i will turn myself into a gun

«В Америке для всех жизнь — сплошное счастье, А для евреев она — настоящее чудо». В материнской колыбельной ни слова правды. Ни халы каждый день, ни живого отца. Уже лет с шести Мордекай, засыпая, мечтает только о клочке личного пространства, где не слышно младенческого плача Розы, или Эстер, терзающей скрипку. Впрочем, на следующий год скрипку приходится терзать уже ему, и он ненавидит ее всей душой, вместе с Паганини и народными мелодиями. В его тринадцатый год его третью сестру, еще младенца, забирает корь, и колыбельные в доме затихают навсегда; мать тихо плачет у себя в уголке, накрыв голову прохудившейся шалью, чтобы не разбудить детей. Чудес не существует. Он принимает это спокойно. *** let’s just get going, let’s just get gone Он хорошо помнит свою первую большую работу. До этого Атлас либо подкидывал ему мелкую рыбешку, как материал для тренировок, либо, удостоверяясь в его компетентности, давал одиночные задания. Это же задание, однако, затянулось на несколько дней, и потребовало его совместной работы с Виктором Васко. Пересекаясь раньше, они с уважением оценивали возможности друг друга, но друзьями не стали. Слишком разные — разные судьбы, разные характеры. Васко в их первую встречу еще курил какие-то ужасные сигаретки, вывезенные из Восточной Европы, и не заметил вежливо протянутой руки Мордекая. След Великой Войны на нем был совсем свежим, и иногда от громких звуков его начинало подтрясывать. Не лучшая характеристика в их рабочем поле. Мордекай без особого восторга воспринял приказ сотрудничать с Васко; он предпочитал работать один. Напарник мог защитить от пули, а мог под пулю подставить. К тому же любой напарник по существу своему требовал доверия, слишком редкой валюты, которую Мордекай не собирался тратить. Однако у него не было выбора. Той ночью он облажался, и несколько пуль, хоть и не глубоко, прошили его левую руку. — Я так и собирался сделать, — тяжело дыша, сказал он обернувшемуся на шум Васко. Он лгал, и они оба это знали: не в характере Мордекая было забивать противника куском лестничных перил. Вместо насмешки Васко лишь рявкнул: — Выбирайся сейчас же, — и разбил бутылку о голову последнего из конкурентов. Такой деловой подход заслуживал уважения. Дом горел; огонь из камина перебрался на стропила и стены — заслуга Васко. Тот вышел из горящего дверного проема, как дух мщения, весь в искрах и чужой крови, остановился рядом с Мордекаем и Атласом. Обжигающе-холодный воздух пополам с дымом и запахом горящего мяса жег Мордекаю ноздри, в висках стучало. Васко без слов протянул ему его пенсне, во время драки слетевшее с носа. Целое, без трещин, со следами попыток стереть брызги крови со стекла; мысль о том, что Васко, видимо, неряшливо протер стеклышки краем своего пальто, почему-то разозлила Мордекая. — Спасибо, — все равно сказал он. Васко кивнул и закурил. В полной тишине, прерываемой только потрескиванием пламени, снег нисходил на них, словно благословение Господне. *** Работать с Васко оказывается неожиданно просто. Словак не задает вопросов, бьет без промаха, не пытается перехватить контроль в партнерстве: делает так, как будет разумно сделать, а планы Мордекая всегда разумны. Заодно он пытается учить Мордекая социализации, и лучше бы Васко пытался преподавать ему словацкий, толку было бы больше. Удивительно, откуда у него самого хоть какое-то умение взаимодействовать с людьми; есть ли у него семья, жена, друзья или кто-то еще, Мордекай не спрашивает. Это не его дело, и ему не интересно. Он и так знает, что ответом было бы «нет». У людей вроде них с Васко нет ни семьи, ни друзей. Это неизбежно и не так уж трагично, как звучит поначалу. *** Let’s not talk about it, let’s just not talk. Они стерегут заказ третий час, когда Васко, хмыкнув, говорит ему: — Скучно? Ночь беспокойная, ветреная, и грязноватый свет луны иногда мелькает среди несущихся по небу облаков. В такие