I.
— Ох, лучше б я вышла на летний турнир с братом, чем умирала в бархате, — доверительно вздыхала Рейджу, пока Сигрид привычными движениями туго затягивала на её спине тесный корсет. — Носить доспехи легче, чем… Ай! Больно же, Сигги! — Выдохните, молодая леди! — строго осадила Сигрид, щуря чёрные глаза; вдова флагманского канонира в своё время успела побывать кормилицей для младших детей лорда-командующего — её сын, такой же чернявый и смуглый, в детстве не раз в шутку бился с братьями на палках, а ныне уже махал нагинатой — и, как-то зацепившись в служанках при его единственной дочери, не шибко делала различий между мальчишками и Рейджу, на три года старшей. — Раз уж сегодня солнцестояние и на Плавучем Камне гости, их полагается встретить как положено. Мне ли вам говорить — вы старшая и уже совсем взрослая! — Почему в жару я должна задыхаться? Это несправедливо! — Такие платья носят все красивые дамы ближе к экватору. — Уж видно, на экваторе много красавиц и совсем мало воздуха. — Рейджу поморщилась: расправить лёгкие никак не удавалось, а корсет стягивал талию невозможно туго. — И чего оно по цвету как разбавленное восточное вино? Я буду выглядеть совсем бледной, Сигги. — Вздор! Вы даже в сапогах куда красивее всех этих клуш, молодая леди. И осанка у вас королевская. А посмотрите хоть на дочек сэра Бьерна! Право, если и младшая будет такой, принц Мелового острова никогда не заимеет себе зятя. — Но у них длинные косы, нежные руки и нет мозолей от меча. — Не пристало джермийской леди-капитану мерить себя по другой манере! Вы уж куда выше ихнего. Наденете перчатки, и делов-то. — Сигрид перевязала голову воспитанницы лентой и стала аккуратно распутывать резным гребнем склоченные пряди. — И волосы у меня обрезаны. — Рейджу, смущённая похвалами, сощурилась, глядя на себя в зеркало, и, улучив момент, когда деревянный щиплющийся гребень оставил голову в покое, ловко запустила в них пальцы, безуспешно пытаясь пригладить. — Их даже не заплести, Сигги. Да и на концах, гляди, путаются. — Зато посмотрите, как горят. Чистое золото! Прямо как у молодой госпожи Соры, море ей одеялом. — Сигрид бережно оправила ещё жестковатой, но после долгих лет тихой жизни на Плавучем Камне смягчившейся ладонью выбившуюся прядь. — И густые. Всякая девушка была бы таким рада. Рейджу задумчиво повернула голову, пытаясь искоса оценить чуть курносый, под скупым северным солнцем досадно веснушчатый профиль: резные ясеневые серьги и такое же ожерелье с вырезками лагус и тиваз уже не оттягивали уши и шею, да и дышать стало привычнее. Не вдыхать полной грудью да не сутулиться — обычное дело, не один год и не два училась держать спину под тяжестью боевого доспеха. Уже не первое столетие все Винсмоки рождались не для празднеств, а для сражений. Правда, бархатные рукава в жёстких, узловатых от тренировок и сражений плечах всё равно жали, особенно в левом. — Эти платья мне все тесны. — Всё из-за меча да боёв. В этом платье королева Сора тоже принимала гостей. Вы вся в неё, будто родная. Только меч носите, — не без вздоха добавила Сигрид. — Будто это запрещено для дочери джермийского лорда! Ты и сама прыгала на абордажи, пока был жив твой муж! — Рейджу упрямо стряхнула с плеч руки служанки, встала и выпрямилась, внутренне ожидая хруста ткани. Ничего подобного не случилось, и девушка, оправляя подол, ещё раз придирчиво взглянула на себя, воровато пряча намозоленные ладони за спину. — Я не леди-островитянка, а потомок северных лордов. Мы не сеем, а берём своё, так почему дочь не может быть таким же рыцарем, как сын? — Как