Мир без тебя не имеет смысла

      Чёрный густой дым. Это было первое, что Наполеон увидел, придя в сознание.       Второй мыслью, появившейся в только начавшей соображать и болящей при этом голове, стало осознание того, что здание горит. Перед глазами всё расплывалось, и горло неслабо саднило — вероятно, из-за того самого дыма.       Третьей вещью, что Политик понял, стала невероятно сильная боль в ногах, ощущение которой сначала заставило его крепко сжать зубы и негромко взвыть. Однако скоро он смог с ней свыкнуться, насколько это вообще было возможно, что и раньше у него выходило со значительным успехом.       Наполеон осмотрелся, не предпринимая попыток подняться, осознавая, что это, вероятнее всего, лишь еще больше усилит боль во всём теле. Он увидел, что его ноги придавило балкой, однако, как бы он ни пытался вспомнить, он не мог понять, как он оказался в таком положении. Мозг отказывался работать, внимание, которое и так не было сильной стороной парня, рассеивалось больше обычного, а картина перед глазами с каждым движением становилась всё расплывчатей.       Всё происходило, как в тумане. Тумане, создаваемом болью, страхом и дымом, сгущающимся под потолком и начинающим опускаться ниже. Парень приподнялся и попытался скинуть балку с себя, но сам не успел понять, как повалился обратно на спину, тяжело вдыхая угарный газ, саднящий горло и лёгкие.       Казалось, время тянулось бесконечно долго, но при этом неслось с ошеломительной скоростью. Наполеон не успевал ловить моменты, когда он терял сознание и вновь приходил в себя, словно бы это повторялось каждую секунду или, может, даже каждое мгновение. Вспомнить, как он здесь оказался, всё так же не получалось.       Вдруг сквозь пелену он услышал шаги. Они были совсем близко, и Политик удивился, что он не отреагировал на них раньше, сейчас же будто выныривая из воды, закладывающей уши. Он перевёл расплывчатый и не сфокусированный взгляд в сторону звука, который оборвался совсем близко к нему.       — Баль? — удивленно выдохнул он, увидев знакомый силуэт, после чего закашлялся. — Почему? — выдавил он охрипшим от кашля голосом спустя несколько секунд, искренне не понимая, что этот вечно всем недовольный парень делает сейчас здесь.       Он знал, что одного этого вопроса хватит, чтобы Бальзак понял всё, что тот хотел узнать. Брюнет всегда понимал Напа, даже когда у того не выходило выражать свои мысли четко и понятно. И сейчас не было нужды что-либо уточнять. Однако, даже учитывая такой уровень понимания, они никогда особо не ладили, сколько бы раз Политик ни пытался улучшить их отношения. Так почему он вернулся к нему? Несмотря на пофигистическое отношение парня к смерти, он не стал бы намеренно тащиться сюда, практически в самое пекло… Не стал бы рисковать жизнью ради «какого-то там Наполеона», как он сам много раз выражался. Но всё-таки он здесь. Почему?       Однако виктим молчал. Скрестив на груди руки, продолжал стоять около своего дуала, как всегда осматривая все раздражительным и оценивающим взглядом, и молчал. Словно он не переставал задавать тот же вопрос сам себе, но так и не находил на него ответа. А ответ ему был необходим. Он же никогда ничего не делает, не обосновав важность этого занятия. И Наполеон ни за что бы не поверил, что его жизнь хоть что-то когда-либо значила для Критика.       Когда всего на несколько мгновений чёрный дым немного рассеялся, он заметил, что взгляд дуала был устремлен на балку, придавившую обе его ноги. Тяжёлую балку, которую не мог сдвинуть и сам Нап, хотя пытался он долго, пока совершенно не выбился из сил. Он не мог знать наверняка, о чем сейчас думал брюнет, не мог прочитать даже малую часть его мыслей, что ранее выходило у него вполне удачно, несмотря на то, что сам Бальзак не признавал этого. Но сейчас была совершенно иная обстановка, такая, какую парень считал невозможной, когда Критик, кажется, всё же показал, что что-то испытывает к дуалу. А ещё никак не хотели на второй план отходить боли в явно сломанных ногах и горле, которое не переставал с каждым новым вздохом прожигать омерзительно-горький дым.       — Её не сдвинуть, — практически шёпотом произнес Политик, лишь сделав предположение, которое, скорее, было простой надеждой или, может даже, мечтой, что дуалу всё же есть до него хоть какое-то дело, что он его хоть сколько-нибудь да волнует. И снова его слова остались без ответа. Впрочем, Наполеон и не ожидал другого. Он уже давно привык к тому, что Бальзак игнорирует практически всё, что он говорит. — Зачем ты здесь? — всё же решил спросить парень. Он должен был узнать ответ на этот вопрос, уже не особо рассчитывая на собственное выживание. Ведь чудес не бывает, так говорил постоянно брюнет?       Однако вместо того, чтобы что-нибудь ответить, Критик (всё так же молча) опустился на колени. Так Наполеон смог увидеть лицо дуала, не скрываемое всё более сгущающимся дымом, хотя сил держать глаза, которые беспощадно продолжал щипать дым, открытыми уже практически не оставалось. Однако он всеми усилиями старался продержаться хотя бы ещё немного, жадно впиваясь взором в лицо брюнета, смотрящего куда-то в сторону, всё же ожидая от того какого-нибудь ответа.       — Это глупый вопрос, — негромким и хрипловатым (вероятно, всё из-за того же дыма) голосом, наконец, ответил Бальзак, после чего посмотрел на агрессора, встретившись с ним взглядами.       Кому-нибудь другому могло бы показаться, что брюнет сказал это, как обычно, абсолютно равнодушно и безэмоционально. Однако Наполеон не относился к этим «кому-нибудь». После продолжительного «общения» с этим человеком, он просто не мог не заметить изменений в его голосе. Он вовсе не был таким холодным, каким он бывает всегда, когда Баль начинает говорить. И он не был таким раздражённым, с каким парень обычно делает подобные замечания. Политик не оставил без внимания и то, какими удивительными и редкими мягкостью и теплом отдавал голос брюнета. Настолько редкими, что раньше, вероятно, их никто и не слышал до этого момента.       — Тогда ответь на него, — произнес Нап, не удовлетворившись этими словами дуала. Он далеко не это хотел услышать. Ему нужен нормальный прямой ответ, пусть хоть даже тот будет с сарказмом. Ведь он не мог даже предположить, что увидит в это время в этом месте этого парня. А значит, он не может придумать никакого обоснования нахождению того здесь.       Ожидая ответа и уже прикрыв глаза, парень вздрогнул, почувствовав прикосновение к своей щеке, буквально сгорающей от жара, усиливающегося всё разгорающимся пламенем, прохладной, если сравнивать с температурой воздуха в этом пекле, руки. Неловкое, лёгкое прикосновение, заставившее пробежать мурашки по всему телу Политика. Оно дало сил снова открыть глаза и вернуться к тёмному взгляду брюнета, выражение которого он никак не мог понять. Это было что-то новое и совершенно не ожидаемое от Бальзака, который несколько долгих, мучительно долгих секунд рассматривал лицо дуала, пока тот слабо не усмехнулся и не заговорил первым.       — Неужели я тебе настолько нужен? — с трудом натянув улыбку — настолько искреннюю и привычную, насколько мог, — предположил Наполеон. Конечно, он, уже привыкший к манере общения собеседника, ожидал услышать какую-нибудь колкость, очередной сарказм, высмеивающий такое глупое высказывание. Однако он ошибся.       Он заметил промелькнувшие в глазах брюнета страх и растерянность, словно бы его поймали за каким-то ужасным проступком, и теперь ему надо было оправдаться, что ему самому казалось совершенно бесполезным и бессмысленным занятием. Однако, к собственному удивлению, Политик заметил еле уловимый кивок и почувствовал, как пальцы, уже не такие холодные, как несколько секунд назад, слегка дрожа, очертили его скулу, остановившись на подбородке и чуть касаясь горячей шеи.       — Ты даже не представляешь, насколько, — сорвавшимся на шёпот голосом, ответил Критик, наклонившись ниже к дуалу. Возможно, для того, чтобы треск костра и грохот падающих местами обгоревших досок и плит не полностью заглушали его голос. Но, видя взгляд Бальзака впервые так близко, Наполеон посмел сделать ещё одно предположение: брюнет хотел быть ближе к нему.       — Настолько, что ты готов жизнью рисковать просто ради того, чтобы… — парень, начав говорить с энтузиазмом, удивленный тем, что его желания наконец-то начинают сбываться, замялся, не зная, как закончить фразу. Он действительно не понимает, зачем Критик теряет время, находясь здесь с ним. Ведь «всё это не имеет смысла». Наверняка, он так и думает. — Чтобы что?       