***
— Ублюдок, — зло выплёвывает брюнет, потирая ушибленное плечо. Наверное, будет синяк. Медленным шагом он бредёт в сторону выхода, спускаясь по ступенькам вниз. Нужно пройти два пролёта, сделать семь шагов вперёд и свернуть направо, оказаться рядом со шкафчиками, найти свой и переобуть сменку — заученная система. Она непроизвольно всплывает в мыслях, просто потому, что надо чем-то занять свою голову, унять нарастающий гнев и желание набить ебало одной выскочке. Всеми силами Сарухико старается не заводиться. Лишь постепенно ему удаётся унять свою злость, убедить себя в том, что нет смысла нарываться на неприятности. В своём классе Фушими считается изгоем. Он не заводит дружеских, а то и вовсе приятельских отношений – предпочитает оставаться один. Быть может, это высокомерие Сарухико мешает наладить отношения с ребятами или всё дело в том, что нет человека в классе, с кем бы юноше хотелось поддерживать элементарное общение. Сложно сказать наверняка. Он умён и способен вести разговор на любые темы, но характер брюнета говорит сам за себя. Это вполне в его духе: подколоть или унизить оппонента, не прилагая для этого максимум усилий. Благодаря этому у Фушими неприлично много врагов и недоброжелателей — кто же захочет связываться с таким говнюком? И ответ приходит сам собой. Ята Мисаки. Губы растягиваются в усмешке. Ята был (и остаётся!) единственным человеком, кто не сторонился Фушими. Он не смотрит на своего друга с тем презрением, с которым ежедневно одноклассники провожают спину Сарухико. Впору ценить такое отношение к собственной персоне, да только брюнет не способен на это — цокает языком на Мисаки и приговаривает «заткнись» на любую его сказанную глупость. И стоило подумать о Яте, как за спиной раздаётся знакомый звонкий голос. — Эй, макака! Фушими от неожиданности вздрагивает и озирается в сторону, готовый уничтожить существование Мисаки одним лишь взглядом. Он терпеть не мог, когда его называли «макакой», а называл его так только один человек. — Чего тебе? — лениво бросает Сарухико, когда рыжий равняется с ним по дороге к шкафчикам. — Я думал, ты подождёшь меня, — фыркает тот. Ответа не следует. Ята тяжело вздыхает и убирает руки за голову. Всё как обычно: в полном молчании проходит их общий путь до дома. Лишь изредка они могут перекинуться парой фраз, но не более того. Мисаки к этому привык — привык даже больше, чем хотелось бы. Он уже давно смирился, что Сарухико такой, какой есть — гордый, не общительный. — Опять? — вопрос сам собой слетает с губ. Ята косится в сторону Фушими, видит, как тот морщится, потирая плечо. «Опять» — это не просто слово, это подтверждение очевидного факта, меняется только интонация произношения. И если раньше Мисаки смотрел на своего друга с сочувствием, предпринимал попытки оказать помощь, то теперь он только недовольно поджимал губы и чертыхался про себя, как будто это могло как-то помочь. Возможно, он бы помог, не будь Фушими излишне упрям, отказываясь от поддержки. Всегда на безмолвный вопрос следовал такой же безмолвный ответ «я сам разберусь». Мисаки ничего другого не оставалось, только смириться с принятой позицией.***
— Тц, аккуратней, — раздражённо шипит Фушими. Ята громко выдыхает через нос, сжимает челюсти до боли — только бы не сорваться и не врезать этой макаке по морде. А ведь могло бы выйти забавно — и без того разукрашенное лицо Сарухико могло дополниться ещё двумя фингалами. Мисаки думает, что мог бы хорошенько вмазать, но станет ли? Разумеется, нет. Как бы Фушими не раздражал, каким бы не казался говнюком, он всё равно оставался другом (которому иногда хочется отвесить леща). И вместо того, чтобы попрекать своего друга за опрометчивое решение отстоять свою ущемлённую гордость, он обрабатывает раны и ушибы: аккуратно стирает кровь с разбитых губ и лба, осторожно наносит лечебную мазь. Сарухико морщится, в очередной раз цокает языком, а Ята приходит к мысли, что цоканье звучит уже в десятый раз за полчаса и это неимоверно раздражает. Только рыжий ничего не говорит — ни слова о раздражающем цоканье, ни слова о внезапном приходе Фушими в дом Мисаки поздно вечером. Хочется выразить всё своё недовольство, но язык словно немеет, а губы невозможно открыть. В комнате повисает гнетущая тишина, нарушаемая дождём за окном, в хаотичном порядке барабанящим по стеклу. В голове вертятся сотни вопросов, но Ята знает, что не получит на них ответы. Почему его весь день не было в школе? Откуда он пришёл такой побитый? С кем он затеял драку? Что послужило поводом для драки? Почему он пришёл именно к нему, Яте, домой? Не отправился к себе, чтобы обработать раны? Юноша отстраняется и оповещает: — Всё, закончил. Можешь вставать и проваливать к себе. Все