ваш-то брат! Это вы про Йонджи? — Сигрид снисходительно фыркнула. — Ему-то что? Он младший и вовсе не наследник. Ему как раз по мерке отбиваться на турнирах за свою фамилию да прославлять нашу северную силу. Мальчишка! А вы, как ни посмотри, с любой стороны достойная: вон у вас и мать благородная, и отец. Из вас выйдет настоящая королева. — Не шибко моя мать была благородной, если отец женился второй раз. — Выпрями-ка спину, соль моего моря! — Сигрид привычно шлёпнула воспитанницу пониже спины. — Коль бы ваша мать, госпожа Ингере, родила ему сына, не украл бы себе Сору на проливе. Да и вам ли сетовать! Госпожа Сора тоже была настоящей королевой Джермы, мне ли говорить. И как вышивала-то! — Давай не будем сейчас о матери, Сигги, — негромко, но веско оборвала Рейджу, отвернувшись от зеркала. — Меня отец ждёт. Вспоминать о красивой и гордо стройной, но золотоволосой, весёлой и ласковой, совсем не похожей на резкого на язык и решения лорда-отца приёмной матери, не особенно крепкой здоровьем — гиблое дело для холодного сырого Севера, а ведь отец привёз вторую жену откуда-то из южного или западного моря, кажется, с вечно цветущего Трезубца: одежда у неё была яркая, и от неё пахло выпечкой, и имя было нездешнее, звонкое, непривычное языку джерма — Сорбет, — когда Рейджу было года полтора, и девочке хорошо помнилось, как укутанная в отцовский шерстяной плащ хмурая Сора в цветастом дорожном платье впервые заулыбалась, подхватывая её на руки, — «ну что, Рей, я теперь твоя мама, так?» — и любившей всех пятерых детей одинаково, хоть и не упускавшей случая попрекнуть за разбитые сапоги, — сейчас не особенно хотелось. Всего лишь через два часа младший из её единокровных братьев — всем им с весны шёл семнадцатый год — впервые выходил на летний турнир.II.
— Отец, погляди: ему подрезали седло прямо на финал. — Рейджу, нахмурясь, потянула отца за расшитый рукав. — Разве его это не смущает? — Вот уж что его волнует меньше всего, — хмыкнул Джаджи Винсмок, не глядя в сторону сына. — Он весь в меня молодого, его не будет заботить такая мелочь. — Но он же вылетит из седла! — Рейджу стиснула кулак крепче, даже ладони стало больно, и возмущённо уставилась на горбоносый отцовский профиль — королю-капитану северной Джермы когда-то сломали нос. — Сир Игвейн его зарубит! Пусть Йонджи предупредят! Торельский рыцарь, сильный и точёный, был на десять лет старше и на полфута выше Йонджи, а уж о ширине плеч и говорить не приходилось, да и конь — породистый, нездешней морской крови, чёрный, как уголь — самолично теснил противника к деревянной перегороди. Впрочем, младший сын джермийского грандлорда, кажется, и впрямь не особо этим озадачивался. Йонджи натягивал узду, замахивался вновь и вновь, пару раз чуть не подставил шею, шлем с него давно слетел, а сухая жёлтая пыль песчаника летела из-под копыт Серебряного клочьями, но ничуть не намеревался сдавать. — Сам с этим разберётся. Уж поверь, дочь, — отец искоса посмотрел из-под тяжёлых полуприкрытых век, — неурядицы его только раззадорят. Или ты злишься, потому что он вечно проигрывал тебе? — Ещё и поэтому! Он же пацан! — А это значит, — отец словно невзначай пропустил слова о пацане мимо ушей, — что ты одна стоишь десяти сиров Игвейнов, и пусть они хоть тысячу раз говорят, что ты женщина. Ты моя наследница, будущая королева и командир шести кораблей, Рейджу, и скоро их у тебя будет ещё больше. — Отец почти усмехнулся. — Твоя тётка Лианна гордилась бы тобой. Бог подводный видит, ты — вылитая она. Только веснушек побольше бы. — Уж ей-то, верно, не приходилось