ночи нервозность берет свой верх над Мордекаем, забирается под шкуру, пускает дрожь по спине без причины. Может быть, так в голове у него осколок пули смещается на миллиметр. — Это часть работы, — ровно отвечает Мордекай и заставляет себя перестать бить хвостом. — Я знаю, как сделать не скучно. После таких слов обычно открываются врата в ад, как незамедлительно отвечает Мордекай, ожидая в глубине души чего угодно, но Васко лишь достает из внутреннего кармана пальто небольшую коробочку. Внутри оказываются дорожные шахматы, вроде тех, в какие играют в поездах старушки. Мордекай поднимает на Васко глаза. Внутри что-то екает. — Не ожидал, — признает он. — М-хм. — Васко не смотрит на него. Во взгляде его, направленном на потрепанные шахматы, смесь печали и нежности, и, когда он задумчиво проводит когтем по трещинке на белом ферзе, Мордекай отводит взгляд. У него нет права этого видеть, чем бы это ни было. — Белые или черные? — Выбирай, что пожелаешь. Шахматы твои. Они играют минут пятнадцать, и Васко оказывается неплохим игроком. Не таким хорошим, как мать Мордекая, Зиппора, но он терпелив, нетороплив и расчетлив, и помнит о работе даже во время игры, дергая ухом при каждом звуке. — Давно ты играешь? — Мордекай ждет его ответа, но Васко не отвечает. За ворот плаща забивается колючий ветер, и его передергивает. Он негромко напоминает о себе: — Виктор? Это первый раз, когда он говорит имя Васко. Виктор не замечает, в отличие от Мордекая, и только снова дергает ухом, не отводя взгляда от шахматной доски. — С дочкой играли, — говорит он. Больше он ничего не говорит. Они доигрывают в тишине до ничьи, и, едва Виктор собирает фигурки обратно в коробку, как заказ наконец покидает дом. Словно обрывки теней, они следуют за ним; луна подмигивает, разжиревшая за месяц, и ночь бесконечна. *** Митци Мэй крайне хороша собой и раньше играла в оркестре. Это все, что Мордекай знает о ней, появившейся из ниоткуда и занявшей свое место рядом с Атласом. Их общение не отличается длительностью, пока Митци в приказном порядке не предлагает ему прогуляться с ней по магазинам. — Я рассчитывал помочь вам с покупками, миссис Мэй, — выдавливает Мордекай, когда цепкие лапки Митци заводят его к лучшему мужскому портному Сент-Луиса, — вы уверены, что это обязательно? — Ты и дальше хочешь ходить в обносках? — мурлыкает Митци, железной хваткой держа его за плечи, пока портной снимает мерки. — С такой внешностью, как у тебя, нельзя так за собой не следить. Мордекая перекашивает. — Боюсь, я вас не понимаю. — Ты хорош собой. Тебе бы подрасти еще, дорогуша, и Arrow Collar тебя мимо не пропустит… — Мне двадцать, миссис Мэй, — возмущенно вскидывает руки Мордекай, в ответ на что портной говорит ему не вертеться. Митци отмахивается от него, как от глупого ребенка. — Юноши растут до двадцати пяти. Держись, потому что через пять лет все дамы будут на тебя вешаться. Она вручает портному деньги («Не кипятись так, милый, это все равно деньги Атласа»), берет его под руку — немыслимо! — и выводит обратно под яркий солнечный свет. Замешательству Мордекая нет предела, и он не находит ничего лучше, кроме как буркнуть: — Меня не интересуют дамы. Он моментально жалеет об этом, когда Митци поворачивает к нему свои очаровательные глаза и говорит: — Тогда хотя бы Виктора впечатлишь. *** I took the bullet for all the wrong reasons, I’d just as soon kill you myself, I say. Пол перед глазами Мордекая плывет. Он слышит скрип кожаных сапог, топот ног, звон падающих гильз и отдаленные выстрелы, в уши словно воды плеснули, и кровь расцветает у него на языке густым железным вкусом. Он дает себе ровно три секунды, чтобы оправиться от удара и восстановить равновесие. Рывком поднимается на четвереньки и тут же падает обратно, перекатывась: размашистый удар куска арматуры проходит в сантиметре от его головы. Револьвер давно уже был выбит из его хватки, но в рукаве осталась пара ножей; Мордекай