Падаль

Глупец, побитый штормовой волной, Как в тихой бухте — рад, что в смерть упрятан… ©

— Смотри на это изуродованное небо, — говорит он улыбаясь, — его тошнит прямо на нас, — затем размахивает перед собой руками, словно ловя ими капли дождя, и насвистывает мотивчик песенки из какого-то мультика. Дождь бьет по лицу небольшими шлепками. Чимин смотрит серому бескрайнему небу прямо в лицо, он опускает взгляд и смотрит на слипшиеся мокрые волосы своей птицы с подпаленными крыльями. На то, как по его лицу струится вода, а он улыбается. Припрыгивает на месте, выглядит в тот момент больше как довольный щенок, а не птица, и все же. Чимин сжимает свои замерзшие руки в кулаки, переворачивается на бок, теперь и вовсе лицом к нему, подтягивает к себе ноги, согнувшись в позе эмбриона. Соленая вода бежит по ним, как стрелки часов в перемотке. Их ручьи смешиваются с теми, что на асфальте, и утекают в канализацию. Где всем им и место. * * * Ветер накреняет ветви деревьев, и листья шуршат от их порыва. Некоторые отрываются и опадают на землю. А ведь им ещё рано. Зеленые же ещё совсем. Чимин ловит один из этих листков и сжимает его в руках. Он знает: теперь уже поздно, и как бы листику ни хотелось вернуться к дереву, как бы он ни плыл против течения, как бы ни летел против ветра — дерево уже не прирастит его обратно к старой ветке. Пак прячет его в карман куртки и поднимается на свой четвертый этаж. По подъезду гуляет приятный аромат выпечки, Чимин подозревает, что это от двери соседей напротив. Он вдыхает аромат посильнее и поворачивает ключ в замке. Слышит, как недовольно урчит в животе. Как желудочный сок разъедает там сам себя. «Ну что же ты», — думает Пак, — «сейчас мы зайдем и заварим какой-нибудь пакетик быстрого приготовления». «Ну что же ты», — словно утешает он его, — «Все пройдет. Не нужны нам никакие выпечки». Пак чуть обжигается об кипяток, когда заливает им свой сегодняшний ужин, и улавливает, как недовольно за окном свистит ветер. На улице холодает. В его душе, полной отходов, тепло и вовсе понятие неизвестное: в его так называемой душе вечная сырость. Если подумать, наверно, как-то так и выглядит пустота. Это вовсе не туман и пустынная дорога, что привыкли изображать на картинках в интернете. Это сырость. Вечная непроходимая сырость. Эта сырость настигает Чимина ещё в детстве, а с течением лет ещё и обрастает грибком и прочей мерзостью. Пак расценивает день, как фон в видео на перемотке. В котором на стуле стоят старые большие часы и стрелки мчатся, просто удивительно, как они не ломаются или не перегорают от такой скорости. А тот фон остается прежним, не изменившись ни на каплю. Даже перемена времен года — Зима. Весна. Лето. Осень. Ничего не меняют. Хотя Пак как-то было думает, лежа под одеялом зимой и глядя в окно на белое небо, что все пройдет вот с этой зимой. Что наступит весна, лето, и все станет чуть лучше. Быть может, он даже сможет дождаться какого-то понятия будущего. Но проходит и та зима, и следующая, и последующая — и ничего. Ничего не меняется. Разве что только разрастается жалость внутри, вместе с теми грибками. Жалость к себе и к этой обреченности. В бессмысленности переживается весна. В бессмысленности переживается лето. В бессмысленности наступает осень и снова зима. Понятие смысла не обретается ни в прочитанных книгах, ни как в таковых интересах. Все гаснет прежде, чем начинается. Маяк в его море ломается, и он разбивается об рифы. Снова и снова. Снова и снова. Чимин выходит на лестничную площадку, прислоняется к облупленной краске на стене и достает из кармана чуть сырой, но все еще зеленый листик. Рассматривает его, поднимает над лицом. Смотрит через него на свет, горящий в коридоре. И слышит, как открывается соседняя дверь. Слышит, как оттуда выходит сосед, как он чиркает по зажигалке и отравляет и без того давно отравленный воздух. Пак прячет листик обратно в карман и здоровается с соседом. А тот в ответ лишь смотрит таким взглядом, с которым обычно смотрят на раздавленного, размазанного по асфальту колесами машины голубя. Как на разлагающуюся плоть. Труп. Пак не обижается, понимает, что он прав. И все остальные тоже. Он ведь и правда всего лишь разлагающийся труп, отчего-то до сих пор ещё не закопанный как можно глубже под землю. Отчего-то все ещё блуждающий среди этих, так называемых живых. Пак уже давно не разговаривает с родителями. В этом нет необходимости, да