Наш прощальный танец

Синяки под глазами Грязи превратились в один бескрайний океан, по волнам которого в неумолимом молчании плыли мысли. Сегодня было ровно два дня, как юноша бросил наркотики. Он, конечно, делал это уже около пяти раз, пытаясь жить как самый-самый честный бездомный на всей планете, но потом враньё цеплялось к его языку и выскакивало изо рта само по себе — он, конечно, был здесь не причём. И уколы, к слову, тоже сами себя кололи в прозрачную вену чуть выше линии самоубийства. И наркотики сами разносились по организму, они, знаете ли, ненадёжные ребята. Но сегодня уж точно его последняя и самая успешная попытка бросить героин, ведь он, как Грязь услышал от одного из клиентов, разъедает отчаяние. Не то, чтобы парень этого не знал: героин всегда делал его очень счастливым — проблема была в том, что быть отчаянным гораздо проще, а Грязь стараться привык только в постели (и то не всегда). Поэтому он совершенно точно бросает это дело. Отныне он будет только курить и пить — никаких наркотиков! И врать, разумеется, будет: какой нормальный человек выберет честную жизнь? Честная жизнь, она же для всяких там героев, детей и придурков, а Грязь всегда был Грязью — ни придурком, ни ребёнком и уж точно ни героем. Он шел, рассекая взглядом улицу: у старухи тряслись руки (в руках тряслись монеты), умирали облака, дома плыли дальше и исчезали в неизвестности, ветер плясал около водостока листьями, жизнь текла весенним ручьём к небоскрёбам. Неподалёку завод буйствовал серыми красками, сверкал красными трубами, выглядел он свирепо, грозно и даже пугающе, словно вот-вот здание рухнет и разлетится на кирпичи, унося за собой сотни жизней бедных рабочих. Сегодня всё было как-то иначе, как-то по-другому, и поэтому Грязь чувствовал: сегодня тот самый день — день, когда ему повезёт. Эта мысль врезалась в мозг тонкой иглой, отчего улыбка вдруг сама растянулась по лицу. Щёки парня покраснели, и очень хотелось танцевать. Хотелось настолько сильно, что он был готов устроить бешеные танцы прямо здесь, посередине улицы. Он бы танцевал, как танцуют сумасшедшие: мотал бы головой в разные стороны, махал бы руками, разрезая длинными пальцами приличие, снял бы с себя всю одежду — и кожа его превратилась бы в бомбы. А ещё он бы поднялся на носочки и кружился, кружился, кружился, как листья. А тело его было бы невесомо и эфемерно, словно те умирающие облака на закате. Но Грязь шёл спокойно, без единой эмоции на лице, спрятав свою улыбку, а знакомый Глухой, сидящий на другой стороне улицы и просящий милостыню, думал про себя: «Может ли этот парень вообще чувствовать? Такой жуткий — его сердце сгнило и умерло. Даже не верится, что это человек. Взгляд у него звериный». Глухой, к сожалению, был ещё и слепым. Заметив стаю панков около входа в бар, парень ускорил шаг и направился к этой разноцветной своре. Грязь, вообще-то, ненавидел панков, но они всегда продавали недорого ему героин, разрешали ночевать в их конуре, пить их пиво, платили за секс дороже других и были настолько умалишёнными, что умудрялись оставлять свои деньги и дорогие вещи прямо перед ловкими ручками юноши. Последний, разумеется, был этому всему очень рад: что может быть лучше глупых и добрых людей? Наверное, только героин. — Эй, да это же наш малыш! — прокричал один из панков в синих берцах и улыбнулся; другие удивленно уставились на Грязь, моргая своими карими глазами, одурманенными травой. — Зачем пришёл, а? — злобно спросил Боб, наклоняясь вперёд, — решил опять что-то у нас украсть? — И в мыслях не было, — закатил глаза юноша, — я решил завязать с наркотиками, мне нужна последняя доза. Потом дня два потерплю ломки: нужно место, сами понимаете. — Ну да, понимаем, — кивнул Жак и подвинул тело Грязи ближе к себе, так, чтобы его нос мог коснуться грязных волос бездомного (этому панку всегда хотелось быть рядом с ним, очень близко), — только зачем тебе бросать наркотики? Дело твоё, конечно, но это как-то странно. Ты же улыбаешься только под героином. — А может, я больше не хочу улыбаться? — подняв взгляд на Жака, сказал Грязь очень тихо и приторно, — хочу быть, как Глухой: печальным, грязным и старым. Так что, вы мне дозу дадите? Могу хоть со всеми вами сделать это за неё. — Какой ты стал, однако, развратный. А что, можешь прямо с пятью и без остановок по несколько раз? — сделав затяжку, спросил Лавр, брат Жака. — Могу, сложного в этом ничего нет. Дело практики, так сказать, — Грязь закусил губу и положил руки по обе стороны своих бёдер, — я сюда не болтать