Хмель

— А ром пить умеешь? — Сильвер хитро прищурил глаз, смерив взглядом смазливого мальчишку-щегла в парике, что навязывался юнгой на «Эспаньоллу». Дженни только засмеялась, храбрясь перед всей честной публикой в «Подзорной трубе», где-то в глубине души чувствуя, что близка к провалу. Девчушка не сдержала удивленного вздоха, принимая во внезапно задрожавшие руки целую пинту рома. — Пей до дна и не отрываясь, — голос старого одноного моряка так звенел насмешкой, будто он действительно брал на «слабо». Однако Дженни это не волновало, она резво соображала, как можно осилить такое количество жидкости за один большой глоток, чтобы не подавиться и не сорвать покровы раньше времени. Ей очень нужно было проникнуть на корабль, а будучи девушкой это сложно сделать. «Это невозможно!» — отрезал тогда Лайвеси, покинув «Адмирал Бенбоу», оставив после себя неприятное жжение в груди и желание доказать, что уж она-то, Дженни Гокинс, способна на многое, в том числе и на то, чтобы за один присест уничтожить пинту рома. Она принялась жадно хлебать горячий горький ром, прикладывая неимоверное количество усилий, чтобы не оторваться от края пинты и не начать плеваться — уж слишком отвратительным оказался вкус. Интересно, что мужчины находят в этой гадости? Горькой, горячей, выбивающей все здравые мысли из головы… Земля стала качаться под ногами, перед глазами пошли круги, а Сильвер и остальные завсегдатаи «Подзорной трубы» резко сместились со своей оси, из-за чего Дженни пришлось наклонить голову, чтобы все вернулось на место. Однако произошел обратный эффект: одноногий вместе с людьми отклонились еще сильнее, да так, что резкое мотание головой не помогло. — Танцуй, малец! — Танцуй! И ноги заплясали: они выписывали такие крендели, что даже самой девчушке в мужской одежде не снилось. Да если бы она была трезвая, то у нее никогда так не получилось, как тогда, будучи опьяненной горьким невкусным ромом. Прыжок, неописуемый крендель, прыжок на столик, сбитая небрежным пинком бутылка, поворот, шаг на деревянный, пропитавшийся пойлом пол, и опять крендельки. Когда она открыла рот, то даже не узнала свой голос: пел мальчишка. Пел дикую, пошлую, грубую, но до чего же заводную песню, пританцовывая. Да чего там — пританцовывая?! Это слабо сказано! Этот «маленький пьяный наглец» умудрился стащить у одного из моряков мушкет и прострелить стакан какого-то угрюмого дядьки, заставляя мужчин хохотать, хлопать ему, петь вместе с ним, ревя океанской волной: — Одни убиты пулями, других убила старость! Йо-хо-хо! Все равно за борт! Дженни почувствовала под задницей табуретку и блаженно улыбнулась, облокотившись на стол рядом с Диком, что похлопал «юнгу» по плечу, говоря что-то о «веселом утре». Веки были тяжелыми, почти свинцовыми, они давили на глаза, нагоняя на все миниатюрное тело усталость. Но разве пьяная особа может обойтись без приключений? Редко находятся такие, и Дженни в этом плане — не редкость. Дженни поняла, что именно сейчас ей хватит смелости сказать доктору, что ее путешествие в опасном предприятии более чем возможно, ведь, как сказал Сильвер, из нее выйдет моряк! Качаясь, словно осинка на сильном ветру, Дженни пошла искать покои одного доктора… Прислуга, недоверчиво смерив «пьяного, но хорошенького» мальчугана недоверчивым взглядом, указала в сторону двери в дальнем коридоре, где предположительно должен был быть Лайвеси. Дверь было найти ой как не просто: все плыло перед глазами, лево становилось на место права и на оборот: правая стена превращалась в левую, а левая — в правую, при этом еще и качало, будто в шторм. Но собравшись, Гокинс все-таки нашла заветную обитель и сначала попыталась постучать. Стук получился смазанным, во внезапно ослабевших руках не хватило сил для того, что бы хорошенько ударить один раз. Поэтому в ход пошли ногти — она, упав на колени, скреблась в дверь, как голодный котенок или щенок, которого незаслуженно выгнали на улицу. *** Доктор, разобравшись с делами и написав письмо Дженни Гокинс, уже дремал, как до его слуха донеслись странные звуки, как будто какая-нибудь кошка точила об его дверь когти. Из-за усталости мужчина подумал, что