Виктор открывает до боли знакомую дверь. Здесь тот же запах медикаментов и гробовая тишина, нарушаемая звуком работающей аппаратуры. Внутри все сжимается до чертовой боли, а эти стены наваливаются тяжелой ношей на плечи каждый раз, когда Никифоров входит в проклятую палату.
— Ну вот, я снова пришел, как и обещал в прошлый раз, — Вик улыбается совершенно искренне, как и раньше с детской долей наивности. — Все еще спишь? Не страшно, спи… я подожду.
Ничего не меняется
Ожидание растянулось на два года, отбивая ритм эдаким набатом в отравленном сознании, как ежедневное напоминание о том, что все надежды призрачны. Все мечты эфемерны, недосягаемы подобно звездам.
И, сдавливая бледные, чуть тёплые ладони, Виктор понимает, что готов закричать, забиться в истерике, проклиная себя тысячью самых мерзких слов. Понимает, что стерев слезы, спросит немногое, но самое важное и терзающее душу тупой болью: «Что же ты сейчас чувствуешь, Юра? Слышишь ли ты мой голос? Хочешь ли ты слышать…»
А сердце сжимается от одной лишь мысли о том, сколько слов не сказано… Сколько фраз…
Признаний, что комком заседали в глотке, искренние «люблю», неряшливо оставленные «на потом», валентинки, выброшенные в урну, так и не дошедшие до любимых нежных ладоней, что хотелось целовать в любое время суток.
А сколько ночей потеряно? За каждую Виктор готов бить себя в грудь до жжения и плевков кровью на продрогший питерский асфальт, хриплого кашля и тихого, чуть слышимого, но самого искреннего «прости». И он говорит, говорит каждый день, молясь Всевышнему, говорит, с надеждой, что будет услышан.
— Знаешь… Иногда у меня возникает чувство, что все это неправда. — Никифоров хрипло смеется, находя собственные слова полным идиотизмом. — Может, это плод моего воображения, плохой сон… из которого я не могу выбраться, как бы ни старался… — голос оседает, сердце колотится, и, кажется, что вот-вот проломит ребра, разорвет измученную кожу, отбивая свой последний ритм за пределами прогнившего тела.
— Не уходи…
Руки дрожат, и Виктор не в силах больше улыбаться, не в силах говорить, что все хорошо. Потому что ни черта не хорошо. Усталый взгляд падает на опавшие лепестки с увядших соцветий. А ведь это был шикарный букет желтых маков… Когда они были принесены? Неделю? Месяц назад?
— Яков меня убьет, если я начну спиваться, но это так сложно… — губы накрывают слегка поцарапанные костяшки. Виктор целует их с особой нежностью, переходит к фалангам, запястью, не замечая собственных слез, бегущих по коже Плисецкого. — Я не знаю, что мне делать… без тебя.
Никифоров вдыхает еле уловимый аромат, перебиваемый лекарствами и стойким запахом хлорки. Дрожащими руками достает кольцо, которое хотел подарить еще два года назад на годовщину их знакомства. Надевает на исхудавший безымянный палец, выдавливая глупую улыбку и подобие радости на лице, что давно забыло это чувство.
Я хочу знать, что ты видишь там, в своем прекрасном кошмаре. Почему ты не можешь вырваться из этого места… — бледными искусанными губами Виктор шепчет эти слова, гладя маску, с затаенной надеждой представляя на ее месте нежную кожу мальчишки, ее тепло и мягкость.
Сзади раздается стук, но мужчина даже не оборачивается. Он знает, что сейчас в эту палату войдут врачи. Ему протянут бумаги, убеждая, что подпись Никифорова спасет чью-то жизнь. А он, сжимая грубую ткань рубашки, не проронит и слова, с упоением целуя своего маленького ангела, надеясь, что тот вот-вот проснется.
Но ресницы не дрогнут, а врач упорно начнет убеждать Виктора, что уповать на чудо уже поздно. И вновь на глазах наворачиваются слезы, мужчина, словно заведенный сорванным голосом произносит лишь одно: «не могу», обнимает почти мертвое тело и смотрит в потолок, даже нет. Куда-то сквозь него, взирая в сами небеса, и с ненавистью поминая имя Господа. Украдкой ему вспомнятся случаи, когда больные проводили полжизни в коме, потом шокируя своим «пробуждением» близких и врачей.
Виктор готов ждать сколько угодно; десять, двадцать, сорок лет — не имеет значения. Но никогда он не сможет смириться с мыслью, что лишил Юрия, возможно, единственного шанса на чудесное исцеление. И руки вновь тянутся к маске в желании сорвать ее, прижаться к самым родным губам, вдохнуть запах этого мальчишки, обнять хрупкие плечи и молчать… Пытаться привыкнуть к мысли, что все пережито.
