью. Сиэль старается не думать, что пальцы мелко дрожат из-за ужаса. Он сжимает кулаки и убеждает себя в том, что надежда — не его психическая болезнь. Уже нет. Излечился. Он сжимает кулаки и убеждает себя в том, что Себастьян Михаэлис — не его рецидив. Нет. Это просто нервы. Правда же? Ангел-хранитель за спиной абсолютно ничего не видящего Себастьяна откровенно крутит пальцем у виска. Проводит ребром ладони вдоль шеи и смотрит как на умственно отсталого. — Счастье никогда к тебе не приживётся. Перестать трепыхаться — это выглядит жалко. Сиэль кривится и, наплевав на осторожность, достаёт из приятно полной пачки сигарету. Доведённым до автоматизма жестом чиркает зажигалкой и глухо просит: — Расскажи мне о нём. — Спаси меня, пожалуйста. Себастьян нехорошо прищуривается и Сиэлю хочется искренне возненавидеть его за долбанную проницательность. Получается только наполовину и он сдаётся. Отводит взгляд, рассматривая сигарету, постыдно подрагивающую в замёрзших пальцах. Думает: вопреки пресловутому инстинкту самосохранения в людях всегда есть и будет иступлённая тяга к тому, что их уничтожит. Думает: люди с самого рождения н е н о р м а л ь н ы е. — Вряд ли он сейчас чем-то отличается от того, каким ты его помнишь, — наконец отвечает Себастьян, втянув голову в плечи и поглубже засунув руки в карманы пальто. Сиэль хочет сказать, что попадая сюда, оказываешься в совершено ином мире, вытесняющем из памяти мир реальный. Хочет сказать: ты привыкаешь к нему и не желаешь что-то менять. Хочет сказать: это как хренов лабиринт Минотавра и если вовремя не ухватиться за нить — выходы просто исчезнут. Хочет сказать: это ты виноват в том, что я начал остервенело за неё хвататься. Чёрт бы тебя побрал! Себастьян хищно щурит глаза и пристально смотрит на молчащего Сиэля, жадно затягивающегося сигаретой. — Расскажи, — глухо требует тот и вскидывает голову, словно вновь собрав себя по кусочкам. Себастьян не любит эти глаза: сила в них заставляет его подчиняться. — Лондон, — говорит, — не то, о чём легко рассказать. Иной раз он сложнее нас. Сиэль удовлетворённо кивает, точно только и ждал такого ответа. — Будь он человеком — ты бы в него влюбился. — Похоже на то, — хмыкает Себастьян, оторвав глаза от тонких пальцев, наполовину скрытых рукавами растянутого свитера. Небо — сгусток сигаретного дыма. Только чёрными росчерками то и дело появляются птицы, словно злобные мазки художника. Природа вшивает грязной иголкой под кожу пронизывающие серые ветра и, похоже, они останутся там навсегда незаживающими стежками-шрамами. — Сегодня он пропитался дождём и пылью. Плохая видимость, похоже, никого не смущала, и на дорогах было как всегда полно машин. Едешь — отовсюду свет, как на именинном торте королевы. Ночные переулки на фоне этого вызывают забавный диссонанс: тогда тьму освещают только многочисленные витрины магазинов. Про тишину я молчу — её можно ощутить почти физически. Сиэль жадно затягивается, сталкивая носами носки кроссовок. Спрашивает хрипло: — Это давит на нервы? — Нет. Наоборот насыщает. — Насыщает… — повторяет Сиэль потрёпанной обуви. — Когда встречаешь рассвет — такое же чувство? Себастьян смотрит на него долго и немигающе. — Да. Дурманящее и сводящее с ума своей необъятностью. Сиэль поджимает губы и кивает. Потом ещё раз и ещё. Говорит: — А ты романтик. И замолкает, жадно смотря куда-то за высокий забор. Там нет ни дорог, с бесконечной чередой машин, ни пустых улиц, где за низкими крышами домов прячется рассвет. Там только серая бесконечность вдаль уходящих равнин. Выкинув окурок, Сиэль неотрывно смотрит в пустоту, заполняя её звуками города, маленькой квартиры и полупустых забегаловок. — Я ненавижу тебя. — Я знаю, — отвечает Себастьян. Я тебя тоже.***
Себастьян просыпается рано. Растеряно смотрит на выжигающий сетчатку циферблат будильника, кривится и идёт на кухню, вливать в себя обжигающий кофе. Хочется на себя, но нужно придерживаться хоть каких-то рамок разумности. Глядеть в окно противно до жути. Себастьян не знает — то ли он в последнее время встаёт не с той ноги, то ли эй, жизнь и так штука дерьмовая, можно хоть какие-то сносные спецэффекты? Кто-то сверху смотрит недоумённо, мол, приятель, люди пачками дохнут каждый день, а ты на погоду вздумал жаловаться? Мол, терпи и жри, что дают. Себастьян делает медленный глоток, а хочется размахнуться и со всей силы швырнуть кружку в раздражающе белую стену. Себастьян делает медленный глоток, а хочется с ненормальным удовлетворением наблюдать, как коричневая жидкость медленно сползает на пол, после небольшого импровизированного взрыва. Себастьян-малыш-у-тебя-просто-охрененная-выдержка делает медленный глоток и уходит обратно в комнату, потому что белая стена — это не мишень для кружек с кофе. Аккуратно затягивая галстук на шее, Себастьян сосредоточенно наблюдает за механическим движением пальцев. Зеркальный двойник кривится и советует ему перестать притворяться человечным. Мол, изжога из-за этого и немотивированная агрессия. Он произносит это по слогам: не-мо-ти-ви-ро-ва-нна-я а-гре-сси-я, словно пробуя на вкус и ожидая, что так до твердолобого лицемера дойдёт лучше. Твердолобый лицемер не слушает. Лишь качает головой как уставшая мамочка, которой в очередной раз доложили: ваше чадо опасно для общества. Вот так новость. Ну, а он-то тут причём? Зеркальный двойник злобно скалится. Он не понимает, зачем улыбаться, когда хочется переломать все кости. Себастьян снисходительно сморит на него: чтобы сойти за своего, конечно же. Люди любят, когда ты сходишь за своего. Они это просто обожают. Уродовать людей проще, когда они тебя обожают. Зеркальному двойнику всё равно — проще это или нет. Он хочет свободы, потому что стальной намордник слишком больно врезается в кожу. Себастьяну всё равно — комфортно Зеркальному двойнику или нет. Он накручивает на руку цепь (потому что она гораздо эффективнее всяких разумных доводов) и хочет не возненавидеть хоть одно долбанное утро. Получается так себе: по ощущениям день прожит уже наполовину, а жизнь медленно, но верно катится к чертям. Мысль, что подросток, с ницшевскими безднами вместо глаз, это именно то, чего не хватает для сносного утра, согревает, как огонь — самоподжигателя. Себастьян кривит губы в ухмылке и сталкивается взглядами с отражением. Просыпайся и любуйся, как тонкая фигурка, облачённая в твою рубашку, с завораживающей меланхоличностью приканчивает очередную сигарету, смешивая кофе с едким дымом. Идиллия. Ровно до «почему вы его убили?». Себастьян застёгивает пуговицы на манжетах. «и где, чёрт побери, вы добыли дробовик?».***