и у них своя, вполне счастливая теперь без изъяна в виде Пака, семья. Чимин рад за них. Он рад, что после пары-тройки раз дозвониться, они не делают повторных попыток. Им все равно не о чем разговаривать. И никогда не было о чем. В конце концов, о чем разговаривать с трупом? С разящим за километр своей вонью в виде пустоты, отходом. Правильно — ни о чем. Он никого из них не винит за такое отношение. В конце концов, он сам же этого и добивался. Желал, если так можно сказать, наконец-то полного одиночества, что было тогда раньше чуть попорчено чужой мнимой участливостью. А теперь вот. Все вроде как на своих местах. Все правильно. Чимин лежит на кровати и царапает кожу на запястье, царапает шрам на предплечье, на голени и у лодыжек. Иногда они чешутся. И Чимину хочется вскрыть их по новой. Совсем немножечко. Просто, чтобы убедиться, что под ними ничего нет. Ничего живого. Пак не переворачивает календарь с октября. Он даже не всегда уверен, какое на дворе число. Это не так важно. Есть понимание времени года и ладно. Часы все ещё тикают и, наверно, тоже ладно. Впрочем, ложь это. Нет, не ладно. И не «ок». И не хорошо. Потому что с тех самых пор, как бессмысленность переступает порог его осознания и та слабость проникает внутрь, он только и ждет, когда это время встанет. Когда для него оно, наконец, остановится навсегда. Он размышляет о способах, благодаря которым мог бы исчезнуть, с тех самых пор, даже ещё имея каких-никаких друзей и приятелей. Даже веселясь, смеясь с ними над шутками. Играя с ними в карты. Даже впервые целуясь. Даже занимаясь сексом. Он думает о том, каким образом мог бы исчезнуть. Как, например: он мог бы упасть с эскалатора и переломать позвоночник. Мог бы прыгнуть под поезд, пока друзья обсуждают девчонку с соседнего класса. Как мог бы выпрыгнуть из окна квартиры одного из приятелей, пока остальные делятся своими планами на будущее. Или мог бы остановиться посреди быстрого течения и перестать двигать конечностями и стараться плыть, пока остальные жарят шашлыки на берегу. Он мог бы вздернуться на дереве, под которым они с семьей устраивали так называемый пикник. Иногда он даже, бывало, превращал эти раздумья в игру. Например: возвращаясь со школы, он перепрыгивал через трещины на асфальте и ставил сам себе условия, что если все же не допрыгнет и угодит в одну из них — его сегодня обязательно собьет машина. Или если, пока едет вниз в лифте, до открытия дверей он не успеет повторить весь стих, что когда-то задавали в школе — его забьют до смерти. Прямо в этом лифте. В своей голове Пак постоянно то и делал, что накидывал на себя невидимую петлю, вставал на стул и отталкивался от него. А тем временем фон оставался все тем же. Даже когда переехал из родного города, даже когда устроился уборщиком в ночную на автомойку. За окном по-прежнему был лишь фон к быстро мчащимся стрелкам. Дул ветер. Шел дождь. Светило солнце. Шел снег. Гремел гром. Стучал град. Блестела молния. Как гифки в «тамблере». Чимин кидал на них взгляд, и они тут же забывались в потоке мыслей о прочем «ни о чем». Прежде чем открыть глаза по утрам, Пак переворачивался на спину, лицом к потолку, и отсчитывал до шести. Открывал глаза и смотрел своим стеклянным взглядом мертвеца на крючок на потолке, на котором должна была бы висеть люстра. Он надеялся, однажды открыв веки, увидеть на нём свое болтающееся тело. Труп. Тот самый, что и должен быть, а не тот, что всё ещё тратит ресурсы природы и еды для поддерживания паразитов в мертвых клетках. Чимин, бывает, часами смотрит в одну и ту же точку на столе. Глядит на ветку за окном. На стрелку, что отсчитывает секунды. На название давно прочитанной книги на одной из полок. Он не смотрит телевизор, не слушает радио. Редко слушает музыку. А если и слушает, то крутит по кругу одно и то же произведение годами. Пак редко заходит в интернет. Бывает, читает там какие-то новости, фразы, которые вроде как должны поддерживать. Вдохновлять. Листает свою страницу с выдуманным именем и черно-белой картинкой ветки на аватарке. Такой же почти, что и за окном. Он уже давно не ищет того, что могло бы поднять его настроение. Он знает, что панацеи* от его состояния не существует. То есть есть одна такая, но и после нее, предположительно, следует очередное ничего. Наверное, именно поэтому его труп всё ещё продолжает разлагаться среди тех, кто дышит, а не тех, что на пути к кремации или