***
Жара осела, оставляя легкий налет на траве, а горящий шар солнца почти касался линии горизонта. Поднявшаяся сизая дымка окутывала его, будто приглашая в свои объятия. В воздухе стояла прохлада приближающего вечера, ветер игрался с листьями на деревьях, а среди ветвей прятались тихо поющие птицы. Маленькие облака собирались в кучку, словно убегая от кого-то. Луи невесомо коснулся лямки своей сумки, подходя к скамейке. Он любил этот сквер за старые деревья, запах газона и отсутствие суеты, что создавали люди. Это место для него — кремово-белый. Его ноги болят, и он знает, мельком глядя на часы, что такси приедет через пять минут. Когда Луи садится, деревянные доски тихо скрипят. Вокруг почти пусто, не считая парня, что сидит рядом. С такого ракурса можно рассмотреть только профиль — изящный нос, скулы и длинные ресницы. На коленях лежит блокнот, между пальцев зажат карандаш, а губы обхватывают его окончание. Ему место в рассказах о космосе и пляже под звездами. Незнакомец окутан туманом из собственных мыслей и картинок в голове, поэтому не обращает внимания на Луи. А Луи обращает внимание на мелкий, как крошки от печенья, почерк. Он не уверен, стоит ли читать (возможно, там описан план по свержению королевы, или грязные подробности прошедшей ночи), но уже не может оторвать взгляда. Длинные строки рассказывают о жемчужных каплях росы, умирающих черных ирисах и последних желаниях. — Почему ты называешь рассвет персиковым, если он нежно-вишневый? — спрашивает Луи, немного не понимая описание. Брюнет отрывается от записей, поднимая голову с широко раскрытыми глазами. — Что? — этого хватает, чтобы он понял цвет. Сиреневый. Голос парня — сиреневый. — Рассвет, — повторяет голубоглазый, — нежно-вишневый, а не персиковый. Он вызывает недопонимание, незнакомец хмурится, и это немного напоминает шторм на море. На устах застывают невысказанные вопросы, но за Луи уже заезжает такси. Никто больше не говорит ни слова, Томлинсон лишь закрывает дверь автомобиля, что спустя минуту едет вниз по лондонским улицам. (Парень в парке зачеркивает персиковый, записывая сверху нежно-вишневый).***
Очередной лист, исписанный крохотными буквами, скомканным упал на пол. На кухне в мусорном баке под раковиной, заполненной кружками, хранится еще больше таких. Гарри сидел уже второй час, пытаясь создать целостный образ. Но все, что у него было — обрывки фраз, бессмысленная каша из слов и пустая бутылка из-под вишневого сока рядом. Герой в голове получался картонным и ненастоящим. Гарри не знал цвета его глаз — серые или зеленые с желтоватым оттенком возле зрачка, с какой стороны родинка на лице и насколько густые брови. Из записанных предложений формировался клон без недостатков, которые делают людей индивидуальными. Возможно, в жизни он поправлял прическу руками и никогда не заправлял кровать, а под пером писателя тратил полчаса на укладку и после каждой еды мыл посуду. Гарри отбросил ручку с блокнотом на диван, решая отвлечься. Пульт в руках — не лучший выбор, но смена занятий тоже неплохой способ найти вдохновение. Он пролистал канал с клипом попсовой песни и новости, останавливаясь на трансляции показа мод. Гарри смотрел на лакированную обувь, выбритые лица и идеальную походку. В голове крутились лишь описания-клише. Но это прекратилось, как только очередная модель прошла перед камерой. Стайлс уверен, что видел этого парня. Нет, не в смысле в популярном журнале или какой-то рекламе, он видел его. Только аккуратную укладку заменял творческий беспорядок, дорогой пиджак — легкая рубашка, а наигранный вид — искренность. Гарри схватил блокнот, чувствуя то, в чем так нуждался. (Эту ночь он тратит на написание истории о мальчике с большими мечтами, мятными леденцами в карманах и глазах цвета синей вечности).***