Картонные стаканчики с кофе обжигают руки, а внутри что-то подозрительно успокаивается, когда на горизонте маячит знакомая поношенная куртка и вьющийся вверх дым от сигареты. Инстинкт самосохранения давно сорвал голос. Махнул рукой. Послал к чёрту и обещал больше не возвращаться. Так бывает. Не сложились отношения. Фатальное расхождение во взглядах. В желаниях. В одном человеке. Личная Смерть смотрит на Себастьяна большими синими глазами. В них такая горькая злость плескается, что, кажется, скоро воздух отравит ядовитыми испарениями. Уничтожит всё живое в радиусе своего тела и ещё одного человека в придачу. — Я думал, ты уже никогда не придёшь. Себастьян и рад бы ответить «не приду», но лишь недоумённо поднимает брови. — У тебя были осложнения, и никого не пускали. Ты не помнишь? — Помню, — поубавив холода в голосе, Сиэль нервно выкидывает сигарету и снова впивается взглядом в глаза, продолжая свою изощрённую пытку. — Но ты не приходил целый месяц. Себастьян недоверчиво улыбается. Он старается не показывать страху, что боится за этого вот мальчишку, с трогательной раздражительностью откидывающего отросшую чёлку со лба. То, что ты ценишь, у тебя всегда отберут в первую очередь. — Меня не было всего лишь две недели. Сиэль тревожно поджимает губы и прячет дрожащие пальцы в рукавах растянутого свитера. Порывается что-то сказать, смотрит до ужаса растеряно, а потом просто протягивает руку, мол, я ждал этот кофе так долго, чего же ты топчешься?.. В его взгляде читается «привыкай» и ещё тонны того, что читать совсем не хочется. Отвернуться. Закрыть глаза и не заметить. Привыкай. Это слово острее лезвия и воняет оно трупным запахом. Отборным отчаянием. Таким концентрированным, что глаза слезятся. Присев рядом, Себастьян топит чёрной горячей жидкостью чужеродную нежность. Она (чего, впрочем, удивляться?) всплывает и, кажется, становится в разы злее: скребётся так, что хочется выть. Взгляд Сиэля — пристальный и немного родной — потрошит его хуже гигантской мясорубки, именуемой жизнью. Вскрывает грудную клетку, чтобы только убедиться, что о нет, мистер-саркастичный-ублюдок, ты ведь это не всерьез? Вселенная не выдержит двух поехавших друг на друге психопатов. Так ей, в общем-то, и надо. Себастьян делает вид, что ему откровенно плевать, только в глазах отражается желание раскроить Сиэлю череп, а ещё забрать его с собой, поэтому он говорит: — Кофе остынет. И добавляет: — Мерзкая погода. Сиэль в ответ что-то бубнит (Себастьян не слушает) и делает до нелепости осторожный глоток. Выдыхает: — Вкусно… Высовывает пальцы из защитной конструкции бесконечных петелек, согревая их о картонный стаканчик. Щурится счастливо. От него такого — уютного и тёплого — ум за разум заходит. Самоконтроль по тормозам бьёт и остаётся только иррациональное желание выкрасть, забрать, спрятать. Чтобы от всех и навсегда. Пока в стаканчике не заканчивается кофе, Сиэль молчит. Слова могут нарушить его зыбкую идиллию. Его попытку номер невозможно стать обычным. Нормальным. Когда долго живёшь иллюзиями, иллюзии начинают жить тобой. Это — побочный эффект от жизни. Перед употреблением, пожалуйста, проконсультируйтесь с самим собой. — Спасибо… Выдох почти на грани слышимости. Он так быстро заглушается щелчком металлической зажигалки — выстрелом в клубящейся тишине морозного утра — что вполне может сойти и за галлюцинацию. Себастьян не отвечает. Молчит. Только наблюдает за Сиэлем, задумчиво водящим большим пальцем по нижней губе, затаив дыхание. Думает, что люди, умеющие даровать уют, — страшны и опасны. Они вызывают привыкание, они чёртовы шакалы, они не должны узнать (понимаешь, господибоже?), сколько власти удерживают в своих руках. — Похоже, всё идёт к тому, что я так и сдохну, — неожиданно говорит Сиэль, меланхолично прикусывая палец. – Ничего не изменится: ни блеклые зелёные стены, ни психи, ходящие туда-сюда перед моей палатой. Каждый грёбаный день я буду подлизываться к тупоголовым медсёстрам и выполнять за них всю грязную работу. Лающий смешок, вырвавшийся из его груди, пропитан табачным дымом и, кажется, разъедает воздух. Себастьян делает глоток кофе, топя внутри всё, что можно. «Всё, что можно» давно научилось плавать. Выработало иммунитет к ядам. Мутировало. Стало бессмертным чудовищем с чертовски смешным и неправильным названием. — Знаешь, как они все здесь смотрят на нас? — продолжает Сиэль, не замечая того, что собеседник медленно, но верно сходит с ума. — С примесью жалости и отвращения. Они смотрят и думают «как хорошо, что не я на их месте», даже если по-хорошему им давно уже пора тихо вскрыть себе вены и кваситься в ванне, пока не найдут соседи. Замолкнув, Сиэль долго смотрит в пустоту, а потом усиленно трёт веки большим и указательным пальцем, точно горло разъело и прерви меня уже. Пожалуйста. Он так боится остатков своей былой человечности, что с радостью продал бы их за бесценок. Обменял бы на чёрствость, чтобы только не видеть больше труп сиамского близнеца, приросший к телу, как проклятие. — Наверное, именно поэтому я решил тогда с тобой… познакомиться. Ты единственный кто смотрел на меня, как на обычного человека, понимаешь? До этого, до твоего прихода сюда, я и подумать не мог что… что так сильно хочу вновь почувствовать себя нормальным. Шумно выдохнув, Сиэль прикрывает глаза. Подружка-усталость кокетливо наваливается своим удушающим весом и, кажется, он даже чувствует тошнотворный запах её духов. Разоткровенничался. Опять. С Себастьяном ему никогда не удаётся держать язык за зубами. Он что, в сигареты ему что-то подмешивает? Хотя кому, в самом деле, захочется слушать все эти бредни, от которых за версту несёт хреновой жизнью? Никому. Даже такому же ненормальному. — Может, всё дело в том, что ты разглядел во мне похожее уродство? Сиэль замирает и, кажется, не дышит. Рассеяно выпускает из пальцев догоревший окурок, когда тот ощутимо обжигает кожу, не отрывая взгляда от глаз напротив. Себастьян смотрит на него и видит щенка, впервые познающего, что такое ласка. Себастьян смотрит на него и видит, как он вдруг болезненно кривится, то ли от отчаяния, то ли от нежности. Себастьян смотрит на него и слышит почти молитву, почти исповедь: «я хочу начать всё сначала». — Так начни. Ломать людей всегда просто, а себя проще вдвойне. Не нужно никакого дробовика. Люди прекрасно убивают себя сами. — Мне страшно, чёртов ты идиот, — Сиэль зарывается пальцами в волосы и тянет их так, что, кажется, вот-вот вырвет с корнями. — Мне никогда ещё не было так страшно… Себастьян не хочет признавать, что мне тоже. Вместо этого он говорит: — Прекрати скулить. Вместо этого он притягивает Сиэля к себе, потому что нежность, от которой его уже трясёт, разъедает кожу. Оставляет ожоги. Убивает. Сиэль сдавленно охает, когда его сжимают