Муженственная

halsey – sorry

Флёр слышит его еще в коридоре. В мутных стеклах двустворчатых дверей возникает присыпка смертельной черноты его фигуры; он низко, почти на рычащей звериной частоте, говорит с хрупкими медсестрами, чей контур дрожит то ли из-за подступивших слёз, то ли взаправду от посещения всемирно известного ловца и его требований. Делакур догадывается о причине его визита, но бледные пальцы все равно болезненно схватываются ледком страха; она кутает их в край мягкого одеяла и задирает выше мягкий подбородок. Крам прорывает последнюю оборону, вваливаясь вороньей стаей в тошнотворно-санитарную белизну палаты и выпутываясь из липко-прилипчивых тонких рук, оплетающих как тогда плечи и локти. В центре гранита его фигуры неожиданный всплеск цветов, подобранных наверняка знающей продавщицей; грамотно составленный жест в сторону ухаживаний - в их случае, извинений. Больше, чем извинений. Виктор шарит по полу хмурым взглядом, ищет подсказки следующего шага, не дойдя пару метров до ее островка постельной безопасности; от него нигде не скрыться - не теперь, когда он преследует ее в кошмарах и наяву. Щебечущие птахи медперсонала перестают для него существовать, когда он вскарабкивается-таки глазами наверх, сворачивается поскуливающей виной в слабых ногах; привычная морщинка между темными бровями залегает глубже обычного. - Оставьте нас, - Флёр не чувствует движений обескровленных губ, напряжения голосовых связок - голос рождается сам по себе, из глубины замолкшего с недавних страшных пор нутра. Её голос разверзается под Крамом, и он теряет и без того неустойчивую опору - неожиданная поддержка по бокам оказывается кстати, когда его ведет в сторону. Преданный бесконечно взгляд замыкается на ее васильковых, приправленных росой слёз, не сбитыми еще ударами светлых ресниц. Озадаченные медсестры переглядываются, бросают в последний раз спасительный круг в сторону пострадавшей в виде приподнятых бровей и короткого кивка на нежелательного, но латентно желанного гостя. Флёр устало прикрывает полупрозрачные веки, кивает в ответ и чувствует, как они протирают халаты поднятием острых плеч, а затем исчезают. Виктор расторопно оглядывается в поисках вазы, но прикроватный столик опасно кренится от количества присланных шикарных букетов. Делакур наблюдает за сменой нечитаемых выражений на его лице, и внутри разливается привычное в его присутствии тепло: она хочет успокоить, что все прочие букеты не имеют ни таких ярких цветов, ни такого приятного запаха как у принесенного им. Тонкие кисти выплывают вперед в просительном жесте. Крам изучает с болезненным наслаждением и подавляемым художественным (не пристало ему) восторгом ее изящество и хрупкость, надломанную не-им. Он отбегает неуверенным взглядом от движущихся пальцев к ее лицу и обратно, будто оставляя ей шанс передумать, но Флёр качает головой и улыбается так тихо, что никто не мог бы подумать, что ее блестящая уверенность улыбки сойдет на нет. Пальцы начинают оттаивать, заполучая в свой плен принесенный подарок. В нос забивается аромат редких красивых цветов, а в глазах рябит палитра возвратившихся оттенков. Крам смотрит на нее не дольше трех секунд, складывая перед внутренним взглядом урывки общей картины после каждого забега, а потом набирает ртом воздух и выдыхает, выбивая из грудины: - Прости меня. Флёр снизу вверх видит его скалистые скулы, уходящие упорно вверх, к провалам глазниц; короткие ресницы часто смыкаются, но она успевает заметить бегающий взгляд. Она его простила сразу, как услышала, что первые дни он провел в соседней палате, восстанавливаясь после действия заклинания. Она его простила сразу - без цветов и извинений, без немой мольбы в глазах. Затянувшееся молчание - светло-меланхоличное, а не раздумывающее над положительным вердиктом - штормит Крама, заставляя нервно сжать мозолистые кулаки и повести головой в сторону, отгоняя мучительные мысли. Из дрёмы воспоминаний о вечерних успокоениях, о сказках с Севера, которые он ей рассказывал, покупая сладкое сливочное пиво и не смея коснуться руки на деревянном столе, ее вырывает движения груды безнадежной нежности, невозможной в его исполнении, но существующей за и из-за нее. Он опускается на колени перед кроватью, не щадя коленных чашечек, но плавно, ради звенящей тишины вокруг нее. Утыкается лохматой головой в теплое бедро, осмелившись и отчаявшись, и замирает в ожидании. Флёр облизывается, кусая, губы, и кровь наконец приливает к ним; глаза сухие. Она молча тянется к короткому ежику черных волос, что пятном выделяются на фоне ее коленей, и осторожно пробегает по затылку. - Ты не виноват, - тихо, но утвердительно, с мягчайшим французским оттенком всепрощения и любви. Она вытерпит все ночные крики и дневные миражи, коверкающие его тень в ужас и преследующую ее боль. Виктор вздрагивает, смаргивая всколыхнувшуюся радость в глазах, и рывком поднимает голову, чтобы успеть поймать отблеск ее настоящей улыбки, которую Флёр дарила ему накануне каждого сражения. Убранная женская рука останавливается в миллиметрах от его щеки. - Ты... - он с трудом подыскивает слово, хмурясь и перебегая от ее лба к распущенным волосам, - такая муженственная. Флёр впервые смеётся, думая, что на этот раз его ошибка в английском удивительно точна.