затягивать корсет, кроме кожаного боевого. — Ни дяди, ни тёти с отцовского боку Рейджу не знала — оба погибли задолго до её рождения, в море, как и подобает истинным кракенам, — но не раз слышала от отца рассказы о старшей сестре, срезавшей косы и не расстававшейся с верным боевым топором. — Корсет не страшнее чужого меча. Улыбайся, не кисни: сегодня у нас торельский герцог с женой и людьми в дорогих гостях. Может, я и передумаю воевать с ними. Рейджу упрямо поджала губы и гордо отвернулась, с силой вцепившись в подлокотники и неотрывно глядя на брата. Посмотреть на то, как в финальном поединке четвёртый сын лорда-командующего сражается на равных с Белым Шипом с архипелага Торель — шутка ли: мальчишка, недавно встретивший шестнадцатую весну, повалил пятерых и бьётся с шестым! — сбежались уже почти все нынешние обитатели Плавучего Камня. Немногочисленные женщины выли от восторга, ещё менее многочисленные дети хныкали и просились на руки — поглядеть, — а мужчины, обветренные, мосластые и тугие, как просмоленный шкот, закладывали меж зубов пальцы, громко свистели и выкрикивали грубые одобрения. — Эй, молодой лорд Винсмок, свалишься — уйдём с твоего корабля! — Или ещё разок спихнём — за борт, Утонувшему на потеху! — Покажи, чего мы стоим! — Ахой, граф Амбер, а где же твои консервы на копытах? Неужто наш мальчишка вскрыл их до первого вымпела? — Будто кто спрашивал, кальмары вонючие! — не оставались в долгу не менее языкастые гости за полосатой ало-чёрно-раскрещенной наискось хоругвью — их копейщика унесли ещё до истечения первого получаса. Торельский же герцог — тонкий, словно вырезанный из розового дерева докрасна загорелый старик — упрямо молчал, и из-за их трибуны не слышалось оскорблений: на его смуглом загорелом лбу пульсировали вспухшие из-за солончаковой болезни и азартного напряжения вены, а холёные пальцы нервно поигрывали на резном дубовом подлокотнике, и он ни на миг не сводил взгляда с бойцов. — Кальмары, да? Медузы! У вас не кровь, вода одна! — А с каких же пор Джерма подсовывает нам детей? — Вам и Йонджи Винсмока, младшенького, за жирно будет! — Уж поверьте, Игвейн проглотит и не подавится! У нас таких оруженосцы едят! — Кишка тонка! Мы не сеем, у нас свинец в жилах, наши мальчишки стоят десятерых воинов! — Всё одно сопливый! Под мамкин передник его, а не на арену! — Экий смелый — без меча да за оградой! — Сигрид, загорелыми локтями пробившая себе путь к самой арене, презрительно сплюнула. — Коли смелый, так сам иди на нашего Йона! Уж его-то меч поострее да поскорее на расправу, чем твой язык! Рейджу тихо прыснула в ладони: третьего дня вечером Сигги от души отлупила её брата тряпкой за нагло сворованные с кухни тёплые яблочные пироги. Грандлорд, слыша эту оживлённую перебранку, лишь надменно хмыкнул и расслабленно устроился поудобнее в деревянном кресле резного помоста, лениво и будто снисходительно глядя, как чумазый от пыли Йонджи, улучив секундную передышку, раздражённо и неуклюже стирает с потного лба налипшие пряди и струйку крови под рассеченной бровью; кислое морское солнце стояло в самом зените, а пыль дроблёного песчаника ела глаза. Даже всегда сдержанный и прохладно тихий, иной раз за день пару фраз говоривший рыжеватый длинноногий Ичиджи, маявшийся с братом по левую руку от отца, не сдержался — подскочил, стукнув кулаком по колену, и хрипло заорал: — Эй, Йон, покажи торельскому ярлу, какие в Джерме мужчины! — Покажи, почему Винсмоки — хозяева Севера и командиры флота! — не замедлил с выкриком и лохмато-нервный, всегда беспокойный Ниджи, привычно близоруко щурясь