чуть ли не до хруста костей, но потом, успокоенный, слепо тыкается куда-то в шею холодным носом. Он и не представлял, что отчаяние на вкус как кровь, которой до отказа заполнены лёгкие. Глаза неумолимо смыкаются, а ты всё ползёшь, скорее из упрямства, чем в надежде спастись. Ему бы не помешал хорошенький заряд дроби или дружеское похлопывание по плечу, в духе ты справишься с этим дерьмом, парень, нутром чую. Так, чтобы поверить (словам или, на худой конец, свинцу). — Кому мне нужно молиться, Себастьян? К кому люди взывают, когда их молитвы никто не слышит? — Всем плевать. Ну чем не слоган ко всей нашей жизни? Сиэль улыбается. Его вдруг прошибает такая невыносимая жалость ко всем этим живым существам, что он хрипло смеётся, давится, почти скулит, комкая пальцами жёсткую ткань чужого пальто. Кто-то явно веселится, наблюдая за ними. За всеми брошенным растерянным стадом, пытающимся доказать, что оно чего-то да стоит. Блеющим о праве выбора, защищающим душу копытами от собственных собратьев, умудряющимся насладиться красотой неба над головой и идущим. Идущим спокойной. Идущим артачась. Идущим огромным строем на всемирный убой. «Эй! — хочется крикнуть Сиэлю, раздирая горло воплем, лишь бы услышали. — Мы ведь всё-таки что-то чувствуем, пойми же ты это, наконец!» Ангел-хранитель смотрит на него безразлично, с едва уловимой жалостью. Говорит устало: — Прекрати кричать. Он не слушает. Сиэль борется с желанием закрыть уши ладоням, загнанно дыша в грудь Себастьяна, пахнущего так невыносимо уютно, что сердце на галоп срывается, словно подтверждая «да, жив», «да, существуешь», «да, кому до этого есть хоть какое-то дело?». — Он не слушает, — повторяет Ангел-хранитель и остаётся только гадать, от чего человек ломается быстрее: от разрушенных надежд или когда на них даже нет права. — Он никого не слушает. А в особенности тебя. — Меня… — несправедливость в этом мире — вещь банальная. Тогда почему от каждого соприкосновения с ней шрамы остаются? Организм, выработай уже, пожалуйста, иммунитет. Уж больно плачевное зрелище ты собой представляешь. — Хочешь сказать, его он слушал охотнее? — Разве вы — не одно и то же? Сиэль дёргается в руках Себастьяна, как от удара. Отчаяние рвёт лёгкие так, что только жалкие лоскуты остаются. Садится на спину, ломает позвоночник и, вслушиваясь в хруст, хрипло приказывает: «кричи». Стиснув зубы, Сиэль словно губка впитывает в себя чужое человеческое тепло. Это интересно, наверное, наблюдать, как сдавшийся человек вдруг начинает яростно хвататься за свою никчёмную жизнь? Это весело, наверное, иметь столько игрушек для опытов? Ахах Вселюбящй Бог. Ахах Всепомогающий Бог. Ахах Всепрощающий Бог. Скажи, какое из всех прозвищ смешит тебя больше? — Я защищал его. — Кого? — хмурится Себастьян. Ему не нужно слышать ответ, чтобы понять о ком идёт речь. Он просто ощущает себя выброшенным за борт, как этот мальчишка, из-за которого жизнь кувырком, мысли кувырком и я, наверное, не смогу без тебя, знаешь?.. — Его. Сиэля, — настоящего застревает где-то в районе горла клубком проглоченных иголок, заставляя чуть ли не харкать кровью. Мерзко. — Он слабым был с самого детства: болел вечно, стеснялся всех и не мог защититься, когда его унижали. Он был слабым и до ужаса одиноким. Думаешь, это кто-то замечал? Нет. Люди никогда ничего не замечают, даже если родные и самые-самые близкие. Сиэль ядовито улыбается, явно думая катись оно всё к чёрту, оставь в покое, уймись. Несовершенные по всем параметрам. Дефектные. Чуть что и сразу сломанные. Брак на браке. Аж стыдно иной раз становится, ей-богу. — Он нуждался во мне, и я пришёл. Перетянул часть одиночества на себя, дал отпор, а когда понадобилось — забрал все ужасные воспоминания себе, позволив ему спрятаться и отдохнуть. Я сильный, Себастьян, а он просто чертовски устал. Так бывает, когда жизнь выбирает тебя козлом отпущения и смешивает с дерьмом. — Почему ты взял его имя? — Потому что я единственный, кто считал его живым человеком. Я убаюкивал его ночами вместо родителей, улетевших в очередную затяжную командировку, я внимательно слушал о его увлечениях и всё повторял-повторял-повторял, что он не один, когда очередной приступ кашля ему приходилось переживать где-нибудь в углу туалета. Себастьян целует Сиэля в висок, когда тот с силой зажмуривается, до крови прикусывая костяшки. Он в его руках — живой и тёплый. Не болезнь. Не фантазия. Человек. Он в его руках — вредный и самую малость (жизненно) необходимый. Сигаретами пропахший с головы до ног. Одинокий. Скрывающий в себе целые списки «за всю свою жизнь, я хочу сделать…». Любящий сладкий кофе. Боящийся нежности. Отчаянно спешащий жить. Не успевающий. — Я существовал ради него, понимаешь? — вопрос звучит как пощёчина, как обвинение, как благодарность. — А потом появился ты. Появился — и всё покатилось к чертям. Себастьян понимал. К сожалению, он всё прекрасно понимал, и это изрядно мешало ему жить. Дышать. Спать. Нормально функционировать как здравомыслящему человеку. Маленькие руки с тонкими пальцами и просвечивающими сквозь белую кожу голубыми венами с самой первой встречи начали разбирать его мир по кирпичику. Себастьян не желал замечать, как всё вокруг рушится и обращается в прах. Доигрался. На этот раз разряд тока оказался смертельным. Кто бы мог подумать. — Знаешь, а ведь мы так и не сходили с тобой в кофейню, — вдруг шепчет Сиэль, удобнее устраиваясь в обнимающих его руках. Запоминая. До мельчайших деталей запоминая. — Ни разу там не был, представляешь?.. Как-то всё не получалось, а теперь я только и делаю, что думаю об этом. — Там очень уютно и просто одурманивающе пахнет кофе. Как только мы войдём — захотим заказать себе как минимум две чашки. Закрыв глаза, с трудом выдохнув, Сиэль хрипло спрашивает: — Что насчёт посетителей? Их много? — Нет. Всего двое или трое. Они будут разговаривать на какие-то абстрактные темы и на нас не обратят совершенно никакого внимания. — Мы придём туда ночью? — Конечно, ночью. — И сядем у окна? — Глупо было бы прятаться где-то в глубине кофейни и упускать возможность полюбоваться Лондоном. Сиэль улыбается. Теснее прижавшись к Себастьяну, тихо выдыхает, не зная, абсолютно не зная, что делать с теплотой в груди, которая разрастается так быстро, что кожа по швам трещит. Голос подводит. Мысли подводят. Жизнь так вообще купила ВИП-билет на удары в спину. Сиэлю кажется, что он проглотил Солнце, и теперь оно беспокойно ворочается в густой тьме его души. Выжигает её лучами. Отчаянно пытается спастись, но с каждым часом неумолимо гаснет. — Я закажу себе американо и какое-нибудь огромное пирожное, которое раз и навсегда сотрёт воспоминание о здешней дряни. — Пожалуй, я