поеданию червями. Как бы то ни было, его тело, как и полагается, каждый год празднует свой День рождения. Он даже, бывает, покупает торт по такому случаю, зажигает свечку. Одну единственную. Выключает свет и тихо поет себе: — С Днем рождения, Чимин. С Днем рождения тебя, — затем гасит ту свечку подушечками пальцев. И даже не морщится. Он съедает торт за один присест, заталкивает его в себя, запивает каким-то дешевым алкоголем, от которого все равно не пьянеет, и до самого утра, так и не включив света, глядит в окно. На ту ветку за ней, поет себе праздничное «с Днем рождения». Когда чихает, он желает себе же — Будь здоров! Прямо словно проклинает. Но продолжает так делать. Чимину каждую ночь снятся сны, с самого детства. Точнее будет сказать, кошмары. И только они. Он часто просыпается среди ночи в холодном поту, с прилипшей к спине мокрой майкой. Пак знает: ему снятся призраки его прошлых жизней. Его ранений и смертей. Снятся монстры из каждодневных мыслей, что там, в кошмарах, обретают форму. Снятся гниения, мухи на трупе, навоз, полный жуков. Снятся мертвые птицы, сбитые машиной, попавшие в огромный вентилятор. Подстреленные, разрезанные, выпотрошенные, и снится, бывает, один и тот же гриф с чуть сожженными крыльями. Тот гриф сидит на ветке, той самой, что за окном, и ждет. Наверно, он ждет, пока труп, называемый Чимином, откроет окно. И он, наконец, сможет со всем этим покончить. И Пак не против, он тянется к окну, к замку-крючку на старой деревянной оконной раме. Он дергает его, но тот не поддается, а гриф все ждет. В его темных пустых глазах отражается вся окружающая их действительность. Абсолютно бессмысленная, в которой сколько ни жди — будущего не наступит. Его не существует. Фон за окном однажды обретает ещё и запах. Не аромат, похожий на тот, что исходит, бывало, из-под соседской двери. А самый естественный запах разлагающейся плоти. Эта вонь просыпается вместе с Чимином. В один из дней. И, казалось бы, то, что хуже быть уже просто и не может, становится ещё безобразнее. Пак понимает, что заслужил подобное. В конце концов, чем ещё пахнуть отходу вроде него, кроме как падалью. Ничего удивительного. Правда. Для самого Пака во всяком случае, но не для окружающих. Тех, что живых. Что пытаются ими быть. Они тоже чувствуют эту вонь. И это отвращение бьет в глаза, как резко возникающая в темноте фара. Кто-то прикрывает нос, кто-то рот. На работе, едва завидев его, быстрее надевают маску, прежде чем, так сказать, скорее попрощаться. Чимин не может ни заглушить этот запах, ни смыть. Это клеймо — с ним ничего не поделаешь. У кого-то там имена, у кого-то фразы, рисунки какие-то, а у Пака вот запах. И пойди разбери, почему так. Что же, хоть тем более понятно тогда, откуда тот гриф в его снах. Значит, где-то он есть и в реальности, и раз уж судьба решила удавить его подобным образом — Пак не против, флаг ей в руки. Только он сам в этом действии особо долго участвовать не собирается. Ему немного смешно просто от того, что подобная «честь» выпала и на его дохлую душу. Предначертанных друг другу людей было ведь не так уж и много. Многие всё еще встречались, размножались и существовали по старинке. Влюблялись в кого-то с курса, к примеру, женились, заводили детей, нянчили внуков и умирали, без единого понятия о метках. А некоторые, на тебе. Для них был выбран кто-то определенный. Кто-то, как говорилось, «с идентичной родственной душой». Особой связью. Паку было немного противно просто даже от представления, как эта самая душа там выглядела. Желания найти или что-то подобное в нём ни на секунду не наблюдалось. А времена года, тем временем, все менялись. Соседи и люди на работе к вони уже почти привыкли. Хотя он все ещё слышал, как порой за спиной они называли его «падалью», «скунсом» или «мертвечиной». Он не мог их за это винить. Не мог на это обижаться или злиться. В конце концов, так ведь оно и было. Чимин приходил домой и заваривал вермишель быстрого приготовления. Редко, бывало, варил рис. На самом деле, предпочтение вермишели он отдавал лишь по той простой причине, что, может, хоть она сжалилась бы над ним однажды, таким жалким и убогим, и убила наконец. Какой-то ядовитой добавкой, что оказалась бы в пакетике приправы, к примеру. Хотя, конечно, такая надежда была так же бессмысленна, как и вся его жизнь. Крючок на потолке, все еще смотрел на него с надеждой. Именно так, он смотрел на Пака, а