и размашисто отдавая честь тремя пальцами. Рейджу увидела, как Йонджи, увернувшись от просвистевшего мимо уха взмаха, с сочным лязгом отбил клинок, чуть не задев запястье сира Игвейна за позолоченной гардой — тот дёрнул жеребца под уздцы и попятился на полфута, — громко рассмеялась и, подавив желание последовать примеру пылких братьев, зааплодировала. Жёсткие и загрубевшие от меча ладони звонко вспыхнули: в тело словно вкачали наконец-то подействовавший охотничий азарт северянина-завоевателя, распирающий грудь и рвущий горло, тот азарт, которым полнилась и кипела кровь джермийских наёмных пиратов Плавучего Камня, не различавшая ни мужчину, ни женщину. Рейджу, первенец и наследник джермийского капитана-короля, давно осознала это — ещё когда её, шестилетнюю девчушку, впервые взяли на зубастый корабль-флагман «Дэйви Джонс», а она, оставшись в отцовской каюте и швырнув в угол янтарное ожерелье — мелкая, но милая девичьему сердцу мелочь, доля из уплаченной дани за очередную прекращённую бойню, по возвращении подаренная матери, — тайком вытащила из ножен тяжёлую капитанскую шпагу из чёрной стали, фамильную ценность Винсмоков, с рукояти которой хищно скалился клыкасто-длиннопалый серебряный кракен. Йонджи чуть не сверзился налево, прямо через деревянную ограду на завизжавшего толстяка-посла из Хакамалы, и Рейджу, коротко вскрикнув и подавив дикое желание рвануться на подмогу, испуганно зажала ладонью рот — тугой корсет вновь врезался под рёбра тупым ножом; но брат тут же вновь выпрямился, выдирая из-под себя перерезанное седло — сир Игвейн замешкался лишь на секунду, а Йонджи, яростно скалящийся и растрёпанный, уже теснил его, нещадно вонзая шпоры в круп во всю глотку заржавшего Серебряного и чуть не перелетая через его холку. — Да, его стоит пустить вперёд сотни, хоть он и шляется где ни попадя! — одобрительно кивнул отец. — Он действительно мой сын. Ни страха, ни боязни. Прекрасно! Вот она, наша северная кровь! — Вечно тебе своих детей не жалко, — без особенной обиды фыркнула Рейджу, переводя замершее на долгий и жуткий миг дыхание. — К чему жалеть тех, кто может постоять за себя? У нас не было ничего, а теперь мы живём на рудниках морского камня и чёрной стальной руды, и обрабатываем их так, как никто. Мы железные люди и мы не сеем, мы всегда берём своё, дочка, и никогда не платим золотом. — Тяжёлая рука отца доверительно потрепала её за плечо. — Вот видишь, всё ладно. Не зря я допустил младшего. Теперь торельская правительница посвятит его в рыцари, когда он коронует её венком морских тюльпанов, и он станет полноправным мужчиной, а ты будешь сражаться с ним плечо к плечу в любом бою. А через пару лет, если он выучится корабельному делу назубок, я отдам ему саму «Артемиду». Эта красавица ещё быстроходнее «Девы Керстин». — Пожалуй, в этом есть хорошая сторона. Рейджу с облегчением замолчала, глядя, как брат, сорвав с сира Игвейна уже грязный плащ и кинув его в завывшую от восторга толпу, вновь взмахнул на спину Серебряного — кажется, его уже не заботило отсутствие седла — и, дотянувшись до перекладины праздничного шеста, снял перевитый яркими лентами летний венок. — Только не задури, Йон, — вполголоса пробормотал отец, внимательно следя за его подчёркнуто сдержанными движениями. «Накаркает», — подумалось Рейджу. — Рыцарь-мельник, тоже мне! — выкрикнули со стороны герцога. — Эй, ублюдок, не смей короновать нашу правительницу! Иди муку смой! У Йонджи под слоем пота и пыли нехорошо вспыхнули щёки, но он промолчал. — Кальмар! Кальмар! — подхватили чужие голоса. — Пусть коронует