ему это все снится, или это все-таки кошка, однако скулеж, жалобно произносивший его имя, резко заставил доктора резко открыть глаза и сесть на кровати, вперив взгляд в дверь. Кошки говорить не умеют. — Лайвеси… Лайвеси… — в дверь настойчиво скребли, из-за чего доктору стало не по себе, голос был очень и очень знакомым, но таким неземным и пугающим… — Кто там? — спросил он, взглядом ища взглядом свою шпагу. — Я! — Кто «я»?! — Я же! Пустите, пожалуйста, Лайвеси! — по ту сторону двери захныкали. Повстанец вздохнул: с одной стороны он может и не пускать этого проходимца (или проходимку — по голосу было трудно понять), но с другой стороны, он, как джентльмен и доктор, не может отказать человеку, который сейчас может быть в бедственном положении. И все же: где он мог слышать этот голос?! Дэвид Лайвеси встал с кровати и открыл дверь. Перед его ногами упало небольшое тело, на вид — мальчик. Худые руки в большом сюртуке обняли доктора за ноги, а лицо ткнулось в колени. Мужчина постарался дернуться, но хватка «мальчишеских» рук оказалась крепче. — Лайвеси-и-и-и!.. — протянуло создание с пьяной интонацией, прижимаясь к доктору еще сильнее. Джентльмен даже и не знал что делать, поэтому вволок гостя в комнату и с трудом усадил в кресло. Это был мальчик в парике и треуголке, очень и очень пьяный, однако в его юных чертах что-то насторожило Лайвеси: уж больно знакомым было лицо… — Вы что-то хотели от меня? — Да, Лайвеси! И сейчас хочу! — язык «мальчишки» заплетался, а голос срывался на девичий фальцет. Были бы обстоятельства совсем-совсем другими, доктор воспринял бы этот фарс, как комедию, как какой-нибудь нелепый водевиль, только действие его происходили не на подмостках случайного сельского театра, а в комнате добропорядочного джентльмена. — Чего же, друг мой? — Дэвид старался говорить ласковым тоном, как с пациентом, чтобы не спугнуть мальчишку и не спровоцировать того на какую-нибудь пьяную выходку. — Я хочу сказать, что поплыву с вами! Я теперь юнга! — паренек всплеснул руками. — Это прекрасно, молодой человек. Это все, что вы хотели мне сказать? — доктор устало зевнул: спать хотелось неимоверно. — Нет! — тонкие руки схватили мужчину за ткань ночной рубашки и притянули ближе к хмельному лицу, — Я вас люблю! Лайвеси хотел было смущенно выкрикнуть «Что?!», но не сумел — мальчишка впился в его губы неумелым хмельным поцелуем, тем самым выбив почти весь воздух из легких. Мальчик блаженно прикрыл глаза и повалил мужчину на пол, навалившись на того всем небольшим телом с легкими птичьими косточками. Такими, как у Дженни Гокинс. Доктор попытался выбраться из-под мальчугана или вовсе скинуть его (но аккуратно, чтобы ненароком не навредить), однако в том оказалось немерено сил и упорства, чтобы сохранять позицию. Юнга потерся бедрами о пах джентльмена (была ли то случайность или пьяная безумная выходка?), заставив последнего стиснуть зубы и приложить усилия, чтобы не зарычать и не рвануть юнца на себя. Не думайте о докторе плохого, ведь он — молодой здоровый мужчина со всеми теми желаниями, которые присущи мужчинам его возраста, поэтому такие действия со стороны гостя не могли не вызвать в нем бурю сильных чувств, грозящихся захлестнуть разум без остатка. Мальчик вновь полез целоваться, причмокивая аккуратными губами и щекоча гладковыбритую щеку доктора носом. Сам доктор понял, что начинает терять контроль тогда, когда обнаружил свои руки на худой спине, стягивающие сюртук и пытающиеся забраться под рубашку. «Дэвид Лайвеси, что ты творишь?! Возьми себя в руки! Не порочь ни свое имя, ни имя мальчика! — напряженно и торопливо думал повстанец, стараясь привести мысли и чувства в здравый порядок, побороть искушение, — Думай о Дженни… Маленькой и юркой, как воробей, Дженни… Боже, как этот пьяный бедняга похож на нее!». Опять развязный поцелуй, и доктор, сам уже почти опьяненный этой случайной страстью, старается стянуть с хмельного наглеца парик, как тот увернулся из-под руки. — Вы не захотели брать меня с собой, и я сама пошла, Лайвеси… — сбивчиво прошептал мальчишка на ухо доктору, ладонями гладя рубаху, чуть ли не забираясь под нее. После это создание потеряло