***
Вскоре, не выдержав тяжести тишины, Огрен попросил Лелиану спеть. Для нас она всегда исполняла одну и ту же песню, с первого раза глубоко запавшую в сердца. В тот вечер, когда певичка впервые тронула струны лютни, даже с губ Морриган исчезла циничная усмешка. Намного позднее Огрен, ни слова не понимавший по-эльфийски кроме парочки крепких ругательств, смущённо ёрзал и с робкой мольбой поглядывал на молчавших спутников. Внимавших, понимавших. Сжалившись над гномом, я перевел песню так, как смог, ибо человеческий язык по-прежнему давался тяжело. А Лелиана услышала корявые строки, улыбнулась и спела по-людски. Затихавшим хрустальным звоном разливался над поляной ее тихий глас, то становился едва слышен, то набирал силу и пугливой дрожью отзывался в тех, кто неподвижными изваяниями сидели рядом:Старейшего приходят времена, Тоска на души проливает слёзы, Усталость затуманит нам глаза И сердце станет пресно-невесёлым. Свобода — в зыбкой яви полусна.
Меня никогда не трогали человечьи песни. Наверное, оттого, что слишком мало успел послушать. В Остагаре какой-то человек дёргал струны накануне последней битвы, восхвалял силу и натиск ферелденских войск, а бледные новобранцы храбрились и подпевали нестройным хором. В Лотеринге грязная девочка в изорванном платье раскачивалась, сидя на ограждении моста, и тихонько растягивала себе под нос непонятную песенку. В Убежище смертельно раненный еретик умирал с хриплым и страшным напевом на устах. Но совсем иной была песня Лелианы. Пугавшей, очаровавшей, непередаваемо-красивой и побуждавшей к непоправимой, страшнейшей глупости.Призывам счастья отзовясь, Сказания певучие слагаем; Рыданиям насилу рассмеясь, Любви день новый оставляем...
«О чем ты пела?» — тогда, в первый раз, я поднял на нее глаза, голос звучал глухо от едва сдерживаемых слёз. «О нас, — менестрель ласково, точно новорожденное и безумно любимое дитя, огладила корпус лютни. — О тебе. Об Алистере. Даже о Морриган и Стэне. О себе. О Ферелдене, Антиве и… И обо всех, кто еще властен любить и не потерял надежду». Мы молчали, ибо глупыми и тщедушными показались бы любые произнесённые вслух слова. …Любил. Не потерял. Но только что солгал и ему, и тебе, бросив сквозь зубы короткое и злое: «Никем».***
Становясь одним из Серых Стражей, я не гнался за уважением или славой. Эльф, пусть даже дален, никогда не добьется от шемленов пожатия руки — жеста, означающего у них признание равенства и благостное расположение. Так говорил ты. Я верил всему. Верил слепо, по-детски и ни разу не смел усомниться. Даже кинжалами добивая одного из лесных охотников — дрожавшего, как лист на ветру, и размазывавшего по лицу трусливые слезы, неспособного подняться и принять уготованную смерть достойно, сыпавшего жалкими проклятиями, — испытывал к ним ненависть и презрение. То же самое, что ты. И знаешь… При первой встрече человек Алистер протянул руку. Так просто и легко, будто делал нечто обыденное и само собой разумеющееся! Я даже растерялся, чем вызвал недоумение и замешательство: постояв недолго с глупейшим видом, он смущённо махнул в ту сторону, где нас ожидал Дункан. Что-то сильное и влекущее возникло между нами тогда, сблизило и разожгло на лицах улыбки. Он не такой, как те трусливые шемлены, жалкие в страхе перед смертью. Ты ошибался, дален. Всегда судил напрасно и слишком строго, меряя их всех одинаково. А вместе с тобой заблуждался я, ибо правдой видел любое слово. Всегда рядом, всегда на расстоянии вытянутой руки, всегда первые и бесстрашные — кем были мы друг для друга? Не любовники и не братья, едва ли верные соратники в том смысле, какой диктует многолетняя близость. Нас притягивало с немыслимой силой, имя которой всегда страшились называть вслух. Боялись не осуждения клана, а самих себя. Трусили сказать самое ценное, каждый день от рассвета и до заката видя глаза другого, перебинтовывая раны или делясь дичью, если перераставшая в соперничество охота оказывалась неудачной. Любили друг друга по-своему нежно и тихо, но не могли найти сил открыться. Я боялся увидеть непонимание в серых глазах, а ты, верно, смешливое осуждение дурной шутки. Вечно откладывали признания на потом, самовольно и глупо отмеряли себе долгие годы бесшабашно-тревожной юности; в слепоте влюбленной не видели близкого края. Лелиана поет свои нежные песни, призывает оставить новый день любви. Это неправильно, дален. Ведь наша оборвалась нежданно. Мы тоже умели отзываться на призывы счастья, слагали протяжно-печальные напевы, умели хохотать сквозь слезы и… И «Vir lath sa'vunin». Я — эльф! — не понимал смысла последней строки, ибо слишком часто пытался его найти. Отыскал столько полутонов, что запутался и снова боюсь признаться, но… Но теперь другому. Теперь — шемлену. Веселому, добросердечному и когда-то первым встретившему меня так, как вышел бы навстречу равный и близкий друг. Ты ошибался, Тамлен. А теперь, наверное, ошибусь я. Сегодня, пока не запылает ярчайшее пламя солнца, я буду любить тебя. Когда подойду ближе и опущусь на колени, чтобы откинуть полу продырявленного плаща, ощерившийся в гнилом оскале рот мертвеца не дрогнет, но на миг мне почудится, будто дернулись почернелые веки и колотится изувеченное смертным гниением сердце. Сердце, так надежно и ровно бившееся в тебе всё время. Страшно и радостно затрепещет в реберной клети мое собственное — так порченная Скверной кровь всегда отзывалась на близость порожденных Тьмой. Говорят, будто на Глубинных Тропах их прячется больше, чем на поверхности можно найти живых. Я люблю, Тамлен. Не сомкну глаз до самой зарницы, молясь, чтобы уведшая за собой песня Архидемона когда-нибудь прозвучала внутри меня. Пусть песня позовёт. Однажды там, куда она приведет, мы всё-таки будем вместе. Я люблю тебя, Тамлен. По-прежнему сильно люблю, но подчиняюсь чужому напеву. Тихому, сладкому и призывающему дарить новый день любви.***
А через час после восхода, когда вырастет над жженым разнотравьем могильный холм, оглянусь, отыщу Алистера. Он всегда помогает Лелиане и Стэну разбирать палатки перед новым витком истории этого отчаянного похода. Найду, брошу прощальный взгляд на переворошенную землю и беспокойную возню муравьев, последний раз выдавлю из себя почти неслышное признание, и подойду к нему. Пусть Страж не поймет, пусть откажет или бессильно разведет руками, посмотрит с немым укором, но я буду знать, что хотя бы попытался следовать за песней, зовущей меня не голосом Архидемона, а устами певички Лелианы. Песня зовёт, Тамлен. Туда, куда так и не решились шагнуть мы. Песня зовёт вперед.