Луи делает глоток, отставляя бутылку. Это ощущается как морской бриз или дождь после жаркого дня. Он чувствует, что ему нужно немного отдохнуть. И, кажется, за пределами своих четырех стен. (Пусть он и очень любит картины на них и цветы в вазонах, что почему-то вянут). Томлинсон надеется, что за сегодня к нему больше никто не обратится, снимая блокировку с телефона. Он прокручивает список контактов до буквы Z, находя номер Зейна. Зейн — это смесь горького шоколада и топленого молока с примесью грецкого ореха. Это глаза цвета зерен какао, смуглая кожа и синий голос. Раньше парни работали моделями вместе, а потом Луи перешел к Dior, а Малик остался в Colin’s. У них были совместные маленькие истории побед и поражений. До того, как голубоглазый успевает нажать на вызов, его окликают. Сначала Луи узнает по голосу, а потом поворачивается, подтверждая свои предположения. — О, ты тот парень с сиреневым голосом, что называет закат персиковым, — восклицает он. — Эм, да, — отвечает парень, стараясь не выглядеть так, будто не понимает. — Здравствуй. — И что ты здесь делаешь? — Меня зовут Гарри Стайлс. Я писатель, — он протягивает руку, пока Луи слабо пожимает ее, ожидая продолжения. — Я увидел тебя на одном показе по телевизору и меня вдохновил твой образ. Ты кажешься мне идеальным прототипом персонажа. — Что же, — Томлинсон переваривает информацию, думая. Внутри живет надежда, что это не невероятно нелепая попытка флирта. Он все еще помнил парня, что пытался уломать его на свидание, притворяясь французским дизайнером. У него были отвратительные желтые носки, слишком много геля на волосах и он не знал ни слова на французском. — Что мне в таком случае придется делать? Позировать тебе или нечто подобное? — Не совсем, — он улыбается, и Луи замечает маленькие кратеры-ямочки на щеках. В них тонут звезды и целые галактики. — Мне просто стоит провести рядом с тобой немного времени. Теперь это в открытую напоминает какой-то подвох, но Томлинсон все равно думает над тем, чтобы согласиться. (Потому что на Гарри нет отвратительных желтых носков, его волосы напоминают крошечные волны, а еще потому, что сирень — любимые цветы Луи). — У меня были контракты с несколькими другими брендами и журналами, но ни разу не было с писателем, — начинает голубоглазый. — А еще я не знаю, как к этому отнесется менеджер, но я согласен. Сюда не пускают никого без пропусков, так что за безопасность не нужно волноваться. Наверное. — Луи Томлинсон, можно задать несколько вопросов? — ни один из парней не успевает сказать ничего прежде, чем женщина в узких очках обращается к нему. — Да, секунду, — отвечает модель ей, поворачиваясь к Гарри. — Я не хочу тебя задерживать, поэтому как насчет позже? Стайлс кивает, а Луи сразу же хватает его руку, черной ручкой записывая номер. (Гарри уже знает, что его главный герой будет рисовать звезды и новые планеты под ключицами и искать бесконечность там, где ее нет). (Они договариваются на шесть вечера, и Томлинсон предлагает пойти к морю, потому что ему нравится, каким цветом оно звучит. Гарри не перечит, как все остальные, когда Луи описывает его цветом одуванчиков, что во время шторма перетекает в апельсиновый. Ему нравится Стайлс, и он улыбается, когда они идут вдоль побережья, позволяя песку забиваться в обувь, а лучам солнца, попадающим на скулы, окрашивать их в медовый оттенок).***
На полу разбросаны исписанные листы, на кровати — журналы, а у ее ножек стоят полупустые чашки с остывшим чаем. В чашке Гарри два кубика сахара, потому что два — его любимое число, а Луи просто не пьет чай с сахаром. За окном начинают появляться первые звезды, напоминая о незагаданных желаниях, пока не затемненные светом луны. В воздухе пахнет летом и цветущими вишнями. (Пусть они и отцвели два месяца назад). Лампы у потолка похожи на отражающиеся в осколках солнце, а сбитые простыни — пену от волн и крем на торте. Гарри видит у себя в голове чужие истории и небо из картин Ван Гога, готовый посвятить этому всю жизнь. Меж строчек теряются губы цвета недоспелой малины и волосы оттенка ореха. Стайлс почти влюбился в человека, которого построил из слов. (И это не потому, что он был отражением Луи). Из динамика телефона фоном звучит голос Ланы Дель Рей, поющей о западном побережье. Луи чувствует ее как светло-бежевый, почти