Его рубашка

Утро. Грёбаное утро. Когда умереть хочется, не открывать глаза, зарывшись руками волосы и тихо рыдая. Слыша. Лишь. Свои. Тупые. Рыдания. Слыша. Лишь. Свои. Тупые. Всхлипы. Чувствуя. Лишь. Свои. Тупые. Слёзы. На. Щеках. — Чёрт побери, заткнись! – Она кричит, пытаясь заглушить голос, что поднимался из неё, из чёртовых внутренностей. А одиночество сжигало, забирая здравый смысл. Она не хочет больше встречать восход солнца вот так, но не может противостоять этому чувству, что подбиралось гадким комом к горлу. Избавиться. От. Этого. Просто. Невозможно. А она поднимается, стирая, втирая в кожу слёзы, подходя к зеркалу, пытаясь увидеть в себе хоть что-то, разглядеть какие-то чувства. — Чёрта с два, – хрипит она, понимая, что пустая. Было море по колено, а затянуло болото. Сейчас это кажется настолько правильным выражением, что на лице появлятся ухмылка. Странная. Больная. Шизофреническая. Хотя, она и есть псих. Сломленная, поломанная, убитая, забитая, мёртвая, оболочка. Глупые движение к ванной. Хочетсяутонутьневболи,аводе. Мама, спасижесвоюдочь. Мама, вытащи же с этого болота. Поглаживай волосы, успокаивай свою «дурочку любимую». Давай же, мать твою. Давай, поднимайся с гроба, мама. Пожалуйстамамамолютебя. А ты где, папа? Где. Ты. Папа? Там же, на грёбаном кладбище? И это убивает. Осознание этого так сильно въедается под кожу, что завыть от бессилия хочется, ничего не хочется. И от этих крайностей бросает в дрожь. А что-то с каждым новым днём рушится, взрывается в ней, поднимая наверх всё гадкое. И теперь она на работе уже не имеет друзей, потеряла, забыла. Сама виновата — это основа, основа всего, что окружает девушку, что происходит вокруг неё, что живёт в ней. Так странно, до чёртиков же странно наблюдать собственный распад, да что уж там, распад всего человечества. Лишь в толпе сила людей, а порознь они не представляют собой ничего, кроме эмоций, оголённых, обнажённых эмоций. Только вот, забывается это всё, когда Она видит безразличные взгляды коллег, слышит разочарованный голос подруги, которая уже никто, и от этого хочетсявытьмама, чувствует, что окружающие считают её очередной простушкой - слабой, ничего и никого не представляющей, собранной разломанной. Это, как Лего, — ломать, строить, ломать, строить собственную, чёрт побери, жизнь. Она повинуется всем правилам, склоняет голову, молчит, а от этого крышу сносит, здравый смысл выметает, потому что, хочется кричать так, чтобы барабанные перепонки взорвать, шептать так, чтобы никто-никто не услышал. Ещё пара минут, и Она бьёт кулаком об зеркало, разбивая его вдребезги. Это всё, на что девушка сейчас способна. Злиться, бить, орать на весь голос, рыдать, не имея больше слёз, пытаться выжить, чтобы умереть. Все руки в крови, потому что костяшки до невозможности, до чёртиков разбиты. Это конец. Успокаивать своё дыхание - каждодневная карма, чёртова привычная процедура. А потом идти, как ни бывало, на работу, улыбаться, мать твою, всем, чтобы ночью, закрывая рот рукой, орать, что есть силы о том, как же плохо. И сейчас было то же. Шагая по улицам, Она уже не чувствовала под ногами асфальта, чего-то на чём можно было нормально стоять, опираться ботинками, дабы не упасть. Но Она, раз за разом, шаг за шагом падала. Кажется, что мир крутится в глазах, громко смеётся над Ней, насмехаясь, злорадствуя. — Пожалуйста, мама, забери меня. Пожалуйста, папа, научи меня, как жить. – шепчет девушка, яростно вглядываясь в небо, держась рукой за памятник отца, словно за спасательный круг в этом мире. Круг, который не спасёт, круг, который не даст второе дыхание, а потянет на дно, где Она будет пытаться вдохнуть воздух, которого на дне нет. Ещё секунда, Она уйдёт. Ещё момент, снова умрёт. Ещё день, будет разбивать собственную душу о внутренности. Чёрт, как это привычно. Вот так, стоя на могиле, кричать, только так, чтобы никто-никто в мире не услышал - не слушал. А потом, уже вечером, словно