illusionner

Зал хохотал. Люди соскакивали со своих насиженных мест и рукоплескали, кидали наспех купленные букеты цветов в воздух, свистели, кричали что-то нечленораздельное, но одобрительное и восторженное. Женщины аккуратно утирали проступившие слёзы носовыми платочками, пропитанными приторными, фруктовыми ароматами духов, стараясь не испортить макияж. Мужчины краснели, надувались, держались за животы, обтянутые белоснежными, накрахмаленными рубашками, расстегивали пуговицы на воротниках. Дети прыгали и бесновались, облизывая сладкие от сахарной ваты пальцы, тыкая друг в друга надувными мечами из шаров, покусывая не стриженые ногти и лоснящиеся губы. Толпа бушевала. Толпа превратилась в одно огромное, жирное, ржущее чудовище, которое сыто и довольно. Потому что реприза была действительно смешной, представление окупило свои деньги. Клоун благодарно поклонился, скорчил очередную забавную рожицу, вызвавшую новую волну хохота, уморительно поиграл своей живой мимикой, позыркал на добрый люд, покрасовался и спешно скрылся за кулисами. Еще один удачный вечер позади. Впереди — новый город и иная, не менее строгая публика, которую нужно смешить. Опять заброшенная, забытая богом провинция, периферия, стоптанная подошва мира, целлофановые, шуршащие пакетики с кровью и кишками придут в его передвижной цирк-шапито, чтобы поглазеть на представление. На кривляющегося урода. Он устало зевнул. Снял с себя цветастую бабочку в лиловый горошек, кучерявый парик, красный нос, колпак и прочие атрибуты вычурного клоунского образа. Дошаркал до своего фургончика, где начал медленно смывать красочный грим, выковыривая его из зазубрин на роже. Стер яркую, немного пугающую улыбку Челси, похожую скорее на звериный оскал, утрированно приподнятые чернильные брови, белый слой краски на лице. Кусочки лиричной мозаики небрежно рассыпались по дощатому полу, маска утекла и смылась под потоком воды, однако, образ глуповатого, нелепого, нарочито ненормального паренька, кривляющегося и творящего шалости на манеже, не сполз и не сползет. Клоун всегда остается клоуном, даже когда шип в глотке впился, кровит и не позволяет смеяться. Его номер всегда нравился проголодавшейся публике, вот честно. Акробатов и жонглеров в любой момент могли освистать, но дурака, что будет вызывать гомерический хохот, ждали с нетерпениемe. То, как ловко клоун выкручивает свои длинные ручищи, трясется как эпилептик, корчится, падает ничком, разбивает о манеж лицо и члены, приторно лыбится, гогочет, или, наоборот, пускает поток слез, вырывает из груди резиновое сердце, тут же роняет его в лужу, охает, ахает, кряхтит, мучает себя, дурилка картонная, жалкая, дешевая, только гляньте, всегда вызывает дружный восторг и экзальтацию. Глупый, глупый шут, такой большой, такой взрослый, а совсем ничего не понимает и ничего толком не умеет. Ну все вот он делает неправильно и как-то очень уморительно, будто восстал из какой-то комедийной киношки. Вечно где-то споткнется, что-то сломает, выльет на себя ушат воды, прыснет, взвоет, или — самое любимое — превратится в девочку. Ну забавляло народ, как двухметровый, широкоплечий мужик за минуточку превращался в милую Соню, придурковатую и обворожительную, и смешил их как-то по-женски, совсем наивно. Ну как тут не улыбнуться, не без жалости, не без презрения. Слабый, уязвимый, вечно упитый клоун, на котором держится весь их цирк-шапито. — Карелин, тебя к директору, — заглянул Илья, дрессировщик всякой мелкой твари типа белых мышей и кошек, — и поторопись, все только тебя ждут. Слава спешно кивнул, быстренько стянул с себя глупый наряд для представлений, надел серую, протертую куртку с дыркой на локте — они колесили по Европе, постоянно шли моросящие дожди, с каждым