ограничусь одним лишь эспрессо. — Там очень вкусные пирожные. Себастьян морщится, не переставая чуть тревожно хмуриться, и теснее прижимает Сиэля к себе. — Не люблю сладкое. — Ты в курсе, что очень многое теряешь? Когда я буду есть прямо перед тобой, ты тысячу раз пожалеешь, что отказался. — Мне будет не до этого. — Тебе кажется. Сиэль фыркает совсем по-детски. С трогательной обезоруживающей самоуверенностью. Себастьян не спрашивает «как я буду без тебя?». Вместо этого он говорит: — Нет. Всё, что мне нужно: медленно потягивать свой кофе и наблюдать за тобой. Короткий выдох, вырвавшийся из груди Сиэля, смешивается с порывом ветра, уносящим его куда-то за высокий забор. Солнце внутри неумолимо тонет, утягиваемое на дно чёрными руками. Солнцу холодно и его, увы, никто не согреет. — Мы просидим там до самого закрытия, — говорит Сиэль после долгого молчания. — Будем разговаривать? — Да. Я расскажу тебе, о чём думал, какие книги читал и, наверное, о чём мечтал всё время, пока жил. Я никому об этом не говорил, знаешь?.. — Знаю. — Ты обязательно расскажешь мне обо всём, что делает тебя тобой. Себастьян невесело усмехается. Он не спрашивает «как я буду без тебя?». Вместо этого он говорит: — Я ведь тоже никому не говорил об этом, знаешь? Сиэль зажмуривается и отрывисто кивает. — Знаю.***
Сиэль усилено трёт тёмные круги под глазами, пока вселенная внутри него готовится встретить свой последний рассвет. Солнце выжигает внутренности. Надежды кончают жизнь самоубийством. Преданные мечты душат. Так невыносимо душат. Эй, сердце, ты всё ещё бьёшься?.. Приём-приём. Ну кто, скажите, способен горевать по такому уродцу, кроме его ненормального создателя? В этой вселенной даже нет людей. Эта вселенная похожа на огромный запылённый чердак, под завязку забитый фантомами. Это, в общем-то, нормально, что люди хотят его просто сжечь. Это, в общем-то, ненормально, что один человек внезапно обнаружил тут свой приют. И это, конечно же, совсем ненормально, что Сиэль поэтому так чертовски, так ну и дурак же ты, счастлив. Рано (и уж точно не поздно) всё просто исчезнет, словно никогда не существовало в природе. Такое уж свойство у запылённых, одиноких чердаков. В мире, где семь миллиардов человек, это, пожалуй, вполне естественно. … Но чертовски безобразно. Сиэль меланхолично затягивается, наблюдая за хрупкими мотыльками, тянущимися к маленькому решетчатому окну туалета как к руке, способной приласкать. Их жизнь — киноплёнка без начала и конца. Унылый чёрно-белый кадр, из-за которого плачут дети и спиваются взрослые. Забрасывай эту кассету подальше. Не вспоминай. Пусть пылится с тысячами таких же бракованных. Ну, правда, кому она вообще нужна?.. Падаль. Сиэль жадно вслушивается в нестройный хор голосов, наперебой напевающий незнакомую песню. Незнакомая песня кажется ему роднее всех. Такое уж свойство у последнего раза: ты готов полюбить весь мир, когда он собирается от тебя отвернуться. Сиэль ласково гладит потрепанную пачку сигарет кончиками пальцев, будто новорождённое дитя. Захлёбывается прописными истинами. Давится умирающими надеждами. Приём-приём. Как слышно? Сегодня впервые за долгое время показалось солнце. Трогательное пятно, отвоевавшее у мёртвого неба крупицу пространства, осветило одиночную палату, словно прилегло на кровать. Наверное, устало бороться со всей этой пропитанной радиацией серостью. Устало светить. Сиэль долго (до рези в глазах) вглядывался в свой личный эшафот с круглосуточными зрителями. Хмурился. Не понимал. Чувствовал — в груди что-то оживает, как предсмертная агония. Эксклюзивный подарок от жизни. Спасибо. Не следовало. Что? Ах да, никто ведь не спрашивает. Смешно. Только почему-то чертовски сильно хочется плакать. Столько лет гнаться за самим собой, столько лет что-то доказывать, и, кажется, давно уже смириться, чтобы в конце вдруг осознать, что этот жалкий прохудившийся чердак — он сам и никто другой больше. Что, оказывается, в мире столько всего, чем его так сильно хочется заполнить. «Да-да, жизнь, — Сиэль, отсалютовывает тлеющей сигаретой невидимому собеседнику. — Я оценил твою иронию. Высший класс. Только, может, хватит?..». Жизнь не отвечает. У жизни, в общем-то, дел по горло и времени нет выслушивать чьи-то пожелания. Она думает «заткнулся бы ты уже», а потом раздражённо выплёвывает это в лицо. Потому что достал. И даже возразить ей нечего. Остаётся только прикрыть глаза, отстучать пальцами ритм, затянуться, как в последний раз, и представить. Так много представить. У фантазий всегда мерзкий налёт несбыточности. Тоски. Фатального одиночества. Всё это убьёт тебя. Но реальность сделает это быстрее. У реальности руки холодные. Она так любит забираться ими под кожу. Отбирать тепло. Зачёркивать фразу «когда-нибудь мы все окажемся в аду» и размашисто писать «добро пожаловать!». Уловив движение в окне, Сиэль резко подаётся вперёд, стараясь рассмотреть одинокую жёлтую лавочку через преграду тел. Себастьян выглядит непривычно хмурым. Он садится осторожно, словно может обжечься, и недоумённо смотрит на маленький источник свободы, через который доносится пение. Сиэль со свистом втягивает воздух. Пока в груди конвульсивно бьётся сердце, солнце трепыхается, как огненный шарик от пинг-понга, метаемый чьей-то жёсткой рукой. Душа уже давно похожа на решето. Из неё вываливается столько всего, сколько не вываливалось за всю жизнь. Сиэль думает, что оно всё-таки того стоило. Тушит сигарету о подошву поношенной кроссовки. Говорит хрипло: — Медсестра идёт. И пока вспугнутые мотыльки поспешно разлетаются в страхе быть застигнутыми, пока сыплются похлопывания по плечу в знак благодарности, всё смотрит и смотрит на одинокую фигуру, дожидающуюся лишь его одного. От этого осознания в душе огромная пробоина и мысли похожи на изголодавшихся стервятников. Почему я должен отдать тебя кому-то другому? Почему ты можешь быть счастлив и без меня? Почему?..***