пришёл, давайте уже быстрее решайте. — Уступаем это тело Жаку, наркоту возьмёшь у него, — оповестил Боб, продолжая злобно глядеть на юношу: как же он, всё-таки, раздражал! Жак, улыбаясь во все свои 29 зуба (остальные выбили скинхеды из Трущоб), схватил руку Грязи и быстрыми крупными шагами направился на второй этаж паба с очень странным названием — «Исландская мечта». Нет, серьёзно, кому в этой чёртовой стране пришла идея так назвать грязное, вонючее, мерзкое здание в три этажа? Очевидно, какому-то сумасшедшему или иностранцу. Хотя это почти одно и то же, так ведь? Жак быстро поднимался по одинокой лестнице к не менее одинокой двери. И как только та со скрипом открылась, панк стал целовать губы, щёки, лоб, шею — всё, что можно было поцеловать на теле юноши. Костлявые пальцы Жака забирались под одежду, под нижнее бельё, немного забирались в сердце Грязи. Последний ненавидел этого панка чуть меньше всех остальных, ведь он всё-таки не мог постоянно игнорировать влюблённость этого человека. Это было бы как-то слишком гуманно с его стороны. Гораздо веселее было давать Жаку надежду. «С болью и горечью справится любой, людей убивает надежда», — вот как думал Грязь, когда ласково шептал имя панка тому на ухо и очень сладко отвечал на поцелуй, а после пропадал месяцами или полностью отрицал существование между ними какой-то связи. — Если бросишь наркотики, я больше никогда тебя не увижу. Не делай этого, — на выдохе произнёс панк, делая глубокий толчок вперёд, отчего по телу разбежалась целая волна мурашек, — может, ты передумаешь? — Н-не, ах, нет, я, — выгнувшись в спине, прошептал юноша, — как будто, ах, м-между нами что-то есть, чтобы я р-ради тебя, мм, менял решение. — То есть, между нами нет ничего даже сейчас? — грустно улыбаясь, спросил Жак, наклоняясь к самым губам парня, — совсем ничего? — Ах, ты что, забыл, кем я работаю? Для меня, мм, ни-чего э-эти вещи не, ах, не значат. — Ты такой фальшивый. На последних словах Жак остановился и стал смотреть своим убийственным карим цветом на разгорячённое тело. Он молчал и в немом созерцании глядел на того, кого истинно, по-честному, верно любил уже четыре года и не видел н-и-ч-е-г-о. Не чувствовал, не любил, не наслаждался. Отвращение резким толчком вспыхнуло в сердце, сюита ненависти заполонила разум, феерия красок в страшной агонии пустила по венам ток. Жак сильнее сжал тонкую ногу парня и опустил глаза вниз. И этого человека он так долго надеялся увидеть рядом? Да рядом с ним может быть только такой же… такой же фальшивый и потерянный. И вот она, правда — та правда, что убивает детей и создаёт взрослых: мир жесток. Мир жесток и наполнен такими же, как Грязь и как Жак. Но ужас не в этом, ужас в том, что культура человека — единственная культура в мире, что никогда не меняет себя. Тысячи лет эволюции изменили не человека, а лишь мир вокруг, изменили уровень жизни, техники, знаний. Сами люди не изменились ни на каплю. И Грязь никогда не изменится, даже если будет стараться. Никогда не изменится — это доказательство того, что он человек. — Скажи мне, — вдруг произнёс Жак, снова поднимая взгляд, — ты вообще чувствовать умеешь? Как ты спишь по ночам, зная, что из-за тебя страдает так много людей?! Как ты можешь так спокойно отвергать всех вокруг?! В чём, чёрт возьми, твоя проблема?! Господи, да твои слова как будто мне глаза открыли: ты меня всегда просто использовал! Это ведь так? Я ведь был нужен только ради наркотиков и денег, да? Конечно, я и забыл, что ты очень умный. Но знаешь, — он посмотрел измученным взглядом, — когда-нибудь и ты поплатишься за это. Когда-нибудь и ты встретишь того, кто тебе будет дорог и когда тот предаст тебя, тебе будет очень больно! Может, тогда ты поймёшь, на что… Ха, как забавно, а я ведь даже твоего возраста не знаю. И имени. Тебя ведь не могут звать Грязь на самом деле. Скажи уже хоть что-нибудь! Неужели тебе даже сейчас всё равно? А у Грязи взгляд был вывернут наружу, он вворачивался в своё тело, словно каракатица, пытаясь найти там что-то, хоть какие-то слова, хоть какие-то эмоции, но там не было ни-че-го. Возможно, если бы сейчас в его крови было бы хоть немного героина, он бы смог как-то ответить на крики Жака, но организм был чист. Почти чист: ложь и желчь, к сожалению, ничем не сотрёшь. И панк тоже смотрел на Грязь, пытаясь найти в нём хоть что-то привлекательное, но и там не было ни-че-го. Ему разонравились родинки на щеках, разонравились острые скулы, длинные ресницы с проседью, короткие чёрные волосы, серые глаза, подобные