днем становилось все холоднее и ветренее — пригладил взъерошенную челку и вышел из своего гробика на колесиках в сторону более роскошного, с позолоченной табличкой и голубой крышей. — Вызывали? — тихо открыл дверь, просунул нос в щель, а когда увидел, что фургончик под завязку забит остальными артистами, юркнул внутрь, — извините за опоздание. — Ну что, все в сборе, можно и начинать. Здравствуйте, друзья! — директором цирка был тощенький, усатый, порядком глуховатый, лысый мужичок лет пятидесяти. Он постоянно носил фраки и массивные очки, много пил какие-то яды из флакончиков, внюхивал целебные порошочки, втирал в лицо мази и очень нежно относился к одной молоденькой чернокожей гимнастке, абсолютно не понимающей по-русски. Было что-то неприятно-печальное в его признаниях в любви иностранке, уроженке Эфиопии, которая лишь кивала и гладила его по черепу, не зная, что «странный русский» ей говорит и что от нее хочет. — Здравствуйте! — зашумели подчиненные и вопросительно уставились на начальника. Собрания обычно проходят по четвергам, а сегодня понедельник — значит, есть повод. Обычно это информация об очередной задержке зарплаты или смене маршрута, поэтому в воздухе стояло натянутое ожидание плохих вестей. — Рад представить вам нашего нового фокусника и его ассистентов! — радостно протараторил директор и указал куда-то в дальний угол своим странный крючковатым пальцем, — Мирон Янович, англичанин, виртуозный иллюзионист. Однозначно, нам очень повезло, что он согласился присоединиться к нашей труппе на один вечер. Поприветствуем! Слава тревожно взгляд скосил, желваками поиграл, аплодировать, как все, не стал, заебало это пошлое трение потных ладошек. Новенький вышел вперед, поклонился театрально, что-то подобное приветствию прошипел, а у самого кадык тревожно задергался. Весь в черном, кроме перчаток, цилиндр, плащ, рубашка — все будто нефтью облили, чернилами обмазали, раскрасили. В пустых глазницах пленка, тоже черная, пластиковая, зрачки мутные, взгляд презрительный. Трость серебряная, кольца, цепи, цирк блядский, воистину фокусник. Славе он сразу не понравился — шарлатан, манипулятор, смотрит высокомерно, нос свой орлиный вертит. И свита его такая же. Разукрашенный юноша, тоже в балахоне темном, в капюшоне, с белоснежной ухмылкой налепленной, стоит позади, с ноги на ногу переминается, и португалец, чрезмерно суетливый, улыбчивый, видимо, из кожи вон лез, чтобы к престидижитатору в рабы заделаться. Отталкивающее трио, надо сказать, раздражающее, пошлое. Славе виски сжало, замутило, «Мирон Янович» на языке бритвой вертится, кровоточит, в ушах отдает, вот пидорское имя, будто и не имя вовсе, а термин алхимический. Пока директор богатую биографию расписывал, заслуги перечислял, Мирон Янович статуей греческой стоял, да в публику взором холодным впивался. Не к лицу ему уроды здешние — шапито многоликий, интернациональный, непристойный, изувеченный, с нутром истерзанным. Здесь за жалкие копейки рваные тряпки души обличают, питаются через раз, по лезвию кинжала ходят. Здесь акробаты падают с высоты купола и остаются калеками, здесь у дрессировщика откусана рука по плечо, здесь шуты сопливее маленьких девочек, а наездники стоптаны лошадьми в кашу, здесь жрать битое стекло — не извращенная красочная метафора. Они показывают людям шоу под названием «бойня». — Так вот, на наше воскресное представление Мирон Янович согласился прийти в качестве участника, а не гостя. Какая честь! Вы только подумайте, какая честь! Уверен, что все билеты будут раскуплены за неделю, и мы выберемся из долгов! — как умалишенный твердил директор, кидая на Мирона слезливые взгляды, полные обожания и покорности, — спасибо вам, спасибо, уверен, это будет фурор. Фокусник