— С нашей последней встречи ты выглядишь каким-то осунувшимся. Не высыпаешься? — светски интересуется Гробовщик, бегло просматривая стопку бумаг, с ужасающим количеством зачёркиваний, подчёркиваний и прочего бумагомарательства. Впервые Себастьян еле сдерживается, чтобы хорошенько ему не врезать. А, может, и не впервые. Кто знает. — Много работы накопилось. — Так возьми отпуск. Съезди куда-нибудь на Гавайи. Благо, финансы позволяют. Себастьян в ответ скалится, вальяжно засунув руки в карманы идеально скроенных брюк. Приказывает себе спокойно и насилие — это не выход (пока внутренний голос издевательски протягивает: серьёзно?). — Даёшь мне вольную? — Ну что за глупости, — Гробовщик поднимает глаза от бумаг и улыбается. Себастьян думает, что в улыбке Смерти куда больше человечности. — Ты сам согласился помогать мне, разве нет? И не подумай, что кто-то умоляет твои заслуги: благодаря вашему общению Сиэль действительно перестал быть слишком замкнутым. Однако теперь, когда к нам присоединилась мадам Дюлес и главная личность стала более охотно идти на контакт, оно стало мешать. Именно поэтому мы его ограничили. Вот и всё. Вот и всё. Себастьян приказывает себе спокойно и насилие — это не выход (пока внутренний голос откровенно хохочет: давай, малыш, разнеси здесь всё к чёртовой матери! Слишком долго притворяться хорошим мальчиком — это так скучно). — Если что-то пойдёт не так, я вообще запрещу пускать тебя сюда, — мягко говорит Гробовщик и кивком головы указывает на ящик с дорогими сигарами. Ещё одно подношение правителю судеб. — Угощайся, друг мой, а то что-то ты совсем плохо выглядишь. Может, заболел? В глазах Себастьяна поселилось что-то отчаянное и злое. Пустило корни. Проникло в самую глубь, словно смертельный вирус. Это «что-то» ломало его мир под себя. Рушило привычные устои и воздвигало нечто совершенно чужое. Отторгаемое. Глазами Себастьяна на Сиэля смотрит его деформированная душа. Сиэль нерешительно замирает, когда ловит на себе её взгляд, но потом всё же присаживается рядом, удивлённый и взволнованный чувствами, бушующими в груди, будто у внезапно ожившего мертвеца. Молчит. Жадно прислушивается к даже самому слабому отголоску, чтобы пропустить через себя как можно больше, прежде чем всё это просто исчезнет, не оставив никакого напоминания. Тело, тело… Могут ли быть погребены вместе с ним воспоминания и мысли? Почему оно важнее скомканных салфеток, ставших жертвами порыва высказать кому-то что-то, лишь бы не в пустоту? — Знаешь, я никогда не понимал, зачем люди носятся с этой никчёмной оболочкой, пока всё, что было одним единственным человеком, растворяется, точно мыльный пузырь. Зачем они хватают одно и отпускают другое. Себастьян, почему они не стремятся это удержать? Себастьян долго смотрит на Сиэля, прежде чем ответить. В голове хаос мыслей, в груди — хаос чувств, и, кажется, в последнее время Судьба только и делает, что играет с ним в напёрстки (потому что по старинке скучно, за-ну-да). Стаканчики крутит, улыбается зазывно и предлагает «выбирай!», как самый занюханный сутенёр. Ничего хорошего из этого никогда не выйдет, но у тебя, в общем-то, нет выбора, дружок. Надежды, конечно, умирают последними. Даже когда Судьба сочувственно кривится и по плечу хлопает, словно новоиспечённого импотента. Даже когда говорит насмешливо «ну ты, дружок, конечно, попал». Может, поэтому люди ещё во что-то верят. — Мы слишком мало интересуемся друг другом, чтобы у нас было что хватать и удерживать. Сиэль тревожно поджимает губы. Смотрит на Себастьяна и видит миллион если бы не и ещё миллион таких же тогда бы. Этого достаточно, чтобы в груди у него разорвалась целая бомба. Себастьян не успевает среагировать, когда его вдруг начинают целовать. Остервенело и отчаянно. Сиэль буквально вгрызается в него, тянет за волосы, зажмуривается до звёздочек в глазах и так невыносимо дрожит. Эта дрожь проникает к Себастьяну под вены. Разносится по телу смертельными разрядами тока. Чиркает зажигалкой с гравировкой птицы и отсчитывает: — Раз, два, три… Пока он злится на себя, на Сиэля, на врачей, на весь мир, потрескавшиеся губы безжалостно оставляют глубокие шрамы чужих мечтаний, мыслей и невыполненных дел на его коже. Что-то шепчут не разборчиво, дышат часто-часто, когда их целуют, так много и жадно целуют, словно стремятся насовсем стереть с лица. Взгляд у Сиэля расфокусированный и поплывший. Из него стучится беда, и ночной город смотрит миллиардами разноцветных глаз. Себастьян не даёт ему отдышаться. Пальцы Сиэля, оголёнными проводами скользящие по коже, не дают Себастьяну прийти в себя. Взаимное саморазрушение. Кто кого убьёт быстрее? — Только не забывай меня, хорошо? Себастьян замирает, когда эта фраза горячим дыханием разъедает ему кожу на шее. Увлёкся. Забыл, что у него нет и шанса на победу. Я поднял белый флаг, так почему же ты продолжаешь меня убивать? Глазами Сиэля на Себастьяна смотрит Смерть. Она смеётся и говорит «попался!». Себастьян не успевает ничего сказать, когда Сиэль отстраняется от него, лишая своего тепла. Роется по карманам поношенной парки, находит что-то и пихает в одеревеневшие руки. Себастьян облизывает пересохшие губы и, не глядя, проводит пальцем по холодному металлу. Пойманная ласточка конвульсивно бьётся под его прикосновениями. — Это единственное, что у меня есть. — Чем же ты будешь прикуривать? Вот так всегда. Фатальная слепота на правду. Глухота к доводам рассудка. Немота предыдущих ошибок. Когда на тебя неумолимо несётся огненная лавина, не забывай дождаться зелённого сигнала светофора. — Одолжу у кого-нибудь, — Сиэль неловко пожимает плечами. Себастьян вперяет в него мрачный взгляд. Смотрит пристально на припухшие от поцелуев губы, на тонкие пальцы, безжалостно комкающие сигарету, на миллиард событий, которых не было. Разве Сиэль имеет право оставить его? Разве имеет право не принадлежать ему? — Не смотри на меня так. — Как я на тебя смотрю? — Как на мертвеца. Себастьян криво усмехается. Рассматривает зажигалку, стиснутую в руке, поднимает голову и встречается взглядом с глазами, до краёв переполненными тревогой. От собственного бессилия его воротит. Зависимость, из-за которой даже не вдохнуть спокойно, из-за которой голова похожа на гудящий улей бесконечных мыслей, выжгла хроническую потребность у него под кожей. — А как мне ещё на тебя смотреть? Сиэль нервно дёргает плечом. Пачка сигарет оттягивает карман. Закурить бы, но нет ни зажигалки, ни спичек. — Как мне ещё на тебя смотреть, Сиэль? — холодно повторяет Себастьян, подначиваемый отчаянной злобой, рвущейся наружу. — Скажи мне. — Я был обречён с самого начала. Что ты хочешь услышать от меня ещё?.. Сиэль вздрагивает, когда холодные пальцы жёстко смыкаются у него на щеках и резко поворачивают голову влево, точно неисправный механизм. Хочется зажмуриться. Так невыносимо сильно хочется зажмуриться. — Сдаться решил? — Моя битва проиграна, почему ты этого никак не хочешь понять? Я как таракан, Себастьян! Таракан, от которого все хотят избавиться! Думаешь, у меня когда-то был шанс? Чёрта с два! Всё, что у меня было это лишь дурацкие надежды и ты, упорно не желающий принимать правду! А знаешь, в чём она заключается? Знаешь? В том, что я как паразит питался твоей глупой верой в то, что когда-нибудь отсюда выйду, хотя прекрасно знал, что это невозможно! Стальная хватка, на миг ставшая просто невыносимой, пропадает так же быстро, как и согревающее тепло рядом. Сиэль испуганно