сознание, лежа на мужском теле, задремав самым невинный детским сном. Мужчина выдохнул и, уложив на пол безвольное тело, поднялся и уложил мальчика на кровать. «Надо же было так напиться, чтобы говорить о себе в женском роде! Бедный мальчик…» — безрадостно подумал доктор, разглядывая гостя, безмятежно сопящего на его кровати. Что же ждет этого юнгу утром?.. Бедный глупый мальчишка… Или вовсе не мальчишка?.. Стащенный с головы мальчишки парик явил Лайвеси светлую, завязанную в смешную косичку копну вьющихся волос. — Дженни? — тихий шепот оттолкнулся от стен, отдавая звоном в ушах. Нет, это наваждение! Дженни осталась в «Бенбоу» вместе с командиром и своей матушкой. До Дублина множество миль, она не могла добраться! Не могла!.. И в голове не могло уложиться еще кое-что: как могло это чудное дитя напиться в хлам, если не сказать хуже?! Сама Дженни не могла на это ответить: она уже во всю спала, сопя, будто сытый щенок, иногда ворочаясь. Лайвеси почувствовал, как его голова стала еще тяжелее, и он устало решил, что разберется с этим завтра, если произошедшее сейчас — не сладкая иллюзия или чудный сон. Обняв тело юной прелестницы, доктор забылся сном, от усталости даже не удивившись: разве во сне можно заснуть?.. *** Утром доктор проснулся в одиночестве: вчерашней гостьи не было на месте. «Значит, сон или я просто схожу с ума» — подумал повстанец с облегчением и какой-то грустью: сновиденье было ярким, и хотелось продолжения, аж под ложечкой сладко сосало от воспоминаний об этих ощущениях в теле. Прогуливаясь по палубе «Эспаньоллы», доктор смотрел не в сторону острова, а в сторону материка, туда, где были его товарищи и верная подруга, где на деревьях распускаются листья, и цветут яблони весенним цветом. — Даст бог, Лайвеси, и мы вернемся туда раньше запланированного срока, — с надеждой произнес капитан, встав возле боевого товарища. Тот кивнул и продолжил смотреть на тающую вдали Англию. Нет, скоро это будет независимая Ирландия со столицей в Южной долине, что поднимет на восстание против Великобритании всю Ирландию! Сокровищ им должно хватить с лихвой. Капитан с толикой обеспокоенности посмотрел на доктора: тот был хмур и, можно сказать, даже печален. Смоллетт — бывалый человек, воробей стреляный, ему не составляло труда в том, чтобы понять причину такого состояния друга. — Та девочка? Дженни Гокинс? — Александр чуть прищурил глаз. — Да… Знаете, мой друг, она перед отъездом просила взять ее с собой. — Надо же. И вы были непреклонны, а она к вам на шею и в слезы? Капитан был скептично настроен по отношению к совсем еще юной прелестнице — почти девочке, так как знал, что она весьма хитра и сообразительна и способна заставить многих плясать под свою дудочку. Хорошее качество для повстанца (в ряды которых командир записал ее сразу же после того, как она помогла встать Лайвеси на ноги), но для женщины… Нет, Александр таких женщин не особо любил, ведь не терпел потакать и исполнять малейшие капризы, а у таких капризов будет предостаточно. Вот, например, эта же Дженни: захотелось ей, видите ли, в плаванье! Нет бы самой пораскинуть мозгами и прийти к выводу, что женщинам не место среди моряков и уж точно не место на таких предприятиях. — О нет, никаких истерик не было. Но взгляд! Один только взгляд этих голубых глаз способен заставить человека творить глупости… — доктор прикрыл глаза, воспроизводя в памяти образ миниатюрной девушки со светлыми кудряшками и в простеньком платье, что в солнечные дни помогала матери вешать белье и в любой день недели несколько раз на дню приходила к нему, чтобы сменить повязки и застенчиво улыбнуться. — Да вы влюблены, доктор, — с долей ехидства заявил капитан. Сам он против этого ничего не имел — не его дело, в конце концов. Главное, чтобы доктор не забывался в самые ответственные моменты. А так, хоть за старой потасканной шлюхой ухаживает — Смоллетту будет абсолютно все равно. — А я и не скрываю, — Лайвеси пожал плечами и мечтательно улыбнулся. Действительно, что ему таить? Они кивнули друг другу и продолжили говорить на отвлеченные темы, абсолютно не замечая, что за ними пристально следит пара ярко-голубых глаз.