отталкивается слабыми еще ногами от досчатого пола, цепляется когтями за плечи громилы-охранника и рассекает ему горло. На руки ему хлещет ярко-алое. Он спрыгивает и быстро осматривается, оставляя захлебывающегося кровью охранника за спиной; первый этаж заброшенной фабрики охвачен хаосом. Свет фонаря, слабо пробивающийся через забитые окна, выхватывает разве что тени и силуэты, сцепившиеся в драке. Небрежным движением Мордекай всаживает второй нож в лоб бросающемуся на него другому охраннику. — Виктор! — выкрикивает он. Пока стрелки Атласа расправляются с остатками охраны, его и Виктора основное задание — найти Патриция, главу зарвавшейся конкурирующей банды. Тот наверняка скрылся на верхних этажах, представляющих из себя лабиринт обломков и брошенных поперек коридора станков. — Черт возьми, Ви- — Здесь, — выплевывает Виктор, выглядывая из потайного хода за тем, что когда-то было приемным столом, — лестница наверх. Идешь? В руках его пулемет Томпсона. — Где ты достал томми-ган? — интересуется Мордекай будничным тоном, пока они, перескакивая через шаюащиеся ступени, бегут наверх. — Он же стоит, как автомобиль. Насколько я знаю, лицензию на него имеют человек сорок в Штатах. — Патриций среди них, — Виктор где-то потерял плащ и одну из беспалых перчаток. Лицо его покрыто слоем крови. — Раздает их своим прихвостням, как леденцы. Я и позаимствовал у одного. — Позаимствовал? — Оторвал ему голову, — просто говорит Виктор, перехватывая пулемет. Томпсон зачищает весь третий этаж, где их ждет засада. Мордекай следует за Виктором, как за тяжелым танком, совершенно спокойно поправляя лацканы пиджака. В конце коридора их манит полуприкрытая дверь. Патриций в прошлом явно был кем-то кроме успешного дельца. Он быстрый и ловкий, прячется в тенях, как сама тень, и не тратит времени на разговоры или попытки объясниться. Войдя в зал за дверью, Виктор получает пару пуль в грудную клетку вместо того, чтобы те попали Мордекаю в голову. Это его не останавливает, и, охнув от боли, он с убийственной силой впечатывает кулак туда, где Патриций был мгновение назад. Еще пара ударов выбила бы из Патриция дух, да и жизнь заодно, но тот отступает в темноту, еще одну пулю отправив Виктору в плечо. Виктор без особых трудностей может убить голыми руками, но скорость и ловкость — юрисдикция Мордекая, и они оба это знают. — Дай мне, — еле слышно говорит Мордекай и замирает. В полной темноте зала только слышно, как влажно дышит Виктор. Мордекай не двигается, молча всматриваясь в тени. Другой напарник спросил бы его, когда он собирается, собственно, атаковать, но Виктор знает его, и это бесценно, это лучше, чем дружба. Сзади и сверху слышится шорох ткани. Мордекай срывается с места. Они пляшут друг за другом так быстро, что все сливается. В хаосе драки и сплетении теней не разобрать, сколько патронов осталось в магазине Патриция, и Мордекай выжидает, пока тот не щелкает впустую. Секунды достаточно. Оттолкнувшись от железного станка, Мордекай прыгает на Патриция, не промахиваясь. Последний из своих ножей он несколько раз всаживает Патрицию в грудь, чуть морща нос от крови, брызгающей на стекла пенсне. Щеку обжигает болью, когда Патриций рассекает ему лицо когтями, но Мордекай не обращает на это внимания, продолжая превращать грудь Патриция в месиво. — Будь добр, не вертись, — без интереса говорит он. Напоследок, когда Патриций перестает извиваться, Мордекай начисто вытирает лезвие его пижонским шарфом, убирает нож во внутренний карман рукава, и лишь потом направляется к привалившемуся к стене Виктору. Губы у Виктора уже синие. При каждом приступе кашля он сплевывает кровь. Мордекай опускается рядом с ним на колени и быстрыми движениями расстегивает его рубашку, невесомо касается широкой груди. Мех вокруг раны мокрый и темный, два пулевых отверстия — совсем рядом, и, судя по звуку, пострадало легкое. Третья рана в плече Мордекая волнует меньше. Все эти пули