нужные медикаменты, выуженные из аптечки ранее, отправляются обратно в коробку. Ята не следит за Фушими, не видит, как тот встаёт с дивана и подходит к нему со спины, аккуратно обнимает и прижимает к себе. И в этот момент кажется, что из-под ног выбили всю почву — слишком неожиданно. — Мисаки-и, — тихо тянет Сарухико на ухо, опаляя своим дыханием ушную раковину. Секунда, две… Время идёт, а Ята не может шелохнуться. Волна жара проходит по всему телу, а лёгкие сжимаются изнутри и кажется, что невозможно сделать спасительный вдох. Лишь на периферии сознания парень осознает, что руки Фушими давно под его футболкой — ладонями любовно оглаживают живот, грудь, задевают затвердевающие соски. — Ты совсем с катушек съехал, придурок? Мисаки резко отталкивает от себя Фушими, делает пару шагов назад и смотрит на него исподлобья. Учащённое сердцебиение кажется предательством, а сбившееся дыхание выдаёт волнение. «Так ведь не должно быть», — думает Ята, а тело всё равно реагирует по-своему — реагирует так, как хочет того Фушими. Но брюнет никак не комментирует внезапную смену настроения — надевает очки, поправляет их и этот жест выглядит таким привычным, так и говорит о том, что сейчас ничего такого не произошло — всё донельзя обыденно. Загвоздка заключалась только в том, что это и была обыденность. В своём роде простая, привычная и уже родная. Поцелуи, крепкие объятия, секс — это всё знакомо, всё пройдено. Но порой Мисаки думает, что это неправильно. Задумывается об этом после того, как всё произойдёт, останется позади и будет напоминать о себе заметными засосами на теле и ноющей болью в пояснице. «Неправильно» — что из себя представляет это понятие? Влечение к лучшему другу? И можно ли называть человека лучшим другом, когда вы уже несколько раз переспали? Глупо и смешно. Именно то, что это «неправильно» ещё больше раззадоривает, зажигает азарт. Поэтому Ята допускает эту близость, потому что успел чертовски привязаться к Фушими. И будь что будет. Правила не имеют никакого значения — они созданы, чтобы их нарушали. И словно бы читая мысли Мисаки, Сарухико поддаётся вперёд, делая шаг. Нет пути назад. Он не оставляет другого выхода кроме одного — поддаться ему, поддаться желанию, которым так любезно заразил. — Тебе же это нравится, Мисаки. И за это Ята больше всего ненавидит своего друга. Ненавидит за то влечение, которое он помог ему приобрести. Ненавидит за интонацию, с которой тянет его имя — «Ми» «Са» «Ки» — просто бесит. Ненавидит за то, как его руки будоражат сознание и вызывают мурашки. Ненавидит. А любви всё равно оказывается на долю больше, чем ненависти. Расстояние между ними оказывается небольшое — всего два шага, — но Мисаки стремительно сокращает его, не в силах больше игнорировать зародившееся возбуждение. Фушими ведь знает что нужно сделать, чтобы Ята не находил себе места. Слишком хорошо знает. Поцелуй выходит смазанным. Губы Сарухико отдают лёгким послевкусием крови: кончиком языка обводит верхнюю и нижнюю губу, словно бы изучает появившиеся трещинки вследствие неудачной драки. Впитывает в себя едва уловимый запах улицы, ноты древесного одеколона, отдающего заметной резкостью и запах крепкого кофе. Это был запах Фушими. Вся его сущность. И стоило где-то уловить знакомый аромат, как в мыслях Мисаки вырисовывался до боли знакомый силуэт, изученный за несколько лет вдоль и поперёк. Руки Яты заметно дрожат — от возбуждения или от волнения? — когда пытается стянуть с Фушими тёплую толстовку. Замечает снисходительную усмешку на зацелованных губах и не может сдержать смешка, мол, тебе показалось. Пряжка ремня звучит непривычно громко, даже звук дождя кажется более тихим. Прохладная ладонь Фушими мягко касается возбуждённой плоти Мисаки — обхватывает пальцами, аккуратно ведёт вверх-вниз и подушечкой большого пальца давит на головку, вырывая тихий стон. Перед глазами Яты всё на секунду темнеет, когда Сарухико берёт в рот. Ведёт языком вдоль ствола — мучительно медленно, как будто дразня. Приходится опереться левой рукой о столешницу, чтобы не упасть, а Фушими смотрит на него снизу вверх и в его глазах можно прочесть насмешку. Даже отсасывая, Сарухико удаётся выглядеть самодовольной скотиной. Дыхание стало тяжёлым, а градус в комнате, будто бы, стал выше в два раза. Ята жадно глотает ртом воздух, когда Фушими заглатывает его член до упора, теребит кончиком языка уздечку и с силой сжимает в своих руках ягодицы, оставляя заметные красные следы. — Сар…— парень запинается, зарывается рукой в длинные тёмные пряди, давит, задавая нужный темп. Фушими это определённо не нравится: сдавливает крепче ягодицы, вынуждая Ято удивлённо охнуть. Когда конец был близок, когда хотелось излиться в горячий рот