джермийская принцесса! — Пусть коронует Рейджу! Девушка, сморщившись, закусила язык и впервые почувствовала, что задыхается в тесной клетке жёсткого корсета. — Больно важные! — хмыкнул отец так, чтоб его слышала только дочь. — В конце лета выступим на Торель. Зажирели на белых хлебах! «Любой лорд будет наказан, коли оскорбит или поувечит ребёнка», — вспомнилось давнее, мамино: когда отец бывал в рейдах или на войне, Сора часто пела короткую тревожную балладу, в которой дождевыми струями в тон шторму за окнами сочились боль, угроза и горе, и Рейджу дремала, а братья, тогда совсем маленькие, завороженно смотрели, как играет свет каминного пламени на маминых неубранных светлых волосах. «А за что же так невзлюбили этого лорда из Кастамарэ, мамочка?» «Его люди изувечили отданного в заложники капитанского сына, милый, и заперли его в холодной чёрной башне, полной крыс, — спокойно и многозначительно отвечала мать, гладя вздрогнувшего, моментально замершего под одеялом Санджи по голове. — За это старший сын капитана выломал пальцы обидчику и стилетом выколол ему оба глаза наживо. А потом весь залив окрасился кровью и огнём. Вот что бывает, детки, когда трогаешь чужих сыновей или дочерей». Йонджи, гордо вздёрнув подбородок и прижав венок к груди — рассеченные наискось бровь и лоб уже не кровоточили, а налипшие на лоб пряди потемнели, впитав запёкшуюся от жары кровь, — дёрнул кожаную узду Серебряного, поворотя к главной трибуне, и неспешно прошествовал мимо герцога: Рейджу открыла глаза, переведя дыхание, и невольно улыбнулась — единокровный младший брат, по-отцовски уже широкоплечий, с размазанной по лбу кровью, смотрел на неё, по-прежнему храня на скуластом грязном лице неприступное каменное выражение, и протягивал венок из морских цветов — тот выглядел в его руке, затянутой в полуперчатку, совсем хрупким и нежным. Торельский герцог, приехавший с шестью послами, стал незначительным и маленьким. Рейджу, одобрительно улыбнувшись, наклонилась к брату, оперевшись локтями на покрытую флагом дубовую перекладину, и в приливной волной накатившей тишине Йонджи аккуратно — куда делась вся резкость и ярость? — двумя руками возложил венок на её золотящиеся на солнце локоны, словно стальную корону океанского короля. Отец смотрел на это традиционное торжественное действо нарочито сухо — ни одна жила не дрогнула на жёстком загорелом лице, — но краем глаза Рейджу прочла по губам одно только слово: — Молодец. «…Мама! А у тебя были братья?» «Конечно, были, дочка, и поболе, чем у тебя! И братья, и сёстры, старшие и младшие. Моя старшая сестра поёт как чёрная сирена, а у самого старшего из братьев длинные волосы, длинней моих, и его клинок не промахивается. Но ещё с одной сестрой ему не сравниться: она обручена со своим мечом и всегда кладёт его у постели». «Пра-а-авда?» «Чистая, Рей!» »…Мама! Мама! А что сталось с сыном того капитана?» «Он выжил, солнышко, и сделался высоким и сильным, и даже перерос старшего брата. Вот только шрамы от калёного железа у него так и не сгладились».III.
— Эй, а в том платье ты была жуть какая красивая. — Йонджи сидел на каменном утёсе, взобравшись на выступ футах в десяти над камнями, и, беспечно бездельничая вдали от вечернего празднества, болтал сапогом, притянув левое колено к широкой груди; море пенилось у подножия чёрных камней, вновь и вновь штурмуя Плавучий Камень и шумно разбиваясь на брызги. Рейджу, уже в привычных кожаных штанах и сапогах выше колена, довольно улыбнулась и облокотилась на холодный скальный уступ, с наслаждением вдыхая полной грудью чуть ли не с рождения