сейчас бы были у него в голове. — Дыши медленнее, — советует Виктору Мордекай, хотя и знает, что со своим учащенным дыханием Виктор ничего не сможет сделать, — откинься и попробуй расслабиться. В ответ Виктор издает ужасный кашляющий звук, который оказывается смешком. — С тобой… раслабишься. Вместо ответа Мордекай отрывает кусок от рукава рубашки Виктора. Глаза у того закрываются, веки тяжелеют, и он вряд ли слышит, когда Мордекай, перетягивая рану, добавляет: — При желании получится. *** Они обнаруживают друг в друге самые странные вещи, вроде чувства юмора у Мордекая или скрытого чувства вины у Виктора. Первое объявляется, когда Мордекай впервые опаздывает на их встречу аж на четыре минуты. В руках его — чехол от скрипки. — Где ты пропадал? Мордекай с абсолютно непроницаемым лицом поправляет пенсне, сползшее с переносицы. — Рассказывал господам полицейским о скрипочке дяди Хаима. Они были удручены длиной моего рассказа и отпустили меня с миром, даже не взглянув на инструмент. Долго смеялись над глупым евреем. — Он протягивает Виктору чехол, предлагая взять на руки. Чехол куда тяжелее положенного, и, если прислушаться, внутри можно услышать металлический скрежет. Виктор смотрит на Мордекая, на его довольное лицо и на жутковатую сдержанную улыбку, расплывающуюся, как разрез от лезвия. Это первый раз за два с половиной года, когда Мордекай улыбается при нем, и лучше бы он этого не делал. — Скрипка делает честь всему моему народу. В декабре они приходят переговорить со знакомым Атласа, управляющим главной сетью борделей в Сент-Луисе. Хоралы, звучащие на улицах, золотые огни и бумажные вывески обычно только раздражают Виктора, мечтающего, чтобы его оставили в покое, а к борделям он относится предвзято, так что в тот день он не в лучшем настроении. Они заходят через черный вход, проходят по узкому коридору, и за дверью, на которую кто-то — что за издевка — повесил рождественский венок, находят встречающего сутенера. — Господа, — мурлыкает он, — вы в правильном месте, если хотите хорошо провести время. Мордекай брезгливо приподнимает верхнюю губу. — Мы здесь по делу. Нам нужен мистер, гм, Сальный… Джим? Что за имена здесь… Оставляя переговоры Мордекаю, Виктор разглядывает стены, аляповато украшенные к Рождеству. На стенах — плохого качества портреты товара; большинству девушек нет и семнадцати, белые, темные, креолки, мулатки. С каждым новым личиком Виктор все мрачнеет и мрачнеет, пока не заставляет себя отвести взгляд, чтобы сохранить самообладание. — Ромашка, — резко прикрикивает сутенер, в ответ на что щуплая девочка, развешивающая колокольчики на лампах, дергается, — отведи джентльменов к Джиму. Ромашка совсем юна, и Виктор знать не хочет, сколько ей лет на самом деле. Она нервно болтает, в основном с опаской поглядывая на Виктора: на первый взгляд Мордекай не выглядит угрожающе, если не смотреть ему в глаза. — Джимми замечательный, — рассказывает она, поправляя сползающую с плеча бретельку, — он нашел меня на улице, когда я умирала от голода, и взял к себе… иногда он позволяет мне брать дополнительные выходные, если веду себя хорошо и зарабатываю больше нормы, он даже предложил научить меня читать… Он не обижает девочек, вы представляете… Виктор дергает хвостом. — Зачем ты мне это рассказываешь? — Он не хочет звучать грубо, но выходит именно так. Ромашка смотрит ему в лицо, и он видит, какие у нее детские глаза. Когда она отвечает, однако, голос ее звучит пугающе взросло: это голос женщины, которая знает, кто она такая и что ее ждет. — Потому что я знаю, что вы убьете его. И я хочу, чтобы вы понимали, во что это обойдется мне и девочкам. — Она сглатывает, но тон ее тверд. — Мы пришли. Вот его дверь. Она уходит со своими колокольчиками в лапах. Виктор провожает ее взглядом, видит ее спину в открытом платье, худую рыжую спину, темные волосы. Как у его дочери. — Ну как? — спрашивает он Мордекая, когда они уже покидают