Маскарад Вампиров: Противостояние.

Это было похоже на какой-то больной, неправильный ритуал: замкнуть дверь в комнату; пройти в ванную, закрыть за собой дверь; включить воду сильным напором, чтобы шумела громче — направить струю не по стенке, а точно в центр слива; осторожно, дрожащими руками, снять крышку с бачка унитаза, зацепить ногтями пакет под поплавком. Неполный, он был очень мягким; кровь застревала в складках, мелко пузырилась и густо растекалась изнутри. Внешне — абсолютно обычная; по сути… Развернув край с клапаном, оторвал его и опрокинул в себя содержимое, стараясь не проронить ни капли: по глотке будто пролилась раскаленная лава, обжигая пищевод, сжимая легкие; он задушил приступ кашля, через силу глотая. Разница была в том, что тогда он почти погиб, уже смотрел в пустые глазницы своей Окончательной смерти, и живительный ток спасения заглушил боль. Сейчас не было боли, не было грани — и потому кровь оборотня, вместо того облегчения, того удовольствия, обрушилась в его мертвый желудок нечеловеческим кайфом; его колотило, как в припадке, настолько хорошо, хорошо до невыносимости; будь он жив, обмочился бы. Во рту стоял вкус травы и металла, не похожий на вкус крови любого качества, когда-либо им выпитой; под закрытыми веками взрывались цветные круги, живот крутило судорогой, мурашки жгли затылок, встал член; так хорошо ему не было еще никогда. И он с трудом опомнился и отдернул руку, уже тянущуюся за вторым, полным пакетом. Сучий Вэндал, какой же он мудак. Человечно ли испытывать к нему благодарность за недоразумение с Сакурой, едва не повлекшее за собой ее гибель? Пёрло так, что он открыл рот, высунув язык; вцепился руками в волосы, сжимая у корней, едва не воя, не в силах уместить в своем маленьком мертвом теле громадное наслаждение; оно рвалось из него, ища выход, но он не позволил себе ни закричать, ни застонать; откинулся на мраморный пол, выгнув дугой спину, из глаз брызнули слезы — Каин Всемогущий, если бы можно было вот от этого умереть, это была бы самая желанная смерть, которая выкосила бы все человечество в считанные часы. Несколько раз, стиснув зубы, запрещал себе трогать второй пакет; каждый раз давался сложнее предыдущего, но с силой воли у него все было в порядке — он справился. И когда начало отпускать — он вообще потерял счет времени, — он поймал себя на том, что очень хочет увидеть ее. Прямо сейчас. Можно даже издалека, просто посмотреть на нее, убедиться, что она — реальна, и кровь в ее жилах еще бежит — невозможная, невыносимая, лучшая. Самое главное, чтобы больше никто, кроме него, об этом не знал. Все еще трясло, когда он переодевался: пальцы едва справлялись с пуговицами рубашки. Расчесывая волосы, вдруг поддался порыву — намочил расческу и разгладил волосы, почти прилизывая их к голове. Кажется, вот так, и челка еще; безобразие редкостное, да и безвкусица — как можно вообще носить на башке такую пародию на Битлз? Но увы — сходство с Саем, пусть и весьма отдаленное, есть. Осталось прищемить себе яйца крышкой унитаза, чтобы голос прорезался, и финита — можно участвовать в конкурсе двойников. И губы тоже прищемить, чтоб опухли; даром что у этого певчика от оборотней губы совершенно бабские, пухлые, еще и блестят, как будто влажные — вершина дурновкусия для мужчины. Хотя он бы даже не удивился, узнай, что этот подкрашивается. Пока никто не увидел это позорище, быстро разметал аккуратно прилизанные волосы в привычный их вид, позволив топорщиться так, как им положено от природы; тщательно осмотрел себя на предмет приличного внешнего вида и, удовлетворенный, спустился вниз, в кухню, зная, что к ужину упыри обычно гнездятся там, чтобы накрыть стол для оборотней. Странно. Раньше такое обхождение оборотней со стороны Хинаты казалось излишним. Как быстро что-то входит в привычное русло размеренной жизни — как будто так всегда было. Его встретила пустая кухня, тихо гудящая посудомоечная машина и девица из свиты Пола, щеткой сметающая остатки пищи с тарелок в раковину, при виде его коротко кивнувшая.  — Ужин для оборотней когда? — осведомился он, и девица нахмурилась; нижняя часть лица была скрыта маской с изображением челюсти черепа.  — В восемь-девять подаем обычно.  — Еще не скоро, значит?  — Не скоро. В восемь-девять вечера. Сейчас почти два часа ночи. Два часа ночи?! Взгляд метнулся к часам, наткнувшись на пустой белоснежный рукав; он оставил часы в комнате. Выругавшись, быстро вернулся к себе, и действительно: электронное табло выдавало «01:49». Но он же… утро только наступило, когда он увел Ино из холла, довел до коридора недалеко от ее комнаты, скомкано попрощался — она даже не расслышала, погруженная в свои мысли, — и… И он тащился от крови Сакуры почти сутки. Восемнадцать часов просто выпали из существования. Вызвал Пола, благо, что явился тот быстро; когда тот объяснил, что женщины оборотней, а также Ино и Хината, уехали, зачем-то упомянув, что за ними приехал белый лимузин, Саске едва сдержал злобный рык — что за херня происходит?! Куда они поперлись, зная ситуацию под Лос-Анжелесом, зная, что у них в доме Дейдара, зная, что в любой момент может произойти нападение Сасори, если не хуже! Но больше всего негодование было направлено на Хинату — уж она, самая рассудительная и логичная из всех вампиров, кого он знал, как могла просто взять и сорваться черт пойми куда? А оборотни — чем думали Сай и Наруто, позволяя подобное? Видевшие весь пиздец своими глазами, а на минутку, это их Сакура каждую ночь попадает в какую-то несусветную херь, обещающую стать последней в ее жизни! Оборвав Пола на полуслове, узнал название торгового центра — женщины, Геенна их побери с их фантастической логикой! — и рванул туда, не став заказывать такси; взял машину из гаража, Суйгецу такие игрушки любил. Ехал очень агрессивно, мысленно проигрывая в голове, что скажет каждой из них — это ж надо было придумать! Такая беспечность! Нет, чтобы допросить Дейдару, вытащить из него по максимуму информации, найти логово Андрея и отсечь этой многоголовой гидре под названием Шабаш самую главную башку, чтобы еще лет сто даже не думали рыпаться и идти против Камарильи. Зачем?! Лучше бабами съездить за шмотками! А эта придурошная? Никакая кровь, будь она хоть миллион раз магическая и невероятная, не сможет сгладить беспросветную тупость этой… этой!.. Безрассудная! Просто невозможная девица, зря он думал, что у них Карин — генератор безумия, вот кто настоящая дура! У него не было ни малейшего сомнения, что это именно Сакура стала инициатором, и дело вообще не в том, что он своими ушами слышал, как она договаривалась устроить Ино шоппинг несколько дней назад, в надежде вернуть ей человечность. Коню понятно, что сейчас совсем не время для подобных затей, не та ситуация, чтобы вот так, очертя голову… В него чуть не въехала красная Камаро, и Саске услышал позади сирену — он превысил скорость почти в два раза. Зло стиснув зубы, прижался к обочине.  — Добрый вечер, сэр, — полицейский внимательно посмотрел на него, но не успел продолжить, как Саске протянул ему какой-то кусок бумаги, нашедшийся в бардачке; позже он увидел, что эта бумажка была куском от пакета из-под чипсов:  — Мне нужно срочно ехать, — твердо выдал он, — вы же видите, что написано? Передайте своим, чтобы меня больше не останавливали.  — Д-да, сэр. Прошу прощения. Счастливого пути, — тут же вернул он «документ», направившись обратно к патрульной машине. Задержка была меньше минуты, но Саске еще больше разозлился; ему показалось, что этот лось в форме шел к его машине непростительно долго. Больше приключений по пути не было; но каково же было его недоумение, когда оказалось, что парковка под центром забита почти под завязку, и десятки — нет, сотни! — смертных гуляли по аллеям между магазинов; как будто день и ночь поменялись местами. Понятное дело, ни о каком приватном шопинге для Ино речи не шло; он не выдержал и сдавленно, отчаянно застонал, спрятав лицо в ладонях. Какие. Женщины. Неосторожные. Идиотки! Только искать — как? Его буквально дезориентировало. Такое скопление людей всех мастей — дети, взрослые, подростки, парочки — все это казалось новым, чужим. За восемь лет существования в ипостаси вампира он впервые оказался в настолько людном месте, не считая клубов. А все почему? Вот именно потому, что уже на него пялилась стайка девчонок у магазина обуви, как-то по-глупому хихикающих и перешептывающихся. Он раздраженно цокнул, с трудом удержавшись от закатывания глаз — ему и при жизни было тошно от такого назойливого внимания со стороны слабого пола. Поймав взглядом свое отражение в витрине, чуть нахмурился. Давно он не видел себя в таком ярком свете — бледно-красный рот зиял рваной раной на почти белом лице, темные тени под глазами делали их ненормально черными, а вот рубашка — рубашка хорошо сидела. И брюки. Бестолково шатаясь среди толп гуляющих людей, казавшихся лишь нелепой декорацией в его нынешнем, ночном существовании, пытался по запаху определить, где