замирает. Поднимает голову и смотрит до ужаса беспомощно. — Себастьян?.. — Я ухожу. Всё это было бессмысленно с самого начала. Реальность носит сапоги гриндерсы. Игнорирует правила этикета, дверной звонок, давно всеми всегда забытый. Входит без стука (я тут тебе дверь вышибала, ничего?), оставляя следы, которые ничем не выведешь. Бьёт со всей силы, не церемонясь. Любуется каплями крови на чёрной коже. Говорит устало: — Посмотрим, насколько тебя хватит. И выжидает голодным стервятником. Сиэль сидит на руинах своей жизни, когда серная кислота внутри него с шипением разъедает погасшее Солнце. Приём-приём. Сердце, почему ты не бьёшься? Постыдный скулёж всеми брошенной жалкой собаки, доживающей свои последние дни, застревает где-то в районе горла. Пристрелите её уже кто-нибудь, чтоб не мучилась. Зрелище это малоприятное. И воет она слишком надрывно. Как человек. Сиэль ложится спиной на скамейку и зажимает незажжённую сигарету зубами, когда фигуру Себастьяна перестаёт быть видно, а зияющая на её месте пустота выжигает сетчатку. Молится апатии, но она закрывает уши руками. Смеётся (или хотя бы пытается) спрятав в ладонях перекошенное лицо. Получается так себе, потому что одиночество точным ударом вышибает весь воздух из лёгких. Заполняет собой весь мир без остатка. Такое абсолютное одиночество, что впору сдохнуть прямо здесь и сейчас, не дожидаясь, когда в этом помогут другие. Зубы с силой впиваются в пальцы. Так, чтобы до крови. Так, чтобы заглушить унизительный скулёж. Так, чтобы больнее. Грудная клетка — настоящая огненная Геенна. Кажется, опустишь глаза и увидишь язычки пламени, облизывающие кожу. Тьму, что смотрит из-под обломков костей и плоти. Она голодна и ты — её главное блюдо. Выдохнув судорожно, Сиэль стучит рукой по карману, где раньше была зажигалка. Шарит в поисках ржавого гвоздя, затерявшегося среди прочего хлама, а когда находит — переворачивается на бок. Жёлтая краска поддаётся с большим трудом. Приходится выплюнуть изжёванную сигарету и надавить сильнее, чтобы кривая надпись всё же появилась на спинке одиноко стоящей скамейки. Оглядев плоды своих трудов, Сиэль переворачивается обратно и закрывает глаза. Господь, услышь меня хоть раз…***
Когда проваливаешься в кроличью нору, вернувшись обратно, будь готов обнаружить, что жизнь вроде и твоя, но какая-то чужая. Старательно притворяйся нормальным. Не беги сломя голову за Белым Кроликом, случайно увиденным в огромном потоке людей. Привыкай к реальности. Себастьян прилежно записывал все правила в блокнот. Перечитывал. Так часто перечитывал, что, кажется, они отпечатались на обратной стороне его век. Страницы под пальцами совсем затёрлись, порвался переплёт, но он так долго нарушал свои же запреты, что, похоже, привык делать всё наоборот. Жизнь говорит: ты, вообще-то, не грёбаная Алиса, кончай уже, ну. Себастьян кивает, мол, не Алиса и ничего тут не попишешь. На работу ходит, заглядывает с друзьями в паб, трахается. Всё нормально. Ненормально всё. Белый Кролик по-прежнему видится в каждом прохожем. Притворяться нормальным настолько тошно, что маска стала слишком плохо держаться на лице. Место, в котором поселилась реальность, хочется поджечь вместе с ней. Себастьян срывается через три недели, когда дома заканчивается последняя бутылка скотча, а в списке — причины, почему он доволен своей жизнью.***
Прежде чем толкнуть тяжёлые ворота, Себастьян долго рассматривает здание психиатрической больницы, перекатывая в кармане зажигалку с гравировкой птицы. Обжигая пальцы холодом металла, она вышивает на реальности картины далёкого-далёкого прошлого. Оно врывается метелью в промозглый осенний день, забирается комьями снега под лёгкое пальто и заставляет в случайных тенях увидеть двух существ, из глаз которых стучится галимый мрак. Себастьян кривит губы и делает шаг вперёд. Он та дикая шавка, радостно убежавшая, стоило только почувствовать свободу, но потом всё же приползшая обратно. Потому что лес чужим стал и ласковая рука, всегда гладящая против шерсти, вдруг начала приходить в тревожных снах. Он ждёт, наверное, его хозяин. Сидит в маленьком доме, погребённом под снегом и, кутаясь в темноту, разглядывает пляшущие в воздухе видения. Его руки грубы, а под кожей не бьётся пульс, но рядом всё равно (даже если ушёл) пустует дожидающееся лишь одного существа место. Изголодавшаяся зависимость знает это лучше свободолюбивого пса. Она чертит следы своих страданий по его коже, подражая рисунку вен. Превращает в один сплошной незаживающий шрам. Выжигает азарт, оставляя лишь потребность. Себастьян шагает по аллее, занесённой ещё не убранной листвой, нетерпеливо и чуточку взволновано, впервые не представляя, что скажет и что сделает. Сиэль будет злиться. Он точно будет злиться, потому что оставил. Потому что бросил. Потому что Себастьян, ты же мне обещал! Наверное, ему стоит признаться, что это была просто попытка спастись. Такая нелепая, глупая попытка, укоренившая зависимость ещё сильнее. Разворошившая её, точно осиное гнездо. Сиэль поймёт. Всегда понимал. Где-то рядом с ним всё ещё пустует место, которое он предусмотрительно оставляет незанятым. Потому что ждёт. Остановившись, Себастьян долго вглядывается в толпу прогуливающихся пациентов, прежде чем выхватить взглядом, внимательно скользящим от одного лица к другому, хрупкую фигуру. Издалека она кажется ему непривычно чужой и далёкой. Занесённой снегом. Затянутой в хоровод каких-то мистических фигур. Зависимость бьётся под его кожей заполошным пульсом, и он поддаётся ей, стремительно продвигаясь вперёд. Тянется к тонкой руке, всегда гладящей против шерсти, но взгляд — растерянный и недоумённый — вдруг падает на него как спичка на бензин, заставляя споткнуться о воздух. — Сиэль?.. — Извините, я… Мы знакомы? Себастьян неестественно улыбается. У Сиэля всегда было дурацкое чувство юмора. Если честно, он-то и шутить толком никогда не умел. Совсем, совсем не умел. Дурацкое. Просто до безобразия. — Знаешь, это весьма жестокий розыгрыш даже если ты так сильно на меня злишься. По закону жанра откуда-то обязательно должен раздаться раздражающе весёлый смех и просьба помахать в камеру рукой. В телевизоре его лицо точно будет смотреться по-идиотски, потому что миссия такая у розыгрышей — чтобы ты был идиотом. Но время проходит, а никто не смеётся. Сиэль по-прежнему смотрит с искренним непониманием, словно видит впервые, и желание что есть силы встряхнуть его — невыносимое. Может тогда он наконец привычно нахмурится, оттолкнёт, накричит для верности и всё вернётся. И всё станет как прежде. — Простите, но я правда вас не знаю. — Не знаешь? — криво усмехается Себастьян. — У тебя ужасная память, Сиэль. Наиотвратительнейшая. Смерть