Только начавший разговаривать брюнет снова замолк. Практически не моргая, он всматривался в глаза дуала, чувствуя острую боль в голове, вызванную переизбытком угарного газа, стараясь как можно более редко и поверхностно дышать, чтобы горло и лёгкие не жгло с такой силой. Он наблюдал за тем, как всё более мутнеет взгляд Напа, отмечая при этом, что и перед его собственными глазами изображение начинает расплываться от нехватки кислорода.       Политику казалось, что это может длится вечно. По крайней мере, ему очень хотелось, чтобы Бальзак остался рядом с ним и никуда не уходил, несмотря на то, что, будь у него хоть какие-то остатки сил, он бы приказал парню уйти. Это противоречие выматывало ещё больше: он не мог позволить дуалу погибнуть из-за него, но в то же время не мог заставить себя и прогнать его. И это чувство вины, так редко испытываемое им, что практически являлось новым, разрывало изнутри на части, заставляло сердце биться ещё быстрее, хотя, казалось бы, быстрее уже невозможно. Оно словно было готово вырваться из грудной клетки.       — Баль, послушай, — с помощью чрезвычайных усилий парень всё же смог выдавить из себя слова. Голос охрип ещё сильнее, а от каждого вздоха — не говоря уж о словах — боль в горле становилась невыносимой, словно бы он глотает кучу маленьких острых иголок, раздирающих глотку. Но он должен был сказать… убедить Критика уйти.       Но эти два слова — единственное, что он успел произнести, прежде чем его губы оказались накрыты чужими, вовлекающими в неумелый, неглубокий поцелуй. Лишь на пару мгновений Наполеон замер, не понимая, как это произошло. Он не верил, ссылаясь на прекращение работы мозга, галлюцинации, предупреждающие о скорой смерти. И они ему нравились. Он бы без раздумий отдал всё то, что у него ещё осталось, лишь бы это не прекращалось.       — Мир без тебя не имеет смысла, — отстранившись лишь на несколько миллиметров, выдохнул Бальзак, возвращая Политика в реальность. И тот понял, что это была никакая не галлюцинация. — Я знаю, что ты хотел сказать, — произнес он, сделав короткую паузу, но не позволяя дуалу вновь заговорить. Пальцы его руки, во время их недолгого поцелуя скользнувшие с подбородка на шею, перестали дрожать, тем самым доказывая уверенность виктима в собственных словах. — И ты знаешь мой ответ, — еле заметно улыбнувшись, добавил он. — Я же всегда с тобой спорю.       И снова поцелуй, не позволяющий Наполеону возразить — а тот — Бальзак точно знает — возразил бы, если бы была такая возможность. В этот раз он оказался более уверенным, но всё таким же лёгким — им обоим и так трудно дышать.       — Я не уйду, — отстранившись ради очередной обжигающей порции воздуха, тихо прошептал Критик, дополняя свои предыдущие слова, может, чтобы самому быть более уверенным в них. Прикусив губу, но всё так же нависая над дуалом, брюнет отвёл взгляд, собираясь с мыслями, хоть и нормально соображать он тоже уже давно перестал, но после вновь посмотрел в глаза Наполеона. — Я люблю тебя, — кажется, одними губами и совершенно беззвучно признался он, не веря в то, что вообще способен сказать такое.       — Я знаю, — улыбнувшись и, может, усмехнувшись, произнёс Политик с привычной, но невероятно долгожданной, особой, припасённой именно для этого момента, победной ноткой в хриплом негромком голосе. Он всегда говорил с такой интонацией, когда добивался чего-то очень для него важного. А этот случай был совершенно исключительным. — Видимо, надо было мне раньше умирать, чтобы ты, наконец, признался, — попытался рассмеяться он, но вместо смеха получился лишь глухой кашель.       — Придурок самоуверенный, — фыркнул Бальзак в ответ, стараясь не обращать внимание на непонятное и непривычное для него чувство, приносящее невероятную боль лишь звуком кашля. И если брюнет мог свести количество вздохов до минимума, то что делать с этим разрывающим изнутри ощущением он совершенно не знал.       — И я тебя люблю, Баль, — хрипло выдохнул Наполеон, прервав мучительный кашель. — И всегда любил, ты знаешь, — добавил он, вспоминая, сколько раз он уже говорил это дуалу, то намекая на свои чувства, то стараясь добиться их в открытую… Но тогда все попытки его заканчивались провалом.       Собрав остатки сил, даже непонятно откуда взявшихся, одной рукой парень настойчиво притянул к себе Бальзака, вплетая свои пальцы в длинные чёрные волосы, спутывая их, и теперь уже сам, прикрывая, наконец, глаза, впился в чужие губы поцелуем. Страстным и отчаянным. Разумеется, этого было мало. Чрезвычайно мало. Но это — всё, что они сейчас могут. Всё, что у них осталось в подобном положении, кажущимся — впрочем, таковым и являющимся — безвыходным.       