не наоборот. Он словно говорил ему — «Давай же. Сделай это уже, унылый мудак. Говна кусок, все равно же знаешь, все бессмысленно». Чимин соглашался с каждым его словом, Пак даже приносил порой табуретку, но не находил толковой веревки. А может, оправдывался просто таким образом перед самим же собой. Подозревал ведь, что за тем поступком, скорее всего, последует очередное ничего. Ни вверх, ни вниз, опять нигде, среди сырости и прогнивания столетий. Одна сплошная безысходность, как ни крути. И снова, как по кругу, всё те же мысли, что помереть, возможно, все же лучше. Хотя бы не нужно будет больше зря напрягать эту землю своим присутствием. Но вновь и опять, и снова все повторяется: работа-дом-работа и так далее. Тот же фон. Те же бессмысленные разговоры. Те же ноющие дети в общественном транспорте. Те же недовольные старики, жалующиеся на молодежь и говорящие, что раньше все было по-другому. Раньше все было лучше. Те же картинки в интернете, отфильтрованные по сотне раз на фотошопах. Те же бессмысленные споры ни о чем. Те же взгляды, полные недовольства, презрения, отвращения, равнодушия, выхода из ситуации и ее отсутствия. Та же ветка за окном, в конце концов. И никакой гиены, грифа или вороны. Или кто там ещё питается падалью? Никого и ничего подобного. Все та же унылая обреченность, сотканная из слабого понятия «жизнь». Чимин закрывает глаза и перед самым сном тешит себя надеждой, что не проснется на утро. Что его труп будет разлагаться и вонять как минимум месяц, пока хозяин квартиры не заявится недовольный, с расспросами — почему Пак не перечислил ему деньги. Хотя нет, с таким-то запашком его, скорее всего, обнаружат уже к концу недели. И одно «ничего» поменяется на другое идентичное «ничего». Дурость какая-то. Бестолковый круговорот воды в природе. Круг. Ноль. Ни единого угла. Чимин обретает новую привычку, если её можно так назвать. Теперь он не идет прямиком домой. Он идет в парк. Он идет на речку. Он идет куда-то, куда ноги ведут. Просто идет — все, что от него и требуется. Затем садится где-нибудь там, причем не важно: на скамейку, на траву или даже на асфальт. И все, просто лежит. Просто тупо смотрит перед собой. Его не волнует ни дождь, ни град, ни снег. Ни лающая над ухом собака или щенок, которого прогуливает хозяин. Его не спрашивают, все ли в порядке. Конечно, кто же подойдет к падали и спросит о её состоянии. Они же не дебилы. Все верно. Чимин — всего лишь труп. Разящий падалью, разлагающийся годами труп. Пак ложится на занесенную снегом скамейку и ощущает легкие холодные покалывания от приземляющихся на его лицо снежинок. Он не боится заболеть. Ему и это слово-то не известно. И, не потому что бесстрашный. А потому что все равно. Потому что ровно. Одна прямая и больше ничего. Чимин закрывает глаза. Зажмуривает их посильнее и различает еле улавливаемое мяуканье. Видимо, то животное думает, что у него есть что поесть. Как же это существо ошибается. Пак его не видит, но и прогонять не собирается. Сам уйдет, холодно ведь, да и кушать ему хочется. Некоторое время мяуканья и правда становится не слышно, но потом оно повторяется, будто мелькает: становится то ближе, то дальше. Словно у того кота вырастают крылья, и вот он летает вокруг него, как муха, и чего-то от него требует. Пак чует в воздухе запах чего-то палёного, и лишь поэтому открывает глаза, садится на скамейке, как в обществе и полагается. И видит его. Непонятное странное нечто, в капюшоне с ободранным пухом и коробкой в руках. Оттуда, к слову, то самое мяуканье и доносится. Нечто стоит прямо напротив него. Оно, точнее он, кажется, выше него ростом. Подходит к скамейке совсем близко и садится рядом, скидывает с головы капюшон, открывая чересчур белому вокруг свою светло-каштановую, чуть прилизанную капюшоном макушку. Длинные ресницы, тут же напоминающие Чимину щетку, которой он драит полы на автомойке. Прямой нос, без единой горбинки, небольшая царапина на щеке и кровоподтек в уголке губ. Он почему-то не отходит подальше, хотя Чимин совершенно уверен, что чувствует этот отвратительный запах, исходящий от него. Он почему-то заглядывает в свою коробку и улыбается белому коту, сидящему там. Улыбается как-то неправдоподобно. Словно не умеет этого и вовсе, а просто пытается, вычитав в какой-то книге или увидев в интернете. Он что-то шепчет коту одними губами, а потом начинает насвистывать мотивчик песенки из уже почти