бордель. Острый холод пополам с запахом специй ударяет им в лица, предвещая скорые праздники. Мордекай покачивает головой. — Доложимся Атласу, конечно, но я уверен, что это не первая встреча мистера Сального со мной. — Он приподнимает бровь. — Ты наслушался слов той девушки? — Нет. Работа есть работа. — Она — не наша проблема, — говорит ему Мордекай размеренно, словно маленькому ребенку, и обычно за такой тон Виктор бы ему врезал, но это не тот случай. Вечером следующего дня Сального Джима, урожденого Винченцо Маскаро, находят с простреленной головой в подворотне, что неудивительно, учитывая количество его врагов; о ромашке, приколотой к лацкану его вычурного пиджака, не пишут в газетах. *** I say I want you inside me and you hold my head underwater, I say I want you inside me and you split me open with a knife. Задания становятся сложнее, ситуации — рискованнее. Прищурившись, даже в самые ясные дни Мордекай видит бурю на горизонте. В таких спокойных глазах Атласа иногда мелькает тревога. Мордекай возвращает Виктору долг, отталкивая его перед тем, как в него разряжают обойму револьвера. Это не первый и последний раз, и этот долг, долг жизни, переходит между ними туда-сюда, пока из долга не превращается в обыденность. Той ночью они обосновываются в дрянном мотеле на отшибе Канзас-Сити. Задание, занесшее их на другой конец штата, выполнено относительно малой кровью, и при свете свечи Виктор латает Мордекаю разодранный бок. — Томас Эдисон вертится в гробу, — отвлеченно рассуждает Мордекай, лежа на кровати и уставившись в потолок. — Столько денег, усилий, нервов и времени потрачено — и все для чего? Чтобы даже на краю Канзас-Сити в заведении с нулем звезд было электричество. Разве я прошу многого. Я скромный. Мне вполне хватит одной лампы, чтобы, пока меня неумело лечат, я мог дочитать моего Расселла. И ровно сегодня электричества нет. — Хватит шуметь, — мрачно обрывает его Виктор. — У тебя ничего серьезного. Но не дергайся. — Раз ничего нет, то и перевязывать не надо, я прекрасно спр- Мордекай собирается вставать, когда вдруг Виктор кладет ему ладонь на живот, словно камнем прижимая к кровати, не давая двинуться. На губах Мордекая раздраженный вздох и что-то еще, чему он не знает природы и причины, что проходит по позвоночнику обжигающим холодом, от чего прижимаются уши; он бледнеет, сам того не зная, но больше не двигается. Глаз Виктора светится в темноте: — Что такое? — Все в порядке, — выдыхает Мордекай. Виктор продолжает на него смотреть. Недрожащей рукой Мордекай накрывает руку Виктора на своем животе и ничего не говорит. Чуть помедлив, Виктор задувает свечу. Нелепая юношеская возня с какой-то напористой девочкой, готовой нарушить заветы мамаши, не впечатлила Мордекая в свое время, как не впечатляли и любовные сцены в фильмах. То, что происходит у него с Виктором сейчас, любовью назвать нельзя. Они готовы друг друга убить. Мордекай расцарапывает Виктору спину в кровь; синяки, оставленные руками Виктора, не сходят потом неделями. Вместе с тем это максимум доверия к другому живому существу, который Мордекай может себе позволить: он показывает Виктору спину, спешно раздеваясь, закрывает при нем глаза и стонет, гортанно, как дикое животное, когда Виктор медленно входит в него. — Быстрее, — шипит он, упираясь ладонью в матрас, и чувствует, как из его рта вниз тянется тонкая ниточка слюны. Спина его сама собой прогибается дугой от удовольствия и боли. — Не знаю, как вы делаете это в Европе, но здесь- С рыком Виктор подминает его под себя и ускоряется, и держит темп, пока Мордекай не чувствует, что сейчас просто завоет. Это было бы возмутительно не так. Когда Виктор вдруг протягивает руку и зажимает ему рот, намертво, как он делает с теми, кого надо убить в тишине, Мордекай благодарен ему, как никогда. Виктор держит крепко, кожа на вкус слегка солона. Мордекай кончает без звука. Секс не мешает их партнерству, как партнерство не