двум болотам, бледная кожа. И в длинных уродливых пальцах, и в худых ногах, и в кривой спине, и в вечно трясущихся руках больше не скрывалось ничего таинственно-манящего. Перед Жаком лежал просто голый незнакомец, которого отчаянно мечтал держать за руку какой-то там другой незнакомец. И вся та страсть, капли которой ещё остались на коже юноши, моментально улетучилась, исчезла и умерла с тихим криком (громким молчаньем). — Ты, т-ты так и будешь молчать? — А что мне сказать тебе? Что ты не прав? Что я люблю тебя? Чего ты ждешь от меня? Ты винишь меня в своей влюбленности, говоришь, однажды я поплачусь за свои грехи, но, давай говорить честно, — злобно улыбнулся Грязь, глядя в отчаянные глаза панка, — я занимаюсь проституцией. Я не умею ничего, кроме этого. Я даже читать не умею. Как ты думал мне ещё добывать себе наркотики и еду? Это во-первых. А во-вторых, в том, что ты любил меня, уж точно вины моей нет. Любовь — не чей-то выбор, а спонтанное чувство, реакция мозга, дисбаланс организма. Ты был влюблен. В этом ни я, ни ты не виноваты. И в-третьих, человек не платит за что-то в далеком будущем, человек всегда платит собой. Ты сам — единственная правильная валюта. Тот, кто ты сейчас и есть отражение того, сколько всего плохого ты сделал. Так что, посмотри на себя и задай очень простой вопрос: кем являюсь я? А потом подумай, кем являешься ты. И когда увидишь разницу между нами, надеюсь, ты поймёшь, о чём я говорю. А теперь давай закончим этот цирк, кончи уже в меня и дай мне наркотики, я всё-таки собираюсь бро- — Ты чёртова проблема, — перебил его Жак и, злобно скалясь, положил руки на шею парня, — я не понял ни единого твоего слова. Да и не хочу понимать, знаешь ли. — Что ты делаешь? Эй, я серьёзно! Что ты делаешь?! — закричал юноша, чувствуя, как рука панка сдавливает ему горло, — что за холокост на двоих ты устраиваешь здесь? Отпусти меня, чёрт возьми! Эй, ах, о-отпусти. — Что я делаю? Избавляю от тебя людей! Знаешь, а ведь тебя правильно называют! Ты и есть грязь, самая настоящая грязь! Зачем ты родился вообще? Ты ведь самый настоящий мусор! Раньше я этого не понимал, но теперь точно вижу: ты подделка. В тебе нет ничего настоящего, даже глаза стеклянные! Тебе в самую пору умереть сейчас! Посмотри на себя, ты ведь можешь только ранить людей! Ты делаешь всем больно! Я ненавижу тебя! — Отпусти, отпусти м-меня, — хрипел Грязь, пытаясь оторвать руки Жака от своей лебединой шеи. — Что, — отчаянно засмеялся панк, — боишься умирать, да? Боишься смерти? — Н-не б-бою-юсь, — он очень боялся. — А я и не собираюсь тебя убивать, — произнёс Жак, резко ослабив хватку и начиная жестко вбиваться в парня, из-за чего вниз по полу потекли капельки крови, напоминая заходящее солнце, — такую суку даже убивать стыдно. Лучше делать так, как ты: оставить страдать. Жак захватил руки парня и вознёс их выше его головы, растягивая кости до болезненного спазма. Он делал толчки с такой ненавистью, что, казалось, тот ласковый и нежный Жак исчез, как, наверное, исчезла Атлантида. Грязь дрожал и скулил от боли, но угрозы его смерти не было, поэтому он никогда бы не стал жаловаться. Всё-таки, его имели и более сильно, особенно в самом начале, потому что мир жесток. Желание бросать наркотики резко отпало, ведь истинная причина их употреблении была именно в том, что с этими ненадёжными ребятами тебе обеспечена беззаботность, поддельное счастье и спокойствие. Только благодаря ним Грязь мог абстрагироваться от всего сущего, потому что это глупое сущее счастливым этого парня совсем-совсем не делало. — Лучше бы ты умер в самом начале, — сказал Жак, кончая прямо на лицо юноши и отбрасывая дрожащее тело в сторону, на холодный бетонный пол, — живёшь, как собака, так иди и умри так же. Грязь закрыл глаза и попытался уснуть здесь: во сне боли не чувствуешь. А утром он сможет как-то подняться и пойти искать себе героин — умирать он точно не собирался. Парень слышал тяжёлые шаги Жака и проклятья, оные тот рассылал всему миру, и не чувствовал ни-че-го. Было совсем немного страшно, очень больно и холодно, но, кажется, Грязь так сильно хотел перестать чувствовать себя человеком, перестать чувствовать вообще, что у него это действительно вышло. «Всё-таки, — думал про себя юноша, — быть счастливым гораздо проще, чем быть отчаянным. Я выбираю героин абсолютной опустошённости. Я выбираю отсутствие памяти. Я хочу её выкинуть, закопать, расчленить и продать. Продать кому-нибудь вроде Жака, ведь именно такие, как он, делают наш мир таким отвратительным».