кивнул и успокаивающе погладил сумасшедшего старика по плечу. — Вы правы, это будет фурор. Феномен. Магия. Переворот. Не стоит благодарности, для меня это ничего не стоит. Вскоре все разошлись, размышляя, что это за птица такая остроклювая — Мирон Янович, и за что он на их несчастные головушки свалился, и Слава тоже поспешил к выходу. В фургончике недопитый портвейн должен стоять и недочитанный Шаламов. Это крайне хорошо. Слава привычно потерзается — о том, что промотал все, просрал, а потом выпьет, почитает, на бок, что не больной уляжется, вот и завтра наступит. Однако, директор подозвал его к себе, ухмыляясь в свои седые усы, потирая виски, да впалые скулы. Сперва похвалил, ласково похлопал по острой лопатке. Сказал, что номер заходит и что Слава абсолютный чудак, и это отлично, это то, что нужно публике. А потом уточнил, есть ли в его фургончике свободное место. Место было. Раньше койку занимал ассистент Карелина, у них был потрясающий клоунский номер, звериные маски, цветные рубашки, такое прочее, а потом Кирилл сел на тяжёлые наркотики и умер, теперь Слава совсем один дурачится. — Есть, — ответил Карелин, — а что? — Да вот думаю Мирона Яновича к тебе подселить, раз постель пустует. Славу будто кипятком окатили. В хуй ему этот фокусник не вперся, язычник мрачный, да он вообще его боится, пусть живёт со своими придурками. — Так он, наверное, со своими ассистентами жить захочет? — тут же залепетал Карелин совсем отчаянно. Роскошь жить в одиночестве медленно утекала в канализацию. — Мне все равно, — раздалось насмешливое за ухом, злобное, безжалостное, вылез как чёртик из табакерки, а теперь ещё и ржет, — да ты дыши, дыши глубже, клоун, не трусь, я тебя не трону, — сказал шепотом, будто лизнул ушко. — Ну вот видите как хорошо все вышло! Слава, дорогой, проводи Мирона Яновича к себе. А его милых ассистентов мы подселим в менее комфортабельные условия, уж извините. — Ничего, они у меня привыкшие, — опять ухмыльнулся этот мутный баламут. Шли молча. Фокусник шел неторопливо, хромая, постукивая тростью, а Слава привычно размашисто, резко, хлюпая ботинками по вонючим лужам. Приходилось останавливаться и ждать, пока Мирон доковыляет, пока одышку уймет, пока силы на новый метр наберет. Поэтому Карелин злился и даже не скрывал этого. — Нам в цирке уродов ещё один не нужен, — прорычал он, открывая ногой дверь в их новое жилище, — будешь кроликов из шляпы вытаскивать и всех удивлять дохуя? Это и я могу, с хуя ли такая цаца не от мира сего к нам прилетела. — О, ты ещё не знаешь, на что я способен, — прищурился тот, опускаясь на койку Карелина и снимая перчатки. — Ну, удиви меня, бля. — У нас еще неделя Слава, остынь. И нам вместе жить. А я тот еще сожитель. Это точно. Это чистейшая, блять, правда. То, что с этим Мироном легко будет хлебнуть говна, вот так вот навернуть ложкой, Слава понял в первую их общую ночь. Полночи гость не спал, а читал какие-то молитвы, псалмы и акафисты, жег ароматические свечи и спиртовки. Раскидывал цветастые карты и что-то многозначительно писал в свой блокнотик с золотым плетением. Везде он пораставлял и поразныкал свои книжки — и рядом с художественной литературкой, типа По, Лавкрафта, Булгакова и Гоголя, была абсолютная псевдонаучная оккультная и религиозная херотень типа Папюса, Кроули, Нового Завета или там Лавея. Видимо, Мирон действительно верил. Ну, в то, что творит на сцене магию, чудо какое-то. Идиот. Симулянт. Обманщик. Уебище, как же он бесит Славу, вы просто не представляете. Ближе к рассвету Мирон Янович изогнулся дугой, с койки свис, начал глухо кашлять и харкать кровью, стал горяч, и Слава даже соскочил спросонья, чтобы позвать местного санитара, но Федоров отмахнулся, улыбнулся ртом с запекшейся