белый. (Белый и сиреневый — прекрасное сочетание). Он отвлекает Гарри от рисования мелких звездочек и сердечек на полях блокнота, из которых пытается построить собственную Вселенную. — Что скажешь насчет этого? — Томлинсон показывает рубашку на вешалке, что только что достал из шкафа. — Ммм, — многозначительно отвечает парень, поднимая зеленые глаза. В них корабли идут ко дну и зарождаются новые жизни. — Ты ведь говорил, что тебе нравятся все рубашки из этой коллекции. — Да, но, — тянет Луи, смотря на вещь в руках. Она цвета ландышей и кораллов. Вся новая коллекция — это приталенные фасоны, легкая ткань, похожая на крылья бабочки, и светлые краски, словно смешанные с молоком. Томлинсону нужно чаще появляться в них для хорошей рекламы, а Гарри приходится выслушивать отзывы и давать советы. И не то, чтобы он был против. — Хотя, знаешь, к черту рубашки, — говорит Луи, кидая ее в сторону. Рубашка может помяться, а грязные пятна станут напоминать синяки, но это никого не волнует. Парень звездочкой падает на кровать, рукой цепляя Гарри. — Почитай мне, — просит он, закрывая глаза. Перед ними звездопад и брызги водопадов. — Я не буду читать тебе хотя бы потому, что еще не закончил, — Гарри захлопывает блокнот. — Так не честно. Я ведь почти твой главный персонаж, — дуется парень, но через минуту уже забывает. — Тогда расскажи мне что-нибудь. Гарри умел красиво говорить. Он описывал места, где никогда не бывал, делал акцент на незаметных мелочах и придумывал грязи в лужах и лучам солнца метафоры. Луи любил слушать его больше, чем начало лета и кексы с вишнями, что можно было есть только по праздникам. Брюнет же в свою очередь любил дарить парню новые миры, что существовали только в фантазиях. В них никогда не заканчивалось клубнично-сливочное детство, а цветы в вазах не умирали. Возможно, реальность слишком часто оставляет потеки черной краски и отдает горечью кофе, но по вечерам от нее можно прятаться в рассказах Гарри, кутаясь в них, как в старый растянутый свитер. Истории не всегда имели счастливые концы, но на них всегда была надежда. Писателю нравилось дома у Луи. Тут было просторно, из окон открывался вид на город, где в солнечные дни стекла сверкали рассыпанными бриллиантами, а на кухне всегда были пакетики любимого чая. В квартире пахло стиральным порошком, пылью на подоконниках и дальними поездками. И пусть они давно перешли черту, где были бы друг другу просто знакомыми, что никогда больше не увидятся после нескольких встреч. Когда между ними царила тишина цвета орхидеи, голос Гарри во время рассказов становился пастельно-лиловым. Луи чувствовал себя в саду сирени и в океане с водой лавандового оттенка. — Давай заварим еще чая, — предлагает зеленоглазый, когда звезды сапфирами загораются в небе. Их хочется собрать в шкатулку у себя в руках, тратя на это всю ночь. — Конечно, — шепчет Луи в ответ, словно боясь, что небесные светлячки от его голоса погаснут. (Они загораются только ярче). (Парни встречают рассвет на кухне, вместе с чайными листьями на дне кружки и обсуждением полумесяцев на рубашках. Гарри чувствует внутри себя лето и не хочет, чтобы это заканчивалось точкой в последней главе книги).***
Солнечная пыль оседает на ресницах, а лучи теряются в зрачках, словно в черных дырах, когда Луи выходит из здания аэропорта имени Джона Кеннеди. В его руке ручка небольшого чемодана, а в легких запах бензина и большого мегаполиса. Он осматривается по сторонам, щурясь от света, надевая солнечные очки. Город вокруг всегда был ярким. И не только благодаря карнизам в магазинах, вывескам и цветам на клумбах. Нью-Йорк раскрывался для Луи маками и гранатовыми розами. Шоссе, разговоры людей и музыка по сторонам сливалась в брусничный и барбарисовый цвета. Он смотрит на пачку сигарет в руках прохожего, вспоминая ошибки прошлого. Тогда у него была американская мечта и свобода вместе с зажигалками в карманах. Сейчас у него есть реальность, синяки, что растекаются бензиновыми морями под глазами после долгого полета, и шесть часов для того, чтобы