ничего и не было, девушка идёт по улице, смотря на прохожих, правда, уже не ища в них чего-то хорошего, нужного, а просто смотря, словно на каких-то зверей, забравшихся в самую душу, из которой вытащили всё. Она заворачивает на свою улицу, здоровается с какой-то там женщиной, а потом, тихо крича про себя, прикрывая глаза, оседает на мокрый от дождя асфальт, пытаясь ещё раз придти в норму. Пожалуйста-ещё-раз. Вдруг, кто-то протягивает руку, сквозь толпу людей, проходящих мимо, идущих с работы,       не замечающих её. Девушка просто даёт человеку поднять себя, а потом, шепча что-то неразборчивое, вбивается в рубашку, пахнущую шоколадом, головой, утыкается носом в незнакомую тёплую шею, ощущает, ощущает тепло. Сошла. С. Ума. Наверное. Парень прижимает её крепче, а Она, прикрыв глаза, рыдает ещё больше, выплёскивая всё эмоции, которые копились слишком долго. Его клетчатая рубашка приносит невыносимое спокойствие. Какбудтобывсёхорошо. Правда, на самом деле, нихера не хорошо. Потому что, рядом Он, до безумия странный, неправильно правильный, приторно-горький, приносящий, чёрт побери, покой, которого Она не видала уже так давно. А потом пройдёт ещё тридцать минут, и девушка, медленно отстранившись, запомнив лишь красно-черную, клетчатую рубашку уйдёт к дому, сохраняя крик ненависти к себе на ночь.

Когда-то, когда чёрное, красное смешается в тебе, Пожалуйста, приди ко мне, Пожалуйста, помоги себе, Иначе, что останется во мне?

А ночью Она уснёт, сама того не заметив, обхватив руками подушку, а возле кровати будут лежать шоколадные конфеты. Нет, девушка не вспоминала о Нём, ведь так? На утро снова захочется кричать так громко, как будто бы целый мир погиб на Её глазах, оставив Её совершенно одну, никому ненужную, которую выкинули. Снова лезвием по коже. Снова ножом по сердцу. Снова пеплом на ресницы. Снова. Снова. Снова. Кажется, ничего не спасёт. А потом, вовсе не вглядываясь в толпу, на миг подняв голову, Она увидит. Егоклетчатуюрубашку. Чёртову ткань, воспоминания о которой таились на венах, на ранах, нанесённых утром. Он улыбнётся, покачает головой, отвернётся, продолжая раздавать листовки. Боже-пожалуйста-убейте. На глаза - слёзы. В душу - боль. В сердце - смерть. Медленно поворачивается, а потом Она бежит в другое, противоположное от парня направление, закрывая руками лицо, пытаясь умереть тут же, дабы не чувствовать, как на губах расцветает улыбка. Полуживая. Почти мёртвая. Сухая. Мать твою, но улыбка. Сама по себе. Потому что, Он рядом. Потому что, уже нет смысла скрывать что-либо. На работе ничего не делает, клиентов нет - лучше просто смотреть на небо. Она всегда, вот так, смотря на тучи, чувствовала себя неполноценной. Всё потому, что у неба были все и всё, - а у неё и вовсе никого и ничего. На девушке была обычная, белая блузка - всего лишь требование от фирмы - белый верх. Грязные - на дворе же осень - ботинки. Чёрные, самые обычные, простые брюки - всего лишь требование от фирмы - чёрный низ. Она вся была черно-белая, и так чертовски-сильно ощущала то, как становится совсем другой. Как будто бы, добавили ещё цвет. Исправили неправильные вкусы девушки. «Когда-нибудь, готовя мужу кушать, ты вспомнишь тот момент, когда влюбилась и позвонишь маме, сообщив то, как сильно счастлива», — слова могли убить, как и воспоминания в голове. Совсем несуразные, чёртовы мысли, молящиеся, бьющиеся о кору мозга, шепчущие что-то: «Мама, а куда мне звонить? Пожалуйста, скажи мне, что есть куда. Скажи, что номер начинается на жизнь. Живи, мама. Помоги мне, мама. Я хочу звонить тебе, готовя мужу кушать!» Только ни матери, ни мужа - никого нет. На Ней обычные, дешёвые, купленные у какой-то девицы на улице сережки, а золотые серьги, подаренные родителями, покоятся на какой-то мусорной свалке - избавилась. На Ней обычный, дешёвый, купленный в каком-то ларьке, почти пластмассовый браслет, а серебряный, подаренный парнем, прекрасно украшает руку подруги - парня нет, ведь теперь он муж подруги. Простила. Душа, изрезанная, измотанная, практически пепел, а весёлая, правильная душенька где-то там, далёко, рассыпанная вдоль дороги - машины убивают. Подумаешь, зачем она ей? На могилах родителей никаких цветов, свечей - ничего. Их памятники - обычные, деревянные кресты. Все их фотографии - мусор. Все их вещи - подарок бездомным. Вся память о них - в мозгах, в самых больных клетках. Иногда девушке казалось, что Она не достойна памяти о родителях, вовсе не должна её хранить. Тогда хотелось найти чёртовы фото, что-то ещё - просто знать, что Она не будет единственной, хранящей что-либо о них. А иногда просто забивалась в угол, молча смотрела на руки, дрожащие, с отмершей кожей - руки, что уже давно не напоминали человеческие. Вся миниатюрная, хрупкая - Она же стойкая, хладнокровная. А с родными, с родителями - другая. Тёплая, домашняя, но без пустых «я люблю тебя, мама», «люблю тебя, папа», «мам, что у тебя случилось?». Всё видно по глазам. Карим, дурманящим, а теперь мёртвым - глазам, которые уже давно не напоминали человеческие - слишком пустые и совершенно неправильны. Она всегда имела то, что хотела, ненавидя мир. Тянулись к ней, любили её, а потом, боясь обжечься о её характер, бросали. Абсолютно все. Какпросто. Как же просто ломать жизни других. Как же просто ломать свою жизнь. Коллеги нервно смеялись, чувствовали свою совершенную неполноценность, незначимость, когда находились рядом с Ней, а это не помогало их эго. Уходили, бросали, кидали, прощались. Думали, что Она управляет ими, а, на самом деле, именно они управляли ею. Сейчас, смотря на себя, девушка хочет биться головой об стенку, пытаясь понять, как она докатилась до этого - когда люди видят, что Она в их власти. Время, время - бежит, куда-то мчится, а Её взгляд неизменно направлен в небо. Дом. Уже. Недалеко. А на глаза наворачиваются слёзы, потому что, именно в мозгах хранится память о том, как мама трепетно высматривала в толпе свою дочь, выглядывая с окна. Ведь Она знала, что Её ждут, хотят видеть, хотят чувствовать рядом. Уже рыдать. Хочется рыдать. Хочется кричать - не слушать, не слышать - молчать. В глазах что-то мелькает, Он. Рубашка, всё та же, слегка заляпанные ботинки, чёрные брюки - всего лишь требование компании - официальный стиль. Он протягивает Ей бумагу, с рекламой какого-то ресторана. Просто смотрит в Её глаза и улыбается. Кажется, понимает. Она бросается к нему, яростно пытаясь завернуть в другую сторону, но ещё момент, и снова вбивается головой в Его рубашку, пытаясь впечататься в неё навсегда, забыть обо всём. Чёрное/красное/слёзы. Чёрноекрасноеслёзы. Чёрное - красное - слёзы. Не солёные, а горестные, мёртвые, как и их хозяйка. Почему в нём находится спокойствие? Мамаможнотебепозвонить? Папаможешьлипомочь? Час, два, а Он молчит, только родным для Неё становится. Кем-то, не из правил, кем-то, граничащим с неправильностью, кем-то, не занимающим в Её жизни никакой роли, кем-то, ставшим жизнью. Так проходит месяц. Ничего не меняется. Всё та же, хмурая, до неприличности грустная, убитая девочка, с коричневыми волосами, с карими глазами, взрослая/детская. И только Его рубашка принуждает жить, не браться утром за лезвие, запечатывать сознание, говорящее о смерти, просто утыкается каждый день/вечер/ночь в ткань. Скоро слёзы, кажется, кончатся. И Она узнает его имя, откуда он, когда-то станет счастливой. Ещё утро, без него на улице. «Может, проспал», — пожимая плечами, понимая, что внутри что-то сжимается, думает девушка. А вечером уже не может дышать, стоя возле своего почтового ящика. Чёрное - красное - слёзы. Его рубашка, упакованная в пакет. Записка. „А вот и завещание милого мальчика - это я о себе. Мою рабочую рубашку, выданную на всю жизнь, прошу отправить по указанному адресу”. Оседает на асфальт, пытается разорвать пакет, записку, всё. Вдох — выдох, где же ты, мой воздух? Ведь не рубашка важна, а человек.