хохочет ему прямо в лицо и тычет носом в реальность, словно нашкодившего щенка. «Полюбуйся, — говорит, — чего ты добился. Полюбуйся и жри, пока всё это не выжжет тебя изнутри». Себастьян медленно прикрывает глаза. Бороться с реальностью у него больше нет сил. Вот она — стоит перед ним, глядя своими синими глазами, в которых плескается отвратительная овечья простота, и с нежностью дробит кости. Мы оба проиграли, Сиэль. Мы оба так ничего и не спасли. — … скоро уезжаем, поэтому я, наверное, пойду. Ещё раз простите. Мне правда очень жаль. Сиэль не успевает сделать и шага, когда стальная хватка смыкается вокруг его запястья, заставляя невольно вздрогнуть. — Уезжаете? — Да… Моя тётя решает сейчас последние вопросы. — Тогда побудь немного со мной, пока она не освободится. Сиэль удивлённо моргает. Странный мужчина вызывает в нём почти иррациональный страх, но что-то в его взгляде — смутно знакомое — заставляет отозваться на просьбу нерешительным «хорошо» и молча проследовать до жёлтой скамейки, скрытой от любопытных глаз. — Доктор говорил мне, что я многое забыл, — перебирая пальцами, будто бы оправдывается Сиэль, потому что такое выражение глаз он часто видел, когда смотрел в зеркало. — Мы, наверное, дружили? — Дружили? Нет, мы ненавидели друг друга. Это будет почестнее всякой дружбы. — О… в-вот как… Тишина затапливает пространство и, кажется, сушит воздух, делая его каким-то картонным, но Себастьян не спешит её нарушать. Ненавязчиво изучает мальчишку взглядом, хмурится, находя очередное несоответствие, и бездумно крутит зажигалкой. Её холод обрезает нити и не позволяет псу найти дорогу обратно домой. — Красивая, — вдруг выдыхает Сиэль почти благоговейно. Себастьян смотрит на него внимательно, и чувство позабытой нежности борется в нём с ярким всплеском брезгливости. Не он. Другой. — Это ты мне её подарил. На прощание. — Не может быть, — Сиэль недоверчиво улыбается, точно забавному фокусу. — Я никогда не курил. У меня слабые лёгкие. Не удержавшись от усмешки, Себастьян привычно проводит по выгравированной ласточке подушечкой большого пальца. Она трепыхается, когда он силой сжимает её. — Раньше тебя это мало беспокоило, хотя и проблем приносило не мало. Ты как-то рассказал мне, что увидел эту зажигалку у одного из больных и почему-то безумно захотел её себе. Как бы сказать… ты углядел в этом какой-то знак судьбы, несмотря на то, что никогда особо в это не верил. — И что, мне вот так просто подарили её? — Если бы. Тебе пришлось выполнить кучу грязной работы и отдать бесценный запас сигарет, чтобы заполучить эту зажигалку. Но оно, похоже, того стоило. Сиэль долго разглядывает изящную ласточку, прежде чем всё же спросить: — Какой знак я увидел в ней? — Хороший вопрос. Свободу, наверное. — Я хотел сбежать отсюда? Прежде чем ответить, Себастьян пристально смотрит ему в глаза, точно отыскивая там что-то, но потом с коротким вздохом просто стучит пальцем по лбу. — Здесь была твоя тюрьма. Всё, что там находится, изрядно мешало тебе жить. Стать совершенно обычным человеком с совершенно обычными мыслями — мечта для тех, кто в своей голове носит целый ад. Но, думаю, в глубине души ты всё-таки понимал, что лишиться всего этого, как лишиться собственной кожи. Оно просто делало тебя тобой. Счастливым или нет — выбирать не приходится. Сиэль поджимает губы. На краткий миг Себастьяну кажется, что всё вернулось назад. Кажется, что вот сейчас Сиэль молча достанет сигарету (какую на этот раз удалось достать) и также молча закурит. Они долго не будут разговаривать, чтобы стать теми, кем в данный момент являются. Себастьян первый нарушит тишину: оказывается, без Сиэля мыслям совершенно некуда деваться. Они душат, они цепляются за него как призраки, чтобы всюду преследовать. Иногда, в особо странные ночи, когда кажется, что грудная клетка беззащитно распахнута, Сиэль позволял себе переступить через свою гордость. Унизиться, чтобы спрятаться в туалете с крепко зажатым телефоном в руке и говорить-говорить-говорить под сонное мычание или ироничное хмыканье на другом конце провода. Себастьян не признавался себе, но он ценил их, эти странные ночи. Теперь его телефон молчит. Неразделённые мысли пожирают изнутри, но абонент больше не доступен. «После сигнала, — сообщает механический голос, — говорите в пустоту». — Тяжело принять себя, когда ты… дефектный, — ссутулившись, Сиэль опускает голову, рассматривая новенькие оксфорды. Он всё ещё смущается встречаться с Себастьяном взглядом и почти незаметно морщится из-за дыма. — Мне кажется, что я состою из разных, неприживающихся между собой частей. Подобное уродство отталкивает даже меня, не то что окружающих людей. Себастьян хмурится и, наверное, слишком долго молчит, потому что Сиэль всё же нерешительно поднимает на него глаза. — Ты должен найти опору в себе, а не в других, иначе всю жизнь будешь балансировать над пропастью, когда есть возможность твёрдо стоять на земле. Не хочешь разбиться — перестрой свой мир под себя. — Советуете? — И весьма настойчиво. Невольно улыбнувшись, Сиэль усаживается чуть расслабленнее и незаметно изучает Себастьяна взглядом, пока тот позволяет ему это делать. В голове его роится тысяча вопросов, но он почти уверен, что не получит ответа ни на один из них. От этого почему-то делается тоскливо. И чувство, словно что-то упускаешь, внезапно обостряется до предела. — Кажется, я начинаю понимать, почему мы ненавидели друг друга. — Пояснишь? — Вы слишком хорошо понимали меня. Это пугает и вызывает ужас. — А мне казалось, люди всю жизнь только этого и ищут. Сиэль резко мотает головой, словно кукла у которой сломался механизм. Вновь поджимает губы и рассматривает мокрый асфальт под ногами. — Я боюсь счастья: от него можно сойти с ума, потому что оно очень жестоко. Вы заметили, что люди привыкают быть несчастными, но никогда — счастливыми? Они всегда чего-то боятся и опасаются. Каждый день. Разве это не ужасно: ожидать, что в любую минуту твой мир может рухнуть? Не иметь даже шанса это предотвратить? Коротко вздохнув, Сиэль впервые за всё время их разговора смотрит Себастьяну прямо в глаза. — Что остается у меня, когда я лишусь этого человека? Внутренний голод, преследующий днём и ночью? Голод, который лишь ненадолго могут заглушить другие люди? Мне кажется, я безумно вас боялся. Если… если вы действительно были этим самым человеком, то я, наверное, просто места себе не находил. Каждый раз смотрел и думал, как вообще смогу выжить под обломками собственной вселенной. Себастьян сжимает зажигалку так сильно, что она до боли впивается ему в ладонь. Мир вокруг взрывается какой-то странной чехардой и, если честно, сейчас он тотально его ненавидит. Абсолютной