мешает связи, как регулярное спасение жизней друг друга не вешает на них никаких обязательств. Иногда это случается. Иногда нет. Иногда в мотелях за километры и километры от Сент-Луиса, иногда в катакомбах Лакадейзи. Иногда на адреналине, и после такого Мордекай с трудом ходит, что раздражает его неимоверно, а Виктор исполосован глубокими царапинами. Иногда, впрочем, они оба в здравом уме и трезвом рассудке, и это самое странное и самое приятное, если слово «приятно» вообще можно отнести к Мордекаю. В своей голове на заднем плане он начинает регистрировать детали: старые шрамы на плечах, спине и груди Виктора, пулевые и ножевые; густую шерсть на кончиках его ушей, почти как кисточки у рыси; небольшой скол на одном из его клыков. Он не знает, видит ли Виктор что-то подобное на нем самом. Время проходит. Мордекай спрашивает себя, кому он позволил эту связь, Виктору или самому себе? Особенно если учесть, что Виктор берет то, что пожелает, но манипулятор из него никакой. Все их ночи вместе похожи и разнятся. Они никогда не целуются. У Виктора тяжелые руки. У Мордекая острые зубы. Мордекай знает, что вряд ли привязан к нему, как привязываются друг к другу нормальные люди, но чувство, которое сворачивается внутри, когда они наедине, — сродни голоду. О, вещи, которые мы придумываем, когда не знаем сами себя. Они всегда гасят свет, всегда смотрят друг на друга в темноте, как будто только в темноте их настоящие сущности обнажаются. *** Did he find that one last tender place to sink his teeth in? Жизнь Атласа обрывается не в одночасье — к его убийству все шло долгие месяцы, если не годы, как безконтрольный автомобиль, набирая скорость вниз под откос. Скорее всего, сам Атлас прекрасно это понимал. Буря на горизонте разворачивалась прямо перед ним, и он стоял на ее пути, одинокий, спокойный, неизменно практичный. Не со всхлипом, но со взрывом — так заканчивается путь Атласа Мэя, а потом продолжается дальше, когда его жена берет в руки его дела. Взявший Мордекая под крыло когда-то Мэй исчезает в небытие, напоминая о себе только фотографиями да портретом на стене. Когда женщина с сонными глазами, женщина со стальной хваткой Митци Мэй встает на его место и занимает его кабинет, Мордекай не удивлен; в ней всегда было это неизменное чувство собственницы, которое подталкивает людей сначала к величию, а потом к провалу. Так он и говорит ей в тот последний вечер, когда Лакадейзи еще полнится людьми, несмотря на недавнюю кончину владельца, когда еще звенят бокалы и сходит с ума саксофон, и Митци с парой ее помощников сидят с ним в тихом углу главного зала. Она лишь приподнимает идеальную бровку: — Ты всегда казался мне образцом верности, Мордекай. — Я верен, — отвечает Мордекай, и, выдержав паузу, добавляет, — Атласу Мэю. — Вот как. Так это вопрос владения? Может быть, дело в том, что я не мужчина? — Мы оба знаем, что это принесет вам немало проблем, мисс Мэй, но не мне придираться к таким вещам, — Мордекай равнодушно пожимает плечами, — и мы оба знаем, что значит быть недооцененным из-за того, что с нами с рождения. Дело не в этом. Ваше время на исходе. Время этого места на исходе, и поворот случился не в одночасье, не в момент, когда сердце Атласа Мэя остановилось. Это тянулось и тянулось, мисс Мэй, я был процессу свидетелем. Его не остановить. Оставьте вашу сентиментальную привязанность, иначе пойдете ко дну. — Значит, я пойду ко дну, но я пойду ко дну здесь, в моем баре моего мужа, с моими людьми. — Митци ощеривается, постукивая коготками по гладкой поверхности стола. — И будь я проклята, если позволю кому-то остановить меня. Тебе нужно сделать выбор, Мордекай. Мордекай вздыхает и приглаживает волосы. Они начинают отрастать и потихоньку виться. Пора стричься. — Боюсь, я уже сделал свой выбор. — Он встает, надевает шляпу и откланивается. — До встречи, господа. Мисс Мэй. Он знает, что в случае встречи встреча кончится плохо. Перед выходом