привести себя в порядок. Но в который раз он повторяет, что никогда бы не отказался от звучащей оттенками красного жизни модели. Красный — цвет крови и цвет жизни. Красный — цвет искусства. — Мистер Томлинсон? — спрашивает водитель подъехавшего на заказ такси. Луи отвлекается от своих мыслей, кивая и садясь на переднее сидение машины, ожидая, когда мужчина поставит чемодан в багажник. В салоне играет Yellow Submarine The Beatles, и это напоминает шестидесятые. Мини-юбки, красная помада и черно-белые фотографии. Шатен никогда не слышал их вживую, но ему кажется, что они бы были янтарными или шафрановыми. За окнами мелькают небоскребы, дорогие магазины и машины. Нью-Йорк — это дома-свечки, что загораются после захода солнца, желтые такси и самое сердце Америки. Луи был здесь уже достаточно, чтобы знать, где готовят самый вкусный двойной капучино, в каком продуктовом магазине можно не заблудиться и какие улицы стоят того, чтобы на них возвращаться. Но в этот раз поездка не будет длиться более недели, так что модель может забыть о ночных огнях и оригинальных чизкейках. Сейчас он думает только о белых простынях в номере, ванне с запахом ежевики и будильнике, который нужно не забыть поставить. (А еще немного о парне с фисташковыми глазами, что находится через океан и пишет о нем книгу).***
Кофейный закат разливался у горизонта, покрытый мягкой розовой дымкой. Небо над головой светилось одинокими васильками, потерянными в бесконечном поле. Луи сидел на махровом пледе, постеленном на полу, пока рядом остывала большая кружка с каркаде. Сейчас он чувствовал себя не Луи Томлинсоном — знак Dior на каждой бирке, тональный крем под глазами и лицо на обложках, а просто Луи — последние лучи солнца, что теряются в волосах, мелкие трещинки на губах и носки, что едва прикрывают щиколотки. Парень крутил телефон в руках, пока мысли вились где-то вместе со стрижами у крыш высоток, а может, и тонули в облаках. Когда небо начало заливаться лиловым, словно художник передумал на счет цвета своей картины, он открыл телефонную книгу, прежде вводя пароль. В истории вызовов первым стоял менеджер (долгие указания и обсуждение планов), а после Зейн (посиделки до трех ночи, громкий смех и игнорирование всех правил), но Луи пропустил их, просматривая дальше, с выдохом нажимая на кнопку вызова. — Лу, ты ведь знаешь, что межконтинентальные разговоры — это очень дорого? — поле из лаванды и пурпурный снег. Звук казался немного скомканным, но цвет голоса был таким же всепоглощающим. — Да, знаю, но… — Неважно, — парень на том конце линии наверняка махнул рукой просто для себя. — Как прошел показ? — Неплохо, — ответил Томлинсон, чувствуя себя комфортнее, чем с одеялом на плечах возле телевизора или за столиком у окна в кафе. Все встречи с писателями заканчиваются расцветающими вишнями в сердце? — Только я чувствую себя лимоном. Из которого получился неплохой лимонад, кстати. — Тогда почему ты не пошел спать, а позвонил мне? — Потому что в моем дне было слишком мало сиреневого, — говорят, что сиреневый цвет нравится безумцам. Луи и чувствовал себя таким, потому что ему третий день подряд снится малахитовое море, где он тонет, и прорастающие из ногтей маргаритки. — Тебе стоит пойти отдохнуть, — настаивал Гарри. — Только если ты расскажешь мне что-то, — Луи устремил взгляд вверх, наблюдая за первыми огоньками. Сколько нужно ночей, чтобы сосчитать звезды? — Хорошо, — выдохнул парень в ответ. Он думал, скорее всего, зажимая между зубами кончик ручки, или же накручивая на палец одну из прядей. Дверь тихо скрипнула, когда Томлинсон открыл ее, входя в номер, оставляя холодный чай на балконе. (Этому можно было бы придумать несколько метафор, но Луи не силен в этом). Когда голубоглазый укрывается простыней, устраиваясь на кровати, он не чувствует происходящее странным или неправильным. Он чувствует лишь усталость, что синими цветами распускается под глазами, пыльцу сонливости на ресницах и голос Гарри, который приятнее чем сон, где купаешься в облаках.***