Но, стирая мокрые дорожки с щек, Вик опускает голову, мысленно упиваясь взглядом самых красивых, самых чистых и невинных зеленых глаз. Тех, которые когда-то плакали из-за него, злились, обижались. Раньше… И так больно за каждый поступок, который причинил хоть долю страданий любимому.
Скорее всего для тебя меня сейчас не существует, но если ты слышишь мой голос, то прошу тебя…
— Пожалуйста, просыпайся скорее… Я так сильно скучаю.
***
Юрий оглядывается. В слегка спутанные волосы забирается промозглый питерский ветер, трепля оные, словно отвлекая мальчишку. Он понимает, что слышал. Слышал чьи-то слова… и этот голос, он точно знаком ему, но словно утаен слоями вакуума.
— Юра? — Виктор резко оборачивается, недоуменно вглядываясь в лицо подростка. — Котенок, что-то случилось?
Неожиданно, поверх голоса Вика, мальчишка слышит еще один, совсем тихий, где-то вдали… И сердце сдавливает неуместной болью, а в глотке плотно заседает ком. Плисецкий чувствует: он знает говорящего, точно знает. Но кто? Встряхнув головой, Юрий улыбается, выдавливая скупое «все в порядке».
— Ты уверен? Выглядишь немного грустным, — Никифоров протягивает руку, нежно обхватывая оной ладонь подростка.
— Все хорошо…
— Тогда давай пойдем домой? На улице уже темнеет.
А в голове лишь чье-то «скучаю», что забилось осадком внутри. Юрий впервые вглядывается в лицо Вика, нутром чувствуя, какой-то фальш, но безропотно следует за фигуристом. Он вспоминает ситуации и сердце резко сдавливает, тянет от мысли «что-то не так».
«Все хорошо, — проносится где-то в сознании. — В этой темноте я не один, — и уголки губ легко приподнимаются»
Виктор нежно обнимает хрупкое тело мальчишки, уткнувшись носом в блондинистые волосы, бормочет «люблю» и смеется. И так хорошо в этих теплых объятиях, но какой-то червячок маниакально внутри кличет: неправда! Ложь!
— Все хорошо, — убеждает себя Плисецкий. — Тогда почему, — врывается в затуманенный разум доля сомнений, -… теперь, когда твоя любовь принадлежит мне, боль не утихает…»
***
— Можно, совсем немного? Всего пару минут, — срываясь молит Виктор, — всего пару секунд, и я сам все отключу. — голос осевший, на грани хрипа.
Врач отчужденно кивает, отходя в сторону. И Никифоров в последний раз целует бледный лобик, в последний раз обнимает хрупкое тело, в последний раз говорит «люблю». Перед глазами пелена слез, мутный образ человека, что уйдет, так и не услышав то, что все годы пытался сказать ему мужчина.
— Я не могу, Юр… Открой же ты эти чертовы глаза! — Виктор кричит, тряся похолодевшую ладонь, — хотя бы в последний раз… — совсем тихо просит Никифоров, сжимая золотое колечко на безымянном пальце.
Смотрит на свое и улыбается… Говорят, плохая примета, с покойником обручальное кольцо хоронить, не то и супруг в могилу уйдет. А Виктор и рад. Зато рядом, совсем близко, пусть и на том свете, но с единственным смыслом в этой проебаной к черту жизни.
— Я люблю тебя, Юрий Плисецкий…
Виктор кладет ладонь на маску аппарата искусственного дыхания, бросая безнадежный взгляд на кардиомонитор. Кусает губы до крови, а линии все те же, слабые, норовящие слиться в ровную зеленую полоску, оглушая писком в тандеме с пониманием, что сердце больше не бьется.
— Пульс, — не веря глазам всматривается в экран Виктор.
Полоса дергается почти незаметно, но с каждым разом активнее, сильнее. Никифоров смотрит на мальчишку, и то, что он вымаливал у Бога два долгих года сейчас происходит. Пушистые ресницы еле вздрагивают, в следующий момент на мужчину смотрят поблекшие зеленые глаза.
Сзади улыбаются врачи, покидая палату. Виктор смеется накрывая губами тыльную сторону ладони Плисецкого. А тот смотрит, совсем слабо, еле моргая, но с самой чистой улыбкой на лице.
— Пообещай мне одно, — шепчет Никифоров оглаживая длинные пальцы. — Пообещай, что больше не уйдешь…
А Юрий наблюдает, еле заметно кивая. Сейчас перед ним сидит тот, чье «люблю» разбудило его, чье «скучаю» разбило толстый слой вакуума. Чьи губы будут дарить ему самое нежное и искреннее наслаждение. Все страшное позади…
А сердце Виктора сжимается от одной лишь мысли о том, сколько слов теперь будет сказано… Сколько фраз…
Признаний, что комком уже не засядут в глотке, искренние «люблю», что будут говориться при каждом удобном и не очень случае, валентинки, что наконец дойдут до любимых нежных ладоней, целуемых снова и снова…