его ждет Виктор. Стоит, как статуя, скрестив руки на груди. — Виктор, — склоняет голову Мордекай. — Будь так любезен, пропусти меня. — Нет. Акцент его особенно хорошо слышен, когда он пытается не взорваться. Мордекай хорошо понимает, что будет дальше. Он видит ближайшие несколько минут так ясно, словно смотрит на картину или читает текст. Он знает, что предстоящие минуты поменяют привычный уклад его жизни так же круто, как поменяла ее встреча с Атласом Мэем в том поезде Нью-Йорк-Чикаго. И он знает, что это не принесет ему удовольствия. — Тебе давно пора отойти от дел, Виктор. У тебя болит колено. Скоро ты станешь медлительным и бесполезным, — он ищет, куда бы ударить побольнее, но самое главное — поубедительнее, — ты подведешь кого-нибудь, а сам погибнешь. Сохрани достоинство. Уйди на покой. Виктор утробно рычит, все так же не двигаясь с места. Слышно, как на зал опускается гробовая тишина, и посетители с испуганным любопытством образуют круг вокруг Мордекая, Виктора и Митци, стоящей неподалеку. — Ты знаешь, что мне не наплевать на тебя. — Ты успел это доказать, — выплевывает Виктор. — Правда, у тебя интересные методы. — Мои методы касаются только меня. — А моя работа — только меня. Прежде, чем ты уйдешь отсюда, тебе придется все мне объяснить, и уж постарайся, я знаю, каким громким ты м— Выстрел знаменует конец тишины. В поднявшемся шуме и массовом исходе гостей Мордекай незамеченным покидает зал, на ходу убирая свой кольт во внутренний карман. Не видно и как бросается Митци к оседающему на пол с простреленным коленом Виктору, не слышно ее причитаний, и не видно крови на полу. *** Полтора года он успешно избегает любых новостей о Викторе и с равнодушием встречает новости о Лакадейзи. В успех предприятия мисс Мэй он не верит, и ему даже не интересно следить за падением остатков былой империи Атласа. Когда, обчистив оружейную Лакадейзи по приказу Асы и уверив себя в своей нейтральности, он узнает о ранении Виктора, Мордекай обнаруживает, как не любит быть прав. *** But I think I’d rather keep the bullet this time. It’s mine, you can’t have it, see, I’m not giving it up. Виктор просыпается в темноте. Еще с закрытым глазом он знает, что в комнате он не один. В своем беспомощном состоянии единственное, что он может сделать — не дать убить себя во сне, а потому он садится, вызывая у себя очередной приступ кашля, и вглядывается в темноту. — Лежи, — раздается ровный голос из дальнего угла, где днем пустовал стул, — тебе нельзя дергаться. Виктор откидывается на подушки. Смертельная усталость в его теле добирается до головы. — Пошел вон. В углу хмыкают. — А ты не меняешься. Не сомневался в силе твоего красноречия, усиленного пулей в груди, но я бы все-таки хотел поговорить. — Вон, — повторяет Виктор. Мордекай материализуется из темноты, собирает себя по клочкам, как хтоническая тварь, подходит поближе и ставит стул рядом с кроватью Виктора. — Я… — он обдумывает слово, — …сожалею о случившемся. Ты оказался в неправильном месте в неправильное время. — Это ты сейчас в неправильном месте. Вали отсюда. — Тебе стоило уйти, когда я предложил тебе. Заметь, я почти оказался прав. Еще немного, и мы бы с тобой сейчас не говорили. Виктор бьет кулаком по близкой стене: — Благодаря тебе, skurvysyn! — Благодаря твоей идиотской упрямости, — шипит Мордекай, — и не надо сваливать последствия на меня. — Ух, как бы ты был доволен, умри я там! — Я- Мордекай обрывает себя, вскочившего в пылу ссоры со стула, заставляет себя сесть, заставляет свой хвост перестать метаться из стороны в сторону. Он представляет себе мертвого Виктора, окончательно мертвого, которому не помогут ни врачи, ни перевязки. Груду мяса без малейшего признака жизни. И признает, что картина ему не нравится. В ней есть что-то противоестественное: Виктор всегда был полон жизни чисто назло всем остальным. В перестрелках и драках, за стаканом виски, во время игр в шахматы, ворча и