они могут быть, но у обоняния вентру были свои ограничения; его едва не ослепило, когда он в очередной раз глубоко вдохнул, не обратив внимания на сияющий рядом магазин косметики: бешеная какофония запахов отключила все рецепторы, заставив закашляться и испытать смутное желание прополоскать носоглотку нашатырем — эффект был бы не такой ужасающий. Теперь и надежды на нос не было; даже желание провести воспитательный ликбез трем дурам и одной идиотке стало меньше. Но не пропало. Заметив, что в основном люди идут куда-то вглубь центра, направился следом, стараясь соблюдать дистанцию, чтобы не сильно привлекать внимание, и совсем скоро набрел на толпу, собравшуюся у небольшой сцены, на которой выступала девица с — боги, какая пошлость! — зелеными волосами, в спортивной майке и безразмерных штанах, больше похожая на неопрятного парня-подростка, чем на девушку. Вдруг его пронзило током узнавания — на сцену к певице неспешно, танцующей походкой поднялась Сакура. Что-ж, даже на сцене она была максимально безучастной — на ее лице не дрогнул ни один мускул, оповещая о хотя бы намеке на улыбку, но каким-то странным образом было понятно, что она искренне наслаждается происходящим. Ее взгляд блуждал по толпе, на мгновение остановившись на нем, и он тут же совершил несусветную глупость без очевидных причин — сделал шаг вбок, за колонну, прячась от взгляда невыносимо зеленых глаз. И тут она запела. Чистый, мягкий голос расплавленным свинцом заливался в уши; от него было больно. Больно в голове и почему-то в груди — слишком… настоящий. Слишком искусственный — невозможно петь так же, как на записях. Он мог поверить в оперных певцов, исполняющих вживую арии так, что волоски на руках вставали дыбом, но обычная попсовая певичка, без фонограммы? Так? И никаких лишних рулад, вокальных крайностей; песня была не из ее репертуара, это слышалось на контрасте со второй певицей, но пела она, черт. Он поймал себя на том, что быстро, отрывисто дышит; если бы у него билось сердце, сейчас оно бы вскрыло ему грудную клетку и ебашило под горлом; ее образ — короткое платье, легкие босоножки, голые ноги, кончики нежно-розовых волос, едва касающиеся ключиц — отпечатался на внутренней стороне век, до каждой мельчайшей детали, до каждой ресницы вокруг изумрудных омутов глаз. Ее кровь что-то сделала с ним. Не может быть иначе. Иначе — даже не думать. Всему виной — удовольствие, и только оно. Пожалуй, стоит пересмотреть свою категоричность относительно наркоманов. Когда один раз — и вляпался по самую глотку. Башкой вниз. Звучали овации и выкрики, их бурно приветствовала толпа, но он не выглядывал; желание увидеть ее немедленно сменилось на отвращение, острое и жгучее, сосавшее под ребрами и горечью оседавшее на языке. Она вся — нелепа. Нелепа внешне, нелепа в поведении — неужели трудно просто улыбнуться? Когда твои поклонники приветствуют тебя, сложно подарить им хотя бы мимолетную улыбку? Он хоть раз видел, как она улыбается? Казалось, что да. Она улыбалась ему в канализации, когда он чуть не погиб — ведь улыбалась же? Или тогда это было легкое подергивание уголка губ? А Саю? Этот лощеный выпендрежник нес ее на руках и она улыбалась, точно. У нее были чуть прикрыты глаза и приоткрыт рот… Нет, и тогда тоже, но он был уверен… Он ни разу не видел, чтобы она улыбалась. Хотя странно — у нее не было проблем с зубами, он точно видел ее идеально ровные, белоснежные зубы, настолько белые, что сантехническая керамика позавидовала бы. Тогда в чем дело? Почему его, в конце концов, парит улыбка какой-то певички-оборотня с явными комплексами и розовыми, черт возьми, волосами? Толпа нескладно скандировала, прислушавшись, он понял, что это слова песни, ему незнакомой, и осторожно, стараясь затеряться среди людей, выглянул из-за колонны, бросив взгляд на сцену — Сакура в этот момент кивнула, и заиграла музыка, как из старого граммофона. Вторая девушка отошла в сторону, в отличие от Сакуры, широко и одобрительно улыбаясь, и жестом показала ей на свой микрофон — Сакура в ответ кивнула. Что это означало, он не знал, а Сакура тем временем поставила свой микрофон на стойку, освободив руки, и начала петь. Она отдавала себя каждому слову; она не смотрела в его сторону, скорее всего, даже не узнав его в толпе. Если эта песня была написана ею, то было слишком очевидно, кому она посвящалась — у него от нового чувства закрутило живот. Даже в ее песнях этот выродок. Музыки было мало, ее голоса — много, и это был идеальный