милый сердцу сырой и солёный морской воздух. — Влез бы в корсет — сто раз подумал бы, чего для женщин стоят длинные юбки и вышивка в три нити. — Хм, — Йонджи ещё раз оценивающе скосился на тугие штаны сестры, — пожалуй, ты права. И вдобавок под платьями не видна твоя задница. — Штаны и сапоги лучше подола. — Да тебе всё идёт. — А ты как думал? Твоя сестра — первая девушка Джермы. Её приглашали на танец четыре раза, а сир Виктарион поцеловал руку и зазывал к себе на Полумесяц весной. Может, согласиться? Там солнечно, я слыхала. — Многого хочет! Думает, джерма поменяют нравы и придут к ним в гости без железа. — Брат поморщился и, закусив губы, не без видимой гордости потрогал пальцем рассеченную наискось бровь. — Гляди, у меня теперь будет боевой шрам. Отец говорит, настоящих мужчин они красят. — Ты сбежал после турнира, потому что думаешь, он на тебя сердится? — А то! Я ведь должен был подойти к леди Торельского архипелага, как и полагается. — Йонджи вздохнул, хоть и без особой печали, и, нехотя скрестив руки на груди, устроился на уступе поудобнее. — Только шиш без масла! Слыхала, как они назвали меня? — Он презрительно фыркнул, но ногой болтать перестал. — Рыцарь-мельник! Дурачьё! Поди, обиделись, что кальмар побил их важного сира. — Как будто ты в этом виноват. — Рейджу переступила с ноги на ногу и, уцепившись ступнёй под колено, сплела пальцы за спиной. — Это дело нашего лорда-отца, что ты не от законной жены, леди Соры, а от дочери мельника. Ты ведь и так, и сяк его сын. И Ичиджи с Ниджи такие же. И Санджи. — И то верно. Просто… — Йонджи, нахмурившись, изучал резные застёжки на запястьях грубых перчаток. — Отец ведь грандлорд и король-капитан. Ежели буду мешать, он избавится от меня. Плёвое дело! — Вот уж глупости. — Отдал же он Санджи в ученье на Мергелев камень семь лет назад за то, что он болел, ленился драться и учился готовить на кухне. Ниджи видит плохо, а и то был шустрее. — Я слышала, он сбежал оттуда. Может, это и к лучшему? Сыну джермийского лорда-командующего не к чести жарить камбалу. Рейджу очень хорошо помнила третьего братишку. Санджи, шустрый и вечно над чем-то всерьёз и надолго задумывавшийся, не любил ни драк, ни шумных забав, даже редко участвовал в столь любимом среди братьев споре «кто старше», — больше предпочитал путаться у кухаря под ногами, вдыхая аромат яблочной выпечки, играть со щенятами и лазить по крышам, завороженно глядя на серых чаек; солнечный, лохмато-выгоревший, внешне и нравом чуть ли не весь в родную весёлую мать, да только так же мало пригодный для пиратско-воинской железной жизни, как и любой джермийский моряк — для певучей и сытной. Нахрап, напор, злая каменная наглость — вот что ценил Север. — Пф! Готовить да гулять — тоже мне, желание! Одна слава, что все четверо родились весной под фамилией северного кракена. — Нечего врать сестре, Йон. Небось, самому охота ещё с ним повидаться. — Ай-е! Болтаешь, будто что знаешь… Притихший Йонджи, сощурившись, смотрел, как холодное вечернее море светится набегающими на ракушечный берег барашками, нежно-лиловыми в лучах позднего закатного солнца, — глаза у него сделались ярче. У всех Винсмоков — и у сурового, покрытого шрамами надменного отца, и у несхожих меж собой младших братьев, родившихся от разных матерей, и у неё самой, Рейджу хорошо это знала, — глаза были синие, неласковые и ясные, с бушующим в глубине непокорным и хлёстким северным морем. — Отец совсем не сердится и знай только расхваливает тебя. — Девушка рассеянно скребла ногтем иссиня-бледный морской каменный мох возле щеки. — Он