кровью и просто попросил посидеть с ним рядышком. Сказал, что во всем виноват Слава и его дешевые папироски, точнее, их смог и яд. Но Карелин не понял, шутит тот или нет, однако, какую-то тяжесть ощутил. Все утро он над Мироном в лихорадке просидел, запах его тела внюхивал, веки прикрытые рассматривал. И так и не понял, что это за блевотный ком обожания и отторжения узлом внутри полой туши образовался. Мирон так отчаянно бледнел, краснел, кашлял и цеплялся за кровать и мятую простынь, так храбро держался за впалую грудь и сжевывал свой крик «больно мне, помогите», что Слава так и не понял, как в итоге дождался его успокоения. Как удостоверился, что из Мирона вся гниль вышла, и он заснул, как взял и сухими губами по щеке мазком провел. Да он просто реально испугался за фокусника этого блядского. Откинется, а Славке отвечать. Ничего такого в этом нет. По крайней мере, тогда не было. Короче говоря, Мирон Янович был чернокнижником, еретиком и абсолютно повернутым. Он не ел ничего кроме мяса и геркулесовых каш из пакетиков, говорил, что рос в Англии, Германии, а последнее время провел у старого порта в Рейкьявике. Еще говорил, что был посвящен там в какие-то недоступные простым обывателям знания, и что в воскресение их жалкий шапито возгорит неоном и пламенем. Слава портвейн дешевый посасывал, косяк крутил, кивал, и как-то внимания на этого умалишенного обращать не хотел. Но обращал. И забыть той ночи не мог, того приступа. Было в плавных движениях, бархатном стуке лакированных каблуков, хриплом голосе, вечно мрачном шепоте, огромных глазах и оккультной ауре фокусника то, для чего Слава был слишком глуп и прост. Но вот что-то цепляло, и хотелось просто по-детски так протянуть руку и «давай поговорим». Мирон умный, начитанный, с ним беседовать хочется. Еще его прошлое узнать хотелось и то, что же он на воскресение приготовил. Но он молчал, карты сортировал, флакончики с благовониями смешивал, на ночь всегда ставил себе какой-то укол в бледное, обнаженное плечо, а утром уходил, приговаривая, что ищет своего Заратустру или собственную смерть. Заратустру не нашел, смерть тоже, зато среди вольеров и огромных клеток нашел дрессировщика хищников — Диму Шокка, и тут же с ним закорефанился. На всех смотрел как на грязь из-под ногтей, плевал людям в души, небрежно отталкивал, а Хинтера облюбовал — то ли за то, что немец, то ли за то, что злой, то ли за откусанное правое плечо и острый ум. Не то чтобы Славе было не похуй, конечно. Да вообще поебать, по ветру развеять, собакам выбросить или на корм отдать. У него вообще выступления в субботу и в воскресение, он готовится, шутки новые придумывает, экивоки на манеже репетирует, да чепуху прочую простраивает. Но меж ребер прореху ковыряло понимание того, что Мирону неинтересен он, Слава Карелин, как остальные уроды, как все они, такой же скучный, недалекий уебок. Что для этого великого фокусника с каким-то сногсшибательным номером — он обычный клоун с красным носом и нарисованной улыбочкой. Ну, а как можно быть не клоуном. Этого Слава не понимал. А Шокк зацепил. Позволял заходить в тигриный вольер и наблюдать, как вальсируют покорные хищники от разрезающего липкий воздух звука кнута, как львов в тявкающих псинок, ластящихся кошечек превращает, как кисок своих с руки кормит, за ушком треплет, целует в нос. Он стал позволять даже ладонь разжимать и в пасть клыкастую класть, позволять сердце своё гранатовое в кулак брать, как фрукт переспелый, и сжимать, а соку меж пальцев течь. И не то чтобы Славе было не похуй, конечно, просто было как-то тупо больно, от того как отчуждается этот бритоголовый носатый городской сумасшедший от остальной труппы и к агрессивному, бывшему уголовнику, калеке, немцу-укротителю