забытого всеми мультика. Парень поднимает на него свои глаза и смотрит. Не так, как все остальные. Иначе. Не как на неведомую зверушку или отвратительное создание или отход. Он смотрит на него своими выгоревшими в глубине карих глаз огоньками. И начинает говорить, у него, оказывается, удивительный, хрипловатый, низкий по высоте и чуть грубый по тембру, совсем отличный от его внешности голос. Он не называет ему свое имя, не спрашивает его. Не спрашивает — что он тут делает? Или — что это за вонь? Или какую-нибудь чушь о погоде. Он говорит: — От тебя вкусно пахнет. И ломает этим что-то ещё, помимо снега под ногами. Он встает со скамейки и добавляет, что коту пора домой. Что скоро вновь будет темно и шумно. Разворачивается и уходит. Его спина исчезает где-то среди белых гор. Кажется, будто он растворяется прямо в снегу. Пак ненароком думает, что, пусть парень и выглядит взрослым, кажется, в душе он тот ещё ребенок. И странный при этом. Не похожий на остальных, так называемых нормальных людей вокруг. Странный — не та формулировка, что описывала бы того парня, Пак понимает это с каждой следующей встречей. Чимин наблюдает, как он снова подходит к скамейке, на которой он полулежит. Непонятно одно, как парень снова и снова находит его. Хотя, а чего же непонятного? Пак закрывает глаза, пусть и не хочет, но осознает, кто этот парень. Его гриф с чуть спаленными крыльями. Его совершенно точно, абсолютно ненормальный гриф. — Как тебя зовут? — решает узнать Пак, сев на месте и глядя на то, как парень гладит кота в коробке. Он носит этого кота с собой повсюду, как успевает заметить Пак, и почему-то всегда в коробке. Чимин лишь смотрит, и самому погладить то животное у него никакого желания не возникает. — Что значит имя? — отвечает вопросом на вопрос ему шатен, — роза пахнет розой, хоть розой назови ее, хоть нет. Пак не допытывается до него с расспросами о том, что это значит, зачем оно ему, кидает короткое: — Чимин, — и ложится обратно на холодную скамейку, на примятый самим же снег. Чуть позже парень тыкает в него пальцем и указывает на снег: Тэхен. Оказывается вдруг выведено там чуть корявыми буквами. Этот самый Тэхен подносит палец к губам и шикает. Словно говорит: ты только никому не рассказывай. А Пак и не собирается, да и рассказывать-то некому, разве что только стенам, крючку на потолке или той ветке за окном. Но они совершенно точно пронесут все им сказанное через века и никому не обмолвятся. Они ведь немы. Тэхен становится разговорчивее. Говорит вне зависимости, слушает его Пак или нет. Просто говорит, говорит с тем котом. Со снегом, с падающими сверху снежинками. С небом. С землёй. С лужей. Своими потухшими большими глазами, он смотрит на редко проплывающие белые облака и рассказывает о своем боге. О боге Морфее* с маковым венком на голове и в черном одеянии, усыпанном звездами. Тэхен говорит, что тот приходит к нему во сне, дарит каждый раз один красный мак и обещает однажды обязательно его отсюда забрать. Навсегда. Парень верит в его слова и ждет того момента. Его совершенно точно ненормальный гриф, бывает, резко перескакивает со сказок и начинает говорить о чем-то совершенно отвратительном, но, тем не менее, каким-то образом естественном. Чимина ничуть не отталкивают эти его слова, он же падаль, уж он-то понимает все те понятия и синонимы к слову «отвратительный». Тэхён тычет в розовый носик кота своим длинным пальцем и говорит, что не хочет, чтобы он умирал от болезни. А потом оборачивается и смотрит этими своими сожженными вселенными на пустого, абсолютно точно никчёмного, жалкого Чимина. И той же ночью в его сон приходит гриф. Тот же, что и раньше. Он сидит все там же, за окном. Только теперь у него появляется голос. Хриплый, поломанный местами знакомый тон. — От чего ты умер? — спрашивает он Чимина, глядя на него через стекло, — От болезни? От истощения? Или, может, от ран? «От чего он умер?» — повторяется в уме чужой вопрос — «От бессмысленности». Пак смотрит на его лысоватое оперение, острый, чуть кривоватый клюв. На большие, совсем не хищные стеклянные глаза и понимает, что гриф себя растерял. И все же хочет надеяться, что однажды он наконец разобьет стекло и склюет его останки, так, чтобы ничего не осталось. Ни единого напоминания о его когда-то существовавшей жалкой сущности. Тэхен всегда появляется неожиданно, неся за собой запах жженых перьев, с двумя-тремя новыми царапинами на