Наполеон знал: это был последний поцелуй. Возможно, понимание этого и позволяло ему всё ещё оставаться в сознании. Не хватало воздуха, из-за чего лёгкие болели ещё сильнее, но теперь это уже было не важно. Несмотря ни на что, хотелось большего. Намного большего, нежели этот поцелуй. Хотелось того, что теперь невозможно будет осуществить. Они ведь оба умрут здесь. Если бы он только смог раньше убедить Критика в его же собственных чувствах, в которых, что знал весь социон, он не больно и разбирался, вместо этого отрицая их все… Тогда бы у них было время сделать многие из тех вещей, которые приходили в голову Напа.       Виктим не пытался отстраниться. Он тоже понимал, что это конец. Да и не было у него ни сил, ни желания делать это. Казалось, что его интуиция времени внезапно стала ещё одной болевой — даже он не мог сказать, сколько прошло секунд, минут или, может, даже часов, когда рука Наполеона, пальцы которой перебирали его чёрные волосы, ослабла, ударившись о покрытый пеплом пол, и совсем перестало ощущаться его слабое дыхание.       Сердце остановилось.       Бальзак знал, что так будет. Знал, но до последнего момента не верил в то, что это конец. Действительно конец.       Виктим отстранился, почувствовав внезапную слабость во всем теле, которую до этого у него получалось каким-то образом игнорировать. Он упёрся ладонью в пол, посмотрел на расслабленное лицо Политика, цепляясь к каждой детали; рука дрожала, с трудом выдерживая тяжесть, которая на неё приходилась.       Почему он не сказал Наполеону, что обожает его улыбку?.. Эту улыбку, которой парень одаривал только его — никого кроме — каждый раз, когда Критик хоть как-то реагировал на него. Улыбку одержавшего победу — одновременно такую значимую и совершенно незаметную для кого-то чужого. Улыбку, которую больше никто и никогда не увидит. И глаза… Глаза, встречи с которыми так избегал виктим, опасаясь заразиться излишним оптимизмом. Глаза, взгляд которых каким-то неведомым способом проникал в душу, читал самые тайные мысли; и это казалось случайностью, ведь кто бы мог подумать, что Бонапарту вообще нужно знать, о чем думает его собеседник. Тёплые орехового цвета глаза, которые уже не откроются.       Бальзак провёл свободной рукой по покрытому копотью лицу дуала, медленно, но при этом стараясь торопиться, после чего откинулся на спину, выдохнув из лёгких весь оставшийся воздух при ударе о горячий пол, опаляющий кожу сквозь футболку.       Он думал, что был готов к этому всегда.       Он ошибся.       На ощупь нашарив руку Напа, парень судорожно вцепился в неё дрожащей ладонью, переплетая свои пальцы с чужими; казалось бы, рука Политика должна была уже начать остывать, но жар горящего здания, раскалённого воздуха и чёрного тяжёлого дыма, практически ползающего уже по полу, поддерживал тепло. Горло саднило, лёгкие разрывало, а сердце, казалось, готово было выпрыгнуть от осознания того, что осталось так много невысказанных слов и ещё больше сожалений.       Брюнет зажмурился, желая, чтобы всё это закончилось как можно быстрее.       Он ещё крепче сжал ладонь дуала, где-то в глубине души надеясь, что тот сделает то же самое, схватит виктима за руку и буквально вытащит отсюда, после чего они смогут наконец поговорить. Надеялся, понимая, насколько пусты и глупы эти надежды. Мысли, обычно последовательные и чёткие, теперь беспорядочно кружились в голове, так что парень не успевал поймать ни одну из них.       Он не мог понять, хочет ли он действительно окончательно лишиться разума и прервать поток хаотичных мыслей или же отчаянно зацепиться за ту самую последнюю надежду, слабую и глухую, таящуюся в уголках подсознания. Впрочем, долго парень об этом не думал — с каждым мгновением перед глазами мутнело и темнело все больше, а сознание неумолимо отдалялось, пропадая всё чаще и возвращаясь всё реже уже на куда меньшие промежутки времени.       Несмотря на всё это, Бальзак продолжал сжимать ладонь дуала, хотя хватка непрерывно ослабевала.       Он почувствовал, как к вискам от уголков глаз протянулись влажные дорожки, практически сразу же испарившиеся и оставившие липкие следы. Парень выдохнул, не ожидая такого от самого себя, но сил на новый вздох, который обещал окончательно выжечь лёгкие и горло, у него уже не осталось.