лезет. В пятницу, за ночь до Славкиного выступления в Риге, Карелин с репетиции вернулся и на койке нашел портрет. На холсте чернильный Мирон, весь по фасону, по госту, в плаще, в перчатках, а у ног хищники с отрубленными конечностями и хвостами. Все связаны нитями и кнутами, жгутами тела перетянуты, на веревочках клыки висят, и Мирон над всем этим ужасом возвышается и улыбается искаженно и ехидно. Снизу надпись. «Все переплетено. От брата по разуму». Славе так кишки вывернуло, что хотелось рисунок этот жалкий сжечь, испепелить, в лохмотья изорвать, и он его уже схватил, чтобы понести с глаз долой, да Мирон с вечерней прогулки вернулся. — Это что, мне? — брови изогнул, трубку изо рта вынул, — вот это трофей, вот умеет же Дима, да. Слава так с открытым ртом и стоял, а потом куртку выхватил и ушел. Невыносимо стало жить с этим фокусником ебаным, запутался он. Следить за его жестами, слушать его речи, его холеный плащик вешать обратно на спинку стульчика, если упадет, салфетки кровавые из-под койки вытаскивать. И видеть его не хочется, и слушать его бешеные, горящие псевдофилософские речи не хочется, и тошнит от него и от его благовоний, а вроде лечь бы в ноги обрубленной тушей, да пусть шкуру сдирает для коврика, не жалко совсем. Пусть пинает, пусть режет, пусть палкой бьет, только пусть и гладит потом тоже. Как Дима тигров своих. Да все криво, все диаметрально наоборот выходит же. Всю ночь перед выступлением Слава ходил по Риге и бухал, а еще плакал, да навзрыд так убивался. Смотрел в огни, на прилавки, в людей, в витрины, любовался красотой города, и плакал, плакал, плакал, а потом стыдливо рукавом лицо вытирал. Клоун. Клоун плачет, потому что его не любит фокусник. Смешно. Сейчас же грим потечет, размажется, что ж ты делаешь, детище комедии. Ах, да нет же грима, нет. Недотепа. Шут. Глупец. Значит, лицо кашицей слезет. Вернулся часов в десять утра, отоспался и хорошо свою репризу отвел, даже мамки с детьми подходили, чтобы сфотаться на память. Опять успех, опять подарил людям огромную пачку улыбок. Опять все любят клоуна, все нахваливают, смешной, смешной клоун, молодец, умничка. Только Мирон не на Славу смотрел, а на Диму, как тот тигров в ряд ставил, да через кольца огненные прыгать заставлял. И в восторге был Мирон. И пока Слава чужой восторг впитывал, Мирон с Димой уединились. Слава в фургончик зашел, букет пахучих цветов на пол сбросил, а они голые, на Мироновской койке трахаются. И Мирон опять легкие выблевывает, а потом эту кровь вязкую со сгустками тряпками белоснежными вытирает, а Дима в его тело врастает, простынь по швам трещит, и стон такой блядский на все помещение стоит. Фокусник, блять, раком распластался, а из груди кровавый фонтан хлещет. Чахоточный фокусник-то, оказывается, и дрессировщик теперь тоже. Слава молча в постель лег, с головой укрылся, ноги подобрал, уголок одеяла закусил, чтобы не завыть, а им похуй. Мирон Янович скачет на хую и стонет как портовая блядь, а сколько пафоса было, сколько пафоса. Несчастный сентиментальный клоун, не точи слезами веки, никто бы тебя не выбрал, кому ты, шут, сдался. Потрахались, лежали потом, беседовали. — Я буду как Гудини, понимаешь. Я сам же в своем номере погорю. — Ты чего это вздумал, Мирко, божество моё, — Шокк по ежику провел, да брови нахмурил, — от тебя фокуса, а не смерти ждут. Устрой им сеанс спиритизма, и поедем по миру. Я уволюсь. — Нет. Ящик. У меня есть ящик. Ящик Пандоры. Я открою его, а из него клубы пламени повьются — я войду, его закроют, ты, или Ваня там, не знаю, и я попытаюсь выбраться. Ну там спецэффекты, все такое. Огонь ненастоящий будет, а для людей истинно все. Прикинь заголовки: «ВЕЛИКИЙ И ВСЕЛЮБИМЫЙ ИЛЛЮЗИОНИСТ ОКСИМИРОН ПОГИБ ВО ВРЕМЯ ВЫСТУПЛЕНИЯ». А