Фушими, тот внезапно остановился и отстранился. — Сумка, — напоминает брюнет, снимая очки: сейчас они не нужны, мешают, — без них будет гораздо лучше. — Чт-то? Смысл слова «сумка» до Мисаки доходит не сразу. Ему требуется секунда, чтобы осознать, о чём идёт речь, но когда спохватывается, оказывается слишком поздно — Сарухико сам дотянулся до сумки на диване и выудил оттуда тюбик лубриканта. Возбуждение нарастало с каждой секундой. Категорически не хотелось думать ни о чём другом — Мисаки даже успел забыть, что совсем недавно его друг подрался и пришёл к нему домой залечивать раны. После он обязательно спросит Фушими что же случилось — осознавать, что его друг ввязался в неприятную историю, но не знать её причин буквально сводило с ума. В этом была большая разница между ними: Мисаки переживал, а Сарухико — нет. — Ты слишком много думаешь. У тебя на лице всё написано, — в голосе так и сквозит издёвка. Палец болезненно проникает в плотное колечко мышц. Фушими не торопится, даёт время привыкнуть и только потом начинает медленно растягивать, наблюдая за переменой эмоций на лице Мисаки. И сложно сдерживать себя, подавлять желание, чтобы не прижаться к манящим губам, вырвать поцелуй со стоном, заставить извиваться в своих руках, раздвигать ноги шире и просить большего, как это обычно бывает. Такой Мисаки нравится Сарухико гораздо больше: раскрасневшийся, весь взъерошенный, возбуждённый — желающий члена в своей заднице. И брюнет добавляет второй палец, а следом третий. Парень в его руках гортанно стонет, льнёт всем телом, сжимает руки на его плечах — больно, оставляет красные отметины, царапает короткими ноготками после которых остаются следы. — Повернись, — мягко шепчет Сарухико. Ята покорно выполняет просьбу — поворачивается спиной и упирается руками о столешницу — ноги будто ватные, готовы подкоситься в любую минуту. И не успев опомниться, Мисаки чувствует, как в него входят медленно и осторожно. — Агх…ччёрт, — запинается юноша. Он дышит часто-часто — пытается привыкнуть к длине, расслабиться. — Давай, — после секундной паузы говорит Ята. Больше не нужно никаких других сигналов, этого было вполне достаточно, чтобы начать двигаться — вколачиваться в зад Мисаки, с каждым новым толчком выбивая воздух из лёгких. Громкие стоны смешивались с пошлыми хлюпающими звуками. Ята чувствовал с какой силой Фушими входит в него, сжимает пальцы на его бёдрах, порыкивает, словно зверь — столько жадности, не желания делить единственного человека с кем-либо. С каждым толчком заявляет «он мой», «мой», «только мой». Мисаки почувствовал, как рука Сарухико легла на его член начиная заново надрачивать, приближая к скорой разрядке. Сознание уплывало куда-то всё дальше и дальше, лишь граница удовольствия существовала для них двоих. И хотелось стонать ещё громче, когда Фушими нашёл правильный угол, продолжая вколачиваться в зад, задевая простату. Несколько движений, всего несколько движений по стволу хватило, чтобы удовольствие накрыло Ято с головой. Если бы он мог, то упал бы на колени, лишь Фушими не давал этого сделать в последний раз толкаясь в него и кончая во внутрь. Для того чтобы прийти в себя понадобилось время — пару минут, не больше. Дыхание никак не желало восстанавливаться, а сердцебиение гулко отзывалось в ушах. Голова абсолютно была пустой, но за неимением каких-либо мыслей казалась чересчур тяжёлой, словно в неё налили тонну воды. — Не мог выйти? — с трудом ворочая язык, недовольно спросил юноша. Ответа не следует, но Мисаки отчётливо чувствует, как равномерное дыхание Фушими щекочет ему плечо — сейчас он фыркнул, Ята ощущает это по горячему дыханию. Злиться становится невозможным, да и парень не злился вовсе, но всё равно обещает себе потом обязательно грохнуть Сарухико, если он снова кончит в него. Часы показывают почти десять часов вечера. На улице заметно стемнело, и дождь давно прекратился — только лужи напоминали о том, что совсем недавно прошёл ливень. Фушими почти собрался под изучающим взглядом своего друга, когда вопрос Мисаки застал его врасплох: — Скажешь теперь, что же на самом деле с тобой приключилось? На самом деле Ята не рассчитывал получить ответ. Достать какую-либо информацию из недр фушиминой головы также невозможно, как захватить этот мир и заставить каждого второго человека носить костюм Пикачу. — Когда-нибудь поведаю тебе эту долгую и увлекательную историю, но это будет не сегодня. Сарухико отвечает с усмешкой, но ответ звучит неубедительно: в голосе ясно звучат игривые нотки. Это совсем не похоже на Фушими, но Мисаки не решается больше донимать расспросами этого засранца. Какой в этом смысл, если этот мир всё равно не захватить, и не заставить людей ходить в костюмах Пикачу?