лице и разбитыми костяшками пальцев. Кажется, что он тоже не ощущает физической боли как таковой. Рассматривая разорванную кожицу у острых костей и подсохшую кровь вокруг них, Пак лишь лишний раз укрепляется в своих же догадках. Этими разбитыми большими руками Тэхён рассекает перед собой воздух, словно там, перед ним, неведомое запотевшее стекло. — Чимин, смотри, — указывая вперед, произносит он, — там стоит Морфей, — он на секунды две замолкает, затем добавляет, — Теперь я вижу его лицо. Твое лицо. Он словно стирает то видение и улыбается прямоугольной улыбкой, более искренней, чем ранее, натягивая уголки губ так сильно, что почти зажившие ранки открываются вновь, и на них выступает кровь. Чимин молчит. Молчит чудовищно много. Все его диалоги по-прежнему в основном происходят в голове. Он, как и раньше, ест полуфабрикаты, по-прежнему временами обжигает свои пальцы об кипяток. Часами глядит на ту ветку за окном. Меняет зимнюю куртку на весеннюю и в тот момент понимает, что в ее карманах полно прошлогодних листьев. Высохших листьев. Он идет с полными карманами этих листьев в парк, садится прямо на сырую землю под одним из деревьев и высыпает те листья из карманов. Через пару минут, словно учуяв его, как ищейка. Точнее уж, как гриф свою падаль. Появляется Тэхен. Он садится рядом с уже прилегшим на землю Паком. Собирает те высохшие листья с земли и, ползая на четвереньках, рассыпает их вокруг него. Напоминает момент, когда в фильмах обрисовывают труп мелом. Затем парень тоже ложится, прислонившись спиной к его спине, и Пак улавливает, как он немного подрагивает. Чимин глядит вперед, на сырую землю, с ещё прошлогодней, местами желтой травой, смотрит на кору дерева впереди, подтягивает к себе ноги, сжимается в позе эмбриона и наконец прикрывает глаза. Тэхен больше не приносит с собой кота в коробке. Заявляет, что Морфей забрал его и скоро и его обязательно заберет. Он ловит в воздухе несуществующих созданий и говорит, что небо этой ночью снова тошнило. Указывает на лужи, добавляет: «Вон его рвота». И улыбается, вновь раскрывая почти зажившие ранки на разбитых губах. Он кажется что глупым, что умным. Совершенно точно таким, как и положено в их случае — абсолютно ненормальным. И это ничуть не удивительно, учитывая, что отчим полжизни бил его головой об стол. А в школе добавляли теми же ударами головой, только об доску. Ничего удивительного. Кем-то нормальным он быть и не мог. Просто не мог. Не было ни единого варианта. Как-то так получается, что однажды Пак возвращается домой другой дорогой, через парк. Скорее всего, опять на что-то надеется, глядя в ту темень впереди, на еле освещающие его путь фонари. Льёт дождь, а Пак шагает медленно. Будто намеренно провоцируя судьбу. Он никогда не носит с собой зонта и даже капюшона на голову не накидывает. Доходит почти до конца парка и вдруг, неожиданно, видит его. Так получается, что в этот раз не гриф, а он сам выходит на него. Одиноко сидящего на мокрой скамейке под дождем. Тэхен сидит там, задрав голову к небу, и крупно дрожит. Его дрожь заметна даже с расстояния. Даже под тусклым освещением. Парень до побледнения костяшек сжимает доски скамьи рядом с собой. По его лицу, по волосам, по одежде стекает вода, и, наверно, именно в этот момент Чимин ощущает что-то ещё, помимо вечной жалости к самому себе. Что, однако, не разобрать. Он подходит к нему и садится рядом на сырые доски, а Тэхен, будто в привычном жесте, словно делает так каждый раз и уже давно, не сказав ни слова, кладет свою голову ему на плечо. И прикрывает свои большие глаза, с длинными мокрыми ресницами. Пак не знает, сколько они так сидят, сколько воды с них стекает, все то время он пытается сосчитать чужие реснички. Но так и не досчитывает. Сбивается. Он пытается сосчитать все те царапинки, зажившие и совсем ещё свежие, на его лице и опять же сбивается. Он пытается сосчитать линии вен на его больших руках и снова. И снова запутывается. То висящее тело с короткими пальцами на крючке его потолка постепенно начало исчезать. Теперь там висело иное тело. Тело его грифа. С пустыми, застывшими навечно глазами и грустной, будто нарисованной, и тут же, в этой грусти, счастливой улыбкой на разбитых устах. И теперь Чимин, видя это видение, не надеялся на него, полный равнодушия. Он накрывал лицо одеялом и чувствовал, как по глазам текут слезы. Совсем как недавний дождь, под которым они сидели. Он