говорит, что если ты возьмёшься за ум и засядешь за корабельную науку… Йонджи тоскливо взвыл и зажал уши, всем видом выражая уныние. — Ску-учно! У нас Ичиджи умный, а не я! Охотиться на нерп куда веселее! — Так вот, если ты засядешь, — продолжала Рейджу спокойно и многозначительно, — через две зимы он отдаст тебе в командование «Деву Керстин». — Смеёшься, Рей! Один из самых быстроходных шнеккаров? — Брат оживился и, оперевшись на край уступа ладонями в кожаных перчатках, недоверчиво посмотрел на неё, нахмурив широкий загорелый лоб. — Вовсе не шучу. Отец сам сказал мне об этом на турнире. — Про хорошо оснащённую и клыкасто ощеренную, но лёгкую на морской ход змеевидную «Артемиду» Рейджу решила пока умолчать. — Ух ты ж! Вот теперь-то утру нос старшим! — Йонджи заметно повеселел и, восхищённо присвистнув, вновь заболтал ногами. — А ты возьмёшь меня в помощники? — Конечно. Когда отец взял меня в разбой на «Дэйви», мне было шесть, и он сказал, что вы все, когда вырастете, будете великими командирами. — Тогда я буду ходить во флотилии вместе с тобой, и Джерма завоюет все моря от севера до экватора. — Нет-нет, мы завоюем и юг. — И даже повидаем Тотлэндский архипелаг у Трезубца, где тридцать пять лет правит морская императрица без мужа? Я слыхал от отца, что они ни в чём не знают меры, три ночи жгут костры во славу Шестнадцатиликого на солнцестояние, а пиво и сидр варят на перце и сахарном тростнике, — оттого-то все мужчины у них свирепы, а женщины сладко целуются. — Йонджи мечтательно присвистнул. — Я б попробовал такое. А? — Конечно, повидаем. Давай пойдём танцевать! Ниджи чуть не подрался с Бейлоном Близнецом за право пройти первый круг со мной под руку. — Сейчас. Эй, сестра, лови! В руки упало зелёное яблоко, и девушка, исподлобья посмотрев наверх, сурово сдвинула лихо заломленные тонкие брови: младший брат, несколько часов назад выбивший клинок из рук прославленного конника в белом плаще, беспечно грыз плохо прозревшую кислятину, запуская крепкие зубы в жёсткую мякоть. — Йон! Как тебе не стыдно? Опять воруешь яблоки? — Вот ещё! Мы не сеем, а берём своё, — Йонджи, догрызя плод и сплюнув семечки, небрежно отёр рот и подбородок рукавом, — вот я и беру. — Гляди, лорд-отец не одобрит, что тебя посвятили в мужчины, а ты шалишь! Йонджи красноречиво состроил угрожающую гримасу. — У, сестра, гляди: как бы и я не разболтал Сигги, что ты той зимой несколько вечеров подряд убегала греться под доху ингвальдского копейщика! — Велика беда! — Приезжавший на прошлогодний турнир обаятельный статный копьеносец с чёрными косами-змеями, перевитыми шерстяными алыми нитями — Рейджу, уже тогда срезавшая тяжёлые локоны, позавидовала малость: даже его лицо немного стёрлось из памяти, но не эти косы, — ростом был выше на пальцев пять-шесть, годами — на четыре старше, хорошо пел звонкие ингвальдские баллады и знал на общем языке всего-то слов двадцать, но в их число входило слово «целоваться», и этого обоим хватило: под тёплой собольей дохой на хрустком сене и шерстяном плаще нужды в словах не было. — Я давно рассталась с невинностью в седле. — Наездницей? — невинно уточнил Йонджи с неподдельным интересом, свесившись с уступа и болтая задранными ногами. — Уж ты б не упустила — такой-то красавец! Рейджу, не особенно примеряясь, хлёстко швырнула в него подхваченную из-под сапога горсть мелкой гальки и звонко расхохоталась. Уступающее в ночной отлив северное море вновь и вновь омывало скудный берег и лизало уже насквозь промокшие ноги, оставляя за собой пенный след. Холодное, неуступчивое, северное. Винсмоковское.