ненавистью. Чистой и разъедающей. Отвращение забирает все силы, а горечь — верная подруга — так сильно сжимает горло, что не вдохнуть. Себастьян отворачивается, чтобы не видеть лицо напротив. Внутри него уже не полыхают пожары. Внутри него выжженная пустота взирает на мир кишащей тварями бездной. — Сиэль! Стройная женщина стремительно приближается к ним, тревожно хмуря тонкие брови. Она совсем не вписывается в окружающую действительность, словно пространство внезапно сместилось подобно земной коре и случайно забросило её сюда. Только выражение глаз так схоже со здешними обитателями, что жутко становится. — Я же просила тебя далеко не уходить, нас ждёт такси. — Замолкнув, она внимательно смотрит на Себастьяна. Дольше, чем позволяют приличия. — Нам, кажется, так и не довелось с вами нормально познакомиться, — наконец вежливо говорит Ангелина, кидая быстрый взгляд на наручные часы. — Боюсь, сейчас у нас тоже не так много времени для этого: я опаздываю на работу, а Сиэлю не помешало бы отдохнуть. Если можете, простите мне мою грубость, вы так мно… — Пустяки, — Себастьян прерывает её, наплевав на правила приличия. Холодная улыбка застывает на его губах, как дежурная маска. — Общение с Сиэлем не было мне в тягость. Ангелина пытается изобразить признательность. Меньше всего она ожидала встречи с тем, кто одним своим видом мучительно напоминает ей, что даже абсолютно посторонний человек проявил к её племяннику больше внимания и любви, чем она. С таким трудом заглушенная тревожность снова даёт о себе знать: смотреть на Сиэля почти физически больно и так страшно представить, что он снова будет слоняться по её дому, словно призрак прошлого, не нашедший упокоения. Когда Ангелина нежно откидывает чёлку, упавшую Сиэлю на глаза, пальцы её подрагивают. — Дорогой, ты точно уладил все формальности? — Точно. Ещё вчера. — Молодец, — улыбка выходит жалкой, но все старательно играют свои роли счастливого выздоровления. — Там были какие-то потрёпанные вещи, но я подумала, что они тебе уже не нужны и выкинула их. Простишь мне моё самоуправство? На миг выражения лица Сиэля делается совсем нечитаемым, но уже через секунду — точно по лицу пробежала рябь — он изгибает губы в мягкой улыбке. — Всё в порядке, не переживай. Слабо улыбнувшись, Ангелина снова проводит пальцами по его лицу, будто заставляя себя привыкнуть. — Тогда попрощайся с господином Михаэлисом. Задержимся ещё, и я точно не миную выговора. Сиэль неловко кивает и застенчиво смотрит на Себастьяна. Близость тёти явно смущает его поэтому произнести получается лишь набор формальных фраз, в то время как многое так и остаётся невысказанным. Повисает в воздухе токсичными испарениями задушенных чувств. Себастьян внимательно разглядывает лицо своей личной зависимости. Губами Сиэля улыбается кто-то другой. Улыбается робко, улыбается до бессильной ярости не так, но он всё равно не в силах отпустить тёплую руку. А ведь раньше ему так часто приходилось греть их в своих ладонях. Тонкие пальцы больше не заставляют мир вокруг остановиться, но они по-прежнему — вопреки времени — держатся за него, как за спасательный круг. Себастьян криво усмехается (боже, неужели у меня судьба такая — постоянно тебя предавать?) и заставляет себя ослабить хватку, чтобы отпустить Сиэля навсегда. Себастьян не может сказать, сколько сидит вот так, словно забытая хозяином собака. Сколько сигарет же выкурил и сколькими мыслями чуть не задохнулся. Он так привык к собственной независимости, что это, в конце концов, сыграло с ним злую шутку. Попытался вернуться назад, но его выгнали из собственного мира и пожелали где-нибудь сдохнуть. Себастьян медленно выдыхает дым и проводит подушечками пальцев по корявой надписи. «Я не хочу перестать быть в твоих мыслях». Себастьяну хочется рассмеяться. Сиэль, когда ты успел стать таким сентиментальным? Себастьяну хочется иронично улыбнуться, чтоб назло. Сиэль, неужели ты всё-таки в меня влюбился? Вот только ему всё равно никто не ответит. Сцепив руки за спиной, Себастьян бесцельно разглядывает в окно прогуливающихся пациентов. По-хорошему, ему бы уйти и больше никогда не вспоминать про это место. Выжечь из памяти. Уничтожить малейшие напоминания. Притвориться, что всё было лишь сном. Попытка номер два. Попытка номер бесконечность. Когда-нибудь ему всё-таки это удастся. — Ты вылечил его, чтобы снова вернуть в ад? Это в твоём понимании спасение? Гробовщик лениво улыбается сквозной меланхолии в голосе и кажется совсем не удивлённым вопросу. Думает про себя: как же занятно всё вышло. Ему-то на самом деле всё равно на все эти драмы и человеческие трагедии. Люди — существа одинокие, вот только почему-то отчаянно это отвергающие. Люди — парадокс на парадоксе. — Себастьян, я знаю тебя уже достаточно долгое время, если что-то и называть адом, так это твою жизнь. Дрожь берёт, сколько изголодавшихся чудовищ лезет наружу, стоит копнуть чуть глубже. Ты-то сумел приспособиться, но только вспомни какими люди приходят в твою жизнь и какими её покидают. Думаешь, мальчишка сумел бы выжить и окончательно не сойти с ума рядом с тобой? Отвернувшись от окна, Себастьян пристально смотрит на Гробовщика, прожигающего его насмешливым взглядом. Удушливый полумрак оседает в лёгких, сжимая комнату до размеров крошечной коробки. Крошечной коробки… Крошечной коробки… — Я знаю, о чём ты думаешь. Да, вы действительно пугающе похожи. Когда мне понадобилась помощь, чтобы хоть как-то вывести его на контакт, я сразу подумал о тебе. Возможно, людям с такими отвратительными дырами в душах и впрямь стоит держаться вместе, но я решил дать ему шанс спастись. Верь в него. — Незачем, — Себастьян равнодушно поводит плечом. Своё болезненное желание прийти сюда он проклял уже тысячу раз. Убраться бы куда-нибудь из этого места. Куда — не так уж и важно. — Сиэль мёртв. То, что от него осталось — мало меня волнует. — Я бы поспорил: этот демон обрёл бессмертие в твоей голове. — Надо же, а ты, оказывается, бываешь поэтичным. — А ты — человечным. У всех свои недостатки. Себастьян иронично, почти по-доброму улыбается. Свобода глядит на него отовсюду миллиардами воспалённых глаз, но впервые у них такое жадное выражение. Когда он ловит свой взгляд в маленьком зеркале, двойник устало качает головой и говорит, что все цепи рано или поздно рвутся. — Ну и куда ты собрался? — пропитанный любопытством вопрос достигает Себастьяна, когда он уже берётся за дверную ручку. — Мадам Дюлес оставила мне прекрасный коньяк в качестве особой благодарности. — Уничтожать человечность. Она была нужна не мне и теперь от неё совершенно никакого толка. Гробовщик скалится в понимающей улыбке. — Встретимся в аду? — Мы уже там.