по-прежнему желал конца. Но теперь рядом с этим желанием стояла какая-то тень неуверенности. Эта тень протягивала к нему свои длинные пальцы, смотрела своими абсолютно ненормальными сожженными городами и просила взять с собой. Разложение в его протухающей плоти, как казалось бы, должно было лишь ускориться, но оно, скорее наоборот, приостанавливалось. Однажды он пришел к нему прямо домой. В четыре утра, когда за окном ещё ни единого звука, когда кажется, будто весь город вымер. Есть только синяя полоска света в небе, след от некогда пролетевших самолетов, и тишина. Абсолютная, та, что нравится Чимину. Пак отступил в сторону, пропуская его внутрь, закрыл за ним дверь. Но Тэхен не стал проходить дальше, он устроился на полу прямо там, у порога, не снимая даже уличной обуви, с налипшей на ней грязью. Сел и стал чертить занесенной самим же грязью вновь где-то изодранными пальцами линии на линолеуме. Как оказалось, он рисовал на нем самолет. Несуразной формы, словно с отделенными от корпуса крыльями, но все же самолет. Пак присел на обувную тумбу и глядел, как те пальцы, вечно где-то разодранные пальцы, скользили по полу. — Сегодня он вновь приходил, — зашептал Тэхен, — он сказал, что уже скоро. Сказал, что придет с котом. Чимин не знает, что им руководило в тот момент, но он скользнул с тумбы на пол. Опустился перед Тэхеном на колени, подобрал ту блуждающую по полу руку, сжал ее в своих небольших ладонях и выдохнул на них воздуха. Ему показалось, что теплого. Пак, правда, не понимал, зачем это делал. Но повторил махинацию с выдохом воздуха, в чужие холодные конечности, еще пару раз. — Не уходи с ним, — будто отдельно от него зашептали его губы. «Возьми меня с собой» — вдогонку им произносили мысли в голове, вылезая из души, словно личинки из падали. — Я уже сказал ему, что не уйду без тебя, — улыбается совершенно больной, разбитой, как хрупкая ваза об стену, улыбкой парень. — Спасибо, — тихо добавляет Пак и ложится прямо там на полу, все ещё держа его руку в своих ладонях. Ложится, как на ту занесенную снегом скамейку. На сырую землю. На мокрые доски под льющим вовсю дождем. И лежит так. Как всегда, и не поймешь сколько времени. И не сосчитаешь, который раз. Он стоит на дороге у обочины и наблюдает, как труп сбитого на днях голубя клюют вороны. Втыкают свой клюв в разлагающуюся плоть, как вилы в сено. Тянут куски мертвых тканей и органов. Рвут его как мусор. Криво и грязно. Тэхен резко склоняется к ним, тут же распугивая тех ворон, и тычет пальцем в останки разодранного тела. Чимин не знает, улыбается он в тот момент или нет. А если улыбается, то какой улыбкой? Паку не видно. Он просто наблюдает за этим со стороны, стоя поодаль за его спиной. Смотрит, как его поломанный гриф пытается, кажется, вспомнить свою сущность. Дождь идет днями напролет. Пак почему-то думает, что запомнит это время года. Глубоко внутри, он надеется. Опять же надеется, что этот дождь никогда не закончится. Он сотрёт их с лица земли, вместе со всей этой грязью. Как-то к Паку вдруг приходит осознание, что Тэхен никогда не плачет. «Наверно, грифы и не умеют плакать», — додумывает он про себя. Поднимает на него взгляд. На его большие спаленные города. На тот оставшийся от них сырой пепел. Опускает глаза на вечно побитые руки, на сломанный на днях палец на левой руке. И хочет, чтобы он все же выплакался. Хотя бы раз. Чимин ведь никому об этом не расскажет. Но Тэхен улыбается. Улыбается этими губами, полными трещин. Он говорит, что он самолет. Что он бумажный самолетик, который пустили в окно и забыли. Говорит, что небо снова тошнит. Что черви под землей просят его порой откопать их. Что корни растений просят его достать их из земли. Рассказывает о своем боге. О маках из его снов. И вдруг замолкает, вытаскивает из кармана желтоватый листик, принадлежавший когда-то ясеню, и протягивает его Чимину. Говорит, что тот оторвался, но не беда, ведь он пообещал ему, что Пак о нем позаботится. Этот абсолютно точно ненормальный парень вкладывает листик в ладонь Чимина и уходит. Ему пора. Ему куда-то пора. Куда — неизвестно. Скорее всего, в никуда. В котором единственный, кто дает ему какую-никакую надежду, это приходящий в его сновидения бог Морфей. Теперь с лицом Чимина, как он не раз заявляет. Пак достает тот листик из кармана, кладет его на кухонный стол и гладит подушечками пальцев. Как Тэхен зимой гладил того кота в коробке. Ветер