В небе раздавались раскаты грома, волной прокатываясь до самого горизонта. Они напоминали мольбы диких птиц о спасении и разбивающиеся бокалы с вином. В такой погоде хотелось затеряться, открывая форточку на кухне, включая свет, и позволить вспышкам молний играть в глазах, а дождю смачивать пальцы. Луи сидел в гостиной, пытаясь сконцентрироваться на чем-то кроме шума с улицы. Он никогда не любил грозу. Парень не имел ничего против теплого летнего дождя или осеннего, нагоняющего депрессию, но грохот грома, водопад из дождевой воды и шелест листьев от сильного ветра раскрывались для него цветом ежевичного вина, почти черным. Черный — это плохо. Черный — цвет мертвых бабочек, слез отчаянья и боли. От темноты цвета болела голова, и Томлинсон никак не мог заглушить грозу. Он скривился от очередного раската, прежде чем набрать знакомый номер. — Да? — Эм, привет, — начал Луи, стараясь звучать не слишком уставшим. — Луи? Что-то случилось? — не вышло. У него никогда не получалось держать себя под контролем в такие моменты. — Нет, я в порядке, просто… ты не мог бы приехать? — Но там же гроза, Лу. — Да, но, — Луи замялся. — Если хочешь, я вызову тебе такси. — Нет, не нужно, я приеду, — на заднем фоне послышался шорох, словно Гарри уже начал собираться. — Я просто… спасибо, — ответил парень, кладя трубку.***
Гарри заходит в его квартиру вместе с запахом липы, дождя и лета. В волосах звездная пыль, щеки цвета розового нектара. Он приносит с собой счастье, улыбку и домашнее шоколадное печенье. (На Луи обрушиваются волны сиреневого). Томлинсон отказывается от ужина, поэтому они сразу идут в спальню, плотно закрывая окно и задвигая шторы. Он падает на легкие простыни, а Гарри снимает влажную толстовку, устраиваясь рядом. Между ними — еле заметные разряды, истории и шоколадные крошки. — Ты никогда не рассказывал про свою особенность, — говорит Стайлс, наблюдая за лицом Луи, что иногда приобретает хмурый вид после очередного раската. — Про синестезию? — он выходит из транса, открывая глаза, в ответ получая кивок. — На самом деле, я никогда не находил ее чем-то особенным. — Но, Луи, она удивительная, — в голосе слышны нотки восторга. — Она очень красивая. Многое в своем новом произведении я взял из твоих слов, и это нечто. — В моей голове всего лишь цветом раздается звук, который я слышу, — Луи расслабляется, когда Стайлс запускает руку в волосы, пальцами массируя кожу. — А вот нечто — это твой голос. Я плохо переношу громкие звуки, но ты отвлекаешь от них. Рядом с Гарри он чувствовал кислород в легких, а его внутренности пахли пионами. — Ты, наверное, хочешь спать? — спрашивает парень, когда Томлинсон закрывает глаза. Он кивает, удобнее устраиваясь на подушках, натягивая на себя простынь. — Доброй ночи, — шепчет Гарри, позволяя голосу раствориться в темноте.***
Утро начинается с отключенного будильника, лучей солнца на потолке и духоты в комнате. Воздух все еще хранит остатки ночных тайн, теплое дыхание и безмятежность. Луи открывает глаза, минуту приводя сознание в порядок, смотря на парня рядом. Он полулежит, сосредотачиваясь на тексте из блокнота, выпавший из реальности. Волосы Гарри сейчас — шоколадное безе, а ресницы — лучи вечернего солнца. — Утра, — шепчет Томлинсон. — Привет, — отвечает брюнет, чуть вздрагивая сначала, но потом улыбаясь. — Что ты делаешь? — Пишу, — Стайлс возвращается к блокноту, цитируя. — Любовь — это кровавые закаты и вишни в шоколаде. — Я не согласен с этим, — Луи качает головой, продолжая. — Сейчас уже давно наступил рассвет, а вместо вишен шоколадные крошки впиваются в мою кожу. Гарри требуется секунда на осознание, прежде чем он распахивает глаза, а вопрос остается на языке. Модель притягивает его к себе прежде, рукой путаясь в волосах, прижимаясь к его губам своими. Этот вкус — утро в Париже, печенье с клубникой и мятная зубная паста. А Стайлс лишь отпихивает блокнот от себя, позволяя тому закрыться, сосредотачиваясь на этой реальности. (Потому что любовь — это недописанные книги, оставленные ради поцелуя, и вишневые рассветы в районе сердца).