рецепт отличной песни. Она удивительно двигалась; в клубе она танцевала иначе, расслабленно и женственно, теперь ее движения стали более четкими и больше подходили кукольному образу, иллюстрируя слова песни и ее эмоции, совершенно отсутствующие на лице. Это выглядело странно. И завораживающе одновременно. Она закрыла глаза на весь куплет, полностью отключившись от внешнего мира, будучи полностью там, в своей песне, распахнув их, когда голос на припеве пошел вверх — и, сам не зная зачем, шепотом, только ей:  — Посмотри на меня. Кажется, логика из его жизни ушла с громким непристойным звуком выпускаемого из шарика воздуха. И она посмотрела. Перевела отсутствующий взгляд на него, и внезапно в нем зажглось узнавание; она продолжала петь, ничуть не изменившись в лице, но теперь казалось, что каждое ее слово посвящено ему — и это было… необычно. Что-то новое, он такого еще не испытывал. Она обращалась к нему, что-то доказывала, и — да. Теперь, зная, какое бешеное удовольствие несет ее кровь, она действительно казалась куском торта с кремовой пропиткой и нежно-розовой глазурью, теплой и чуть стекающей по краям, лежащем на белоснежной тарелке перед инсулинозависимым диабетиком. Нельзя. Но хочется до умопомрачения. Выступление закончилось через полчаса, они пели одну за одной, по очереди и вместе, и когда она спустилась со сцены и попрощалась со второй певицей, то буквально растворилась в океане людей, но он теперь чувствовал ее, как никогда раньше; запах свежескошенной травы главенствовал над остальными, заполняя все вокруг него, перебивая даже острый парфюм на женщинах и едкий одеколон на мужчинах. Нет смысла идти за ней. Нет причин. Нет нужды. Не-за-чем. Нужно просто развернуться и уехать. Вернуться в дом. Сохранить увиденное в своей памяти — как зря он не догадался, как многие из людей, записать хотя бы часть концерта на камеру телефона. Но видео не передаст те эмоции, что он испытал от ее голоса, ее движений, ее взгляда — а память сохранит. Незачем, но сохранит. Она замялась недалеко от него, будто сомневаясь, стоит ли подойти. Их разделял десяток шагов, десяток лет и еще одна бесконечная вселенная между их мирами. Первое можно преодолеть, на второе закрыть глаза, но третье… Лениво, будто через силу, сделал к ней шаг, и она тут же двинулась навстречу. Приблизившись, посмотрела на него — в глазах застыл немой вопрос, на который у него даже для себя не было ответа. Он отвернулся и пошел по торговой аллее, ища взглядом указатель парковки, точно зная, что она покорно следует за ним, не спрашивая, ничего не говоря. Так было легче. При полном раздрае в мыслях, при отсутствии понимания своих собственных действий ее вопросы только разозлили бы. Слишком хрупко, на грани, на кончике острия иглы — ей не надо было идти за ним. Она должна была проявить стойкость; она же так достойно держалась после глотка его крови, что ей мешало и сейчас взять себя в руки и просто вернуться к остальным? Они спустились на парковку, и у нее зазвонил телефон. Она тут же взяла трубку, очень спокойно и уверенно ответив:  — Да. Нет, я не очень хорошо себя чувствую, решила не портить вам настроение. Да, не переживай, я возьму такси. Не нужно, можете смело еще час гулять, мне просто надо отдохнуть. — Ложь легко слетала с ее языка, настолько складно, что не сиди она сейчас рядом с ним на пассажирском, он бы никогда не подумал, что она может быть не в такси на полпути к дому. — Моя кредитка у тебя, не отказывайте себе ни в чем. Да, я точно в порядке. Просто нужно поспать. Извинись перед девочками за меня. Она нажала «отбой», откинулась на спинку сидения и коротко закусила губу. Саске замер, глядя, как белые зубы приминают бледную тонкую кожу, оставляя на ней вмятину, и перевел взгляд на голые ноги — так близко от его руки на рычаге коробки передач. Даже отсюда, на таком расстоянии, он чувствовал исходящее от них тепло. Если бы она ему нравилась, все было бы объяснимо. Но она ему не нравилась. Не могла нравиться. У нее розовые волосы и маленькая грудь, застывшая маска вместо лица и оборотень в постели — это не могли сгладить красивые ноги и дурманящий запах, сводящая с ума кровь и глаза цвета травы, которой она пахла. Не могли. И это от отвращения его передернуло, когда ее холодные, замерзшие пальцы едва ощутимо коснулись тыльной стороны ладони, сжимающей рычаг. А вот от чего он вдруг перехватил чуть дрожащую ладонь и коротко прижал ее побелевшие костяшки к своим губам, он и сам не понял. Заревел мотор.