вновь свистит за окном и вдруг стучит в его окно, ударяя по нему той веткой. Похоже, начинается шторм. Пак подносит листик к лицу и улавливает запах. Запах жженых перьев. Почему-то именно сегодня он ударяет по голове особенно остро, и собственный запах разлагающейся плоти отходит на второй план. Ветка стучит в окно снова, словно пытается его разбить. Слышится булькающий звук вскипевшей в чайнике воды. Чимин выключает плиту и, так и не убрав листик от лица, застывает посреди кухни. А что-то, что обычно никому не хочется показывать, начинает скользить с глаз, капать с подбородка на домашнюю футболку. Что-то все не останавливается. Пак отмирает, выходит в коридор, надевает ботинки, накидывает куртку и выходит из квартиры. Оставляет закипевший чайник и крючок на потолке вновь в одиночестве. Он чувствует этот запах и там. На улице. Ветер с силой накреняет деревья, льет дождь. С таким напором, как будто это вода из душа, включенная на всю мощь. Это не небо… тошнит. Чимин сам не знает, куда он идет. Причем переставляет ноги очень быстро, ему с каждой минутой все холоднее. Он слышит, как громко в груди стучит сердце. Оно стучит. Живое внутри падали. Пак выходит на какую-то пустую дорогу с разломами на асфальте. С такими же почти трещинами, что и те, которые остались в детстве, через которые он перепрыгивал. Теперь уже не прыгает, а наступает на них, двигается дальше. И видит его, сидящего прямо в луже. Хлопающего бледными ладонями по воде вокруг себя. Своего абсолютно ненормального грифа с жжеными крыльями. Пак подходит к нему почти вплотную, глядит на темную макушку, возвышаясь над ней. Вытаскивает одну руку из кармана куртки и протягивает его открытой ладонью. Но Тэхен не тянется к ней, не вкладывает в нее свою. Он не протягивает руку в ответ, смотрит только то на лицо Пака, то на небо за ним. С которого падают крупные капли. Которые стекают по его лицу и волосам. Извиваются. Путаются. Теряются. Он снова растягивает свои, теперь совсем посиневшие губы в улыбке. Широкой улыбке. Вроде настоящей. Снова ломает шкурки засохших ранок на губах, на их уголках, на них вновь выступают красные бисеринки. И, смешиваясь вместе с дождем, эти красные капельки размываются, становятся розовыми, затем и вовсе исчезают. Тэхён смотрит этими огромными глазами в его. Смотрит за него. Смотрит не мигая, не отводя взгляда. Он никогда не говорил и не говорит о бессмысленности, хотя, Пак совершенно точно уверен, знает о ней. Этими глазами, в которых живут мертвые планеты. В которых, замерзнув, затонула Атлантида. В которых, бывает, отражается бледная, похоже, уже тоже разлагающаяся луна, он пытается увидеть что-то ещё. Может, звезды, а может, след от самолетов или сами самолеты. А может, свет, какое-то свечение. Скорее всего, что-нибудь такое. Он смотрит так открыто. Своим совершенно точно, абсолютно больным, разрушенным сознанием. Он все ещё пытается там что-то увидеть. Пак опускается рядом с ним, на ту же ледяную лужу. Садится плечом к плечу. Достает из кармана сырой листик ясеня и вкладывает в ладонь Тэхена. В холодную ладонь, с тем медленно срастающимся сломанным мизинцем. — Отдай мне его снова завтра, ладно? — говорит ему Пак, — и послезавтра. И после послезавтра, и каждый последующий день. Месяц и год. Я буду возвращать его тебе вечером, а ты отдавай его мне снова, каждый новый день, — Тэхен смотрит на свою ладонь с толикой какой-то неуверенности и тоски, но кивает. Прячет листик в карман ветровки. Дождь бьет по ним, не жалея сил. Пак по-прежнему хочет верить, что он никогда не закончится. Может, он смоет с них хоть каплю от этой падали и сожженных перьев. Может, если подождать ещё, будущее все же наступит? Чимин лежит на этом холодном бездушном асфальте и снова возвращается к мыслям, что все это бессмысленно. Вот только теперь он не жалеет себя. — Сегодня во сне ко мне приходил твой бог, — Пак на секунду замолкает, — Морфей. Он попросил передать тебе, чтобы отныне ты шел ко мне. Сказал, что теперь будет приходить к тебе во сне, если только я буду рядом, — «потому что падаль и гриф должны быть вместе, а не порознь. Гриф не должен оставаться за окном», — не добавляя вслух последнего, думает Пак. Затем тянет руку к чужой ладони, покоящейся на асфальте, и гладит ее, совсем мокрую и такую холодную. Встречает его взгляд, совершенно точно ненормальный, сожженный, растоптанный, тоже уже давным-давно мертвый. Такой родной.