переругиваясь с Мордекаем, перевязывая ему раны, прикрывая его спину, трахая его на разбитой кровати мотеля. Все эти дни, все эти ночи, во время каждого толчка, удара и кашляющего смешка. Он был тем, чего не было в Мордекае, он был всем, чего Мордекай не понимал, он был тем, чего Мордекай эгоистично хотел. — Я не был бы доволен, — низким голосом выговаривает Мордекай против своей воли, — и ты это знаешь. — Я уже ничего не знаю. Я знаю, что хочу спать. А ты мешаешь. Виктор прикрывает глаз. Он бледен. Очередной приступ кашля сотрясает его, и на повязке проступает красное. Мордекай открывает окно, перешагивает через раму и оборачивается в последний раз — сам не знает, почему. Глаз Виктора закрыт. — Я могу остаться, — предлагает Мордекай. Слова эти чудятся ему эхом, доносящимся из 1926го года, непроизнесенным тогда в зале бара. Виктор не отвечает. Лишь когда створка окна со стуком опускается, он снова открывает глаз, и проводит остаток ночи, уставившись в потолок. *** I will turn myself into a gun, because it’s all I have, because I’m hungry and hollow and just want something to call my own. Мордекай снова приходит к нему через несколько дней, на этот раз уже заходит через дверь, вскрыв замок. — Не помню, чтобы тебя звал, — угрюмо говорит Виктор, отходя от окна. Он уже встал и передвигается, и рядом нет никого, кто мог бы протестовать. — Чего тебе? Мордекай стоит на пороге, поблескивая глазами, явно обдумывая что-то. С ангельским терпением Виктор позволяет ему это, пока он, наконец, не ступает внутрь. Он проходит мимо Виктора к стулу, вешает шляпу на край спинки и снимает плащ, который складывает идеально ровно. Зачем-то отстегивает цветок с пиджака, бережно кладет на сложенный плащ, стоя лицом к стене. А потом он снимает пиджак. Снимает жилет и галстук. Виктор может только обескураженно смотреть на раздевающегося Мордекая, и, когда тот снимает рубашку, обнажая худые узковатые плечи, в голове Виктора вспыхивает воспоминание: мотель на краю Канзас-Сити, слабый свет свечи, кровь на разодранном боку Мордекая. Его рука поверх руки Виктора. Когда Мордекай поворачивается к Виктору лицом, тот не может сдержаться. — Твою мать. Как ты умудрился? Над сердцем у Мордекая страшный, глубокий знак круглой формы, явно вырезанный кем-то, кто умеет обращаться с ножом. На внутренней стороне не полностью снятой рубашки виден красный след — значит, еще не зажило. Мордекай чуть разводит руками с раздраженным видом: — Поверь, это было против моего желания. Двое сумасшедших каджунов решили, что это защитит меня. Или хотя бы будет забавной шуткой. А ты знаешь, — он поднимает брови, — как я отношусь к шуткам. Виктор кивает почти машинально. — Так вот, — продолжает Мордекай, проводя пальцем по вырезанному на теле знаку, — одна из них рассказала мне историю. Ничего особенного, очередная болотная байка о духах и аллигаторах, и это в наш-то продвинутый век. Виктор и не слушает его почти, только смотрит на него и вспоминает, вспоминает все те годы, когда в темноте постели прикусывал его загривок, видел все шрамы на его теле, свежую кровь, новые раны, слышал его стоны и шипение, чувствовал жар тела — и все равно не мог ощутить жизнь внутри. Только теперь, когда Виктор глупо пялится на жестокий шрам на груди Мордекая, картинка в голове складывается. — Она сказала… она сказала о человеке, который меняет твою жизнь, заставляя выбрать путь, с которого сойти уже невозможно. — Мордекай поднимает на него нечитаемые медовые глаза. Сумеречный свет серебрит его шкуру. — Так вот, Виктор. Я не желаю быть таким человеком. Тем более для тебя. Будь добр менять свой путь сам. Без… без моей помощи. Он вздыхает. — Наверное, таким образом я приношу свои извинения. This is where the evening splits in half, love or death. Grab an end, pull hard, and make a wish. Помолчав, Виктор протягивает ему руку. Это их первое за все знакомство рукопожатие. — Извинения приняты, — говорит Виктор.