мы с тобой уедем, да. Ото всех. — А если не получится? Огонь-то для вида надо и настоящий пустить. — Иешуа был сжигаем солнцем на столбе — я тоже должен умереть, мне в любом случае недолго осталось. У меня туберкулез, Дима. Я умру скоро. Позволь мне это сделать так. Давай притворимся для всего мира, что я сгорел, а сами уедем. — Давай. Главное, чтобы у нас все вышло. — Выйдет. Никто ж больше об этом не знает, я даже Вано с Порчи не сказал. — Ну хорошо. Спи тогда. Они потом еще побеседовали и уснули, голые тряпичные куклы, а Слава слышал, слышал все, и как недолюбленный ребенок, заставший секс мамки с отчимом, наполнился таким лютым отвращением, что поклялся испортить воскресное выступление фокусника. Пусть дохнет от своего тубика со своими одноногим псом. Слишком глубоко страдал и жил Слава для жалкого наряда клоуна, для презренной клоунской смерти. Он будет теперь кукловодом. И резало сердце правдой обидной, недостоин любимым быть тот, чей удел смешить. Негоже ему счастливо жить и смеяться. Утром встал Слава, а боль виски вспарывает, а над башкой фонарик, как в мультиках. — Ну вот два дня нам с тобой осталось, — зубы еще в крови, по подбородку капает — это Мирон встал и как ни в чем не бывало доброе утро желает, Шокка уже и след простыл, сперму свою тоже потер, — а потом не станет меня. — Уезжаешь? — с притворным безразличием поинтересовался Слава. — Что-то подобное. — Ясно. И опять все нервы в один сгусток, в одно крошево стиснул, и сидишь, ждешь вечера. Афишу вывесят. Оксимирон выступает. Выступает Оксимирон. Билеты раскуплены. А он на самом деле обманщик, шарлатан, в ненастоящий огонь зайдет, всех вокруг пальца обведет и с Шоком в дальние дали ускачет. А у Славы ярмо на шее ветвится змеей, и хочется в этих Мироновских харчках подавиться, и тоже его в жопу поебать, и тоже в простынях с ним покувыркаться. Когда выступления Димы и Славы прошли, и все им радостно поаплодировали, началась томительная подготовка к номеру Мирона. Пустить дым в лицо зрителям легко — труднее огонь фальшивый создать. — Я вызову кого-нибудь из зала, — он вместе со мной зайдет в ящик, — шептал Мирон Шокку, — мы через подвал под ящиком выберемся, а с тобой встретимся за куполом, понял? Дима кивал. Дима смеялся. Идеальный план. — Давай пока ты будешь выбираться из ящика, я подхвачу что-нибудь из гардероба местных прихожан. Нам ведь еще и жить на что-то нужно. Вот и с бюджетом на первое время разобрались. Как по маслу все шло, ящик на манеже, горит, горит не по-настоящему, Слава в зале сидит и часа своего ждёт, Шокк пока сумки обирает, да деньги крадёт. Выходит Мирон. Красивый. Молодой. Обаятельный. Харизмой плещет. Здоровьем? А как скакал на немецком хуе, англичанин? Славу аж рвет от воспоминаний. И ящик ещё такой красивый, полированный, красный, гори ясно, готовьте гроб и катафалк. — А теперь я вызову любого человека из зала, кто готов пройти этот путь со мной? — обращается к залу Оксимирон, а внутри уже ликует, шалость удалась почти, — кто смелый? — Я! — выскакивает Слава и затаскивает Мирона в ящик вместе с собой. — Ты что делаешь, идиот, тут все продумано! — шипит Мирон, толкая Славу, но тот уже подносит руки к лицу Федорова и целует его взахлеб, — да что ты, блядь, делаешь! — Мне нужен лишь Крикет, — ехидно отвечает Карелин и поджигает изнутри ящик, не давая Мирону вылезти. Снаружи коробка тоже вспыхивает, и весь зал охает, в предвкушении закусывая губы, Дима у черного входа тоже в предвкушении, когда Мирон выкарабкается из их постановочного ящика, и они уедут. А внутри Ящика Пандоры тем временем сгорают заживо две туши, причем одна вгрызается в лицо другой. «КЛОУН И ФОКУСНИК СТАЛИ ЖЕРТВАМИ НЕУДАЧНОГО ЭКСПЕРИМЕНТА. ТРАГИЧЕСКИЙ ТРЮК ПРИВЕЛ К…» Занавес.