винил

      у Ким Тэхена вся жизнь похожа на книги их учителя по английскому. Ее просто не существует и он не знает, радоваться этому или плакать, но боли от этого он принципиально не чувствует.       (ну окей, чувствует, только ему не говорите);       сегодня, как и вчера, Тэхен сидит за столиком в столовой один, не считая своего рюкзака на соседнем стуле, и жует яблоко. Зеленое такое, не до конца поспевшее — единственное, что он успел отхватить в толпучке толкающихся старшеклассников у буфета, в подарок, к слову, выдавали пару синяков и подножек; в столовой — полно народу. Будто они не люди, а мухи, севшие на клейкую ленту и не в силах с нее встать. Тэхен хмыкает, жалко потирает ушибленное каким-то старшеклассником (специально) плечо и исподлобья, косо смотрит на единственного человека, которому на него здесь не насрать — он себя этим успокаивает, лелеет надежду о том, что степень похуизма сестры не сводится к бесконечности постоянных нулей в их общении; Ким, конечно, ошибается глубоко, как сестринская глотка, и глупо, как сестра.       она сидит популярная за соседним столиком со своим популярным парнем и его популярными друзьями, руководит каким-то там экологическим клубом и до жути неискренне смеется над шутками одноклассников; в сторону вообще не смотрит. Тэхен опускает взгляд в пол, сжимает кулаки и хочет разбить сестре-у-которой-нет-брата лицо, но переминается с ноги на ногу, спрашивает тихо-тихо и аккуратно, стесняясь, неловко жмется к отбрасывающему блеск серебрянному подносу, мол, — а можно мне с вами сесть?;       сестра смотрит сверху вниз, закатывает глаза, мол, за что мне это? и лепечет на высоких, раздражающих нотах что-то про свой клуб и то, что тэхен туда вообще никаким левым боком не приписан, а она ведь честная, а потому жмется к своему парню, будто он ей дороже брата, — Тэхен хмыкает, потому что так и есть, и закусывает щеку от обиды, потому что плакать хочется, как баба, — и проговаривает по-шлюшному накрашенными губами, — прости, братик, но у меня свои друзья, а у тебя свои должны быть, — и уходит.       он на сестру не обижается, «она же хорошая, — так говорят родители за пятничным семейным ужином, поедая безвкусную стряпню матери из дешевой мультиварки, — и права она, друзей себе найди», смотрит ей вслед, как забитая собака в сторону уходящего хозяина, садится за последний, загаженный чьим-то сыром из чизбургера стол и дырявит взглядом свои не менее дырявые джинсы.       Тэхен на сестру не обижается, он ни на кого по сути обиду держать не может; он просто заебался от одиночества и хочет подавиться им, даже если друзей не найдет. Мама говорила, забирая его из больницы на отцовском десятилетнем фольцфагене, в новой школе новых друзей он обязательно найдет; мать тогда улыбалась ему в зеркало заднего вида, одновременно внимательно следила за дорогой и постоянно бросала снисходительные взгляды. Тэхен, надо же, снова ей поверил, — он, на деле, уже заебался верить каждому встречному-поперечному, говорящему о смысле его бытия. Он просто смотрит из-под опущенных пышных ресниц отрешенно и нервно, больно врезается ногтями в ткань сумки, наблюдает за сестрой, откинувшей голову на крепкое плечо своего бойфренда, жилистого такого, что аж по спине мурашки пробегают, рука которого скользит по ее тощему бедру, поглаживает темную кожу, и Ким чувствует, что его сейчас вывернет. Он не уверен от блевотности момента или собственной ничтожности, но думать об этом как-то не хочется; Тэхен поднимается с места, думает, что обязательно все матери расскажет (на деле, конечно, нет), изображает, мол, его от этой похабщины сейчас вывернет — на деле, конечно, пубертат заявляет ему, громко врываясь с разворота в рациональное мышление, обратное «да не пизди, мелочь», и юноша соглашается, наскоро сбегает в уборную под смешки одноклассников и умывается в загаженном туалете, мокрой челкой припадает к зеркалу.       сердце предательски жмется, и вот он, один себе одинёшенек, разглядывает себя в зеркало и думает, что ему вообще ни с кем ни по пути — как по-блядски выбрать между двумя стульями ему не дали и усадили на пол в одиночестве. Мол, страдай, сученыш, заслужил; он, конечно, ранимый, — иногда хочется случайно пораниться пулей в лоб навылет, — и все к сердцу близко воспринимает, думает, что за тетку свою виноват и принимает наказание. Ким обводит болезненный силуэт в замызганном зеркале и, неловко делая шаг за шагом, утирает слезы и спешит на урок. После урока как естественно он получает пизды; к большому сожалению (радости) не женской.       в этот же туалет его затаскивают одноклассники на следующей перемене за шиворот клетчатой рубашки; Тэхен ударяется спиной о стенку от сильного толчка и чувствует чужие, уродливые пальцы на своей шее, сжимающие ее чуть ли не до треска костей позвоночника и своих шансов на нормальное общение. Видит перед собой до опиздения неприятные лица его безымянных одноклассников-друзей, от которых выворачивает наизнанку со всеми ошметками мяса его здравомыслия. Потому он хихикает и получает за это по лицу; больно, жестко, но реально и это радует — хоть какие-то отношения реальны до телесных контактов, а не мысле-телепатичных «сестра, а можно с тобой сесть?», юноша хихикает и стирает соленые капли с уголков глаз. Ким по правде понять не может, чего он хочет на самом деле: сказать им "спасибо" за внимание или дать по лицу в ответ как дружеское приветствие. Не спрашивает, почему только они так здороваются с ним, а между собой — нет, то Тэхен пожимает плечами; он же хороший друг и в чужие отношения не лезет.       они смеются, о чем-то переговариваются, и смотрят так выжидающе-насмехающимися темными взглядами, сжимают хрупкое плечо до едва слышимого хруста. Трещит, к слову, не только плечо от сильного напора, но и скелеты в шкафу шатена выбивают дверцы, выпадают гнилыми черепами на чистый ковер и тыкают костлявыми пальцами, мол, «Тэхен-а, помнишь, ты тетку убил?», и тетушка (одноклассники) ненавязчиво бьет наотмашь и заходится в диком смехе; Тэхену признавать не хочется, но он ломается — медленно рассыпается на мелкие осколки одиночества, разбиваясь о неприступные скалы недоступных ему отношений; Тэхену признавать не хочется, но он ломается — тонет в начавшийся истерии головного мозга и не понимает, что происходит; юноша хмурится, едва ли не заходится в плаче, запрокидывает голову назад и ударяется о стену позади; стены из белой плитки ровные, он чувствует это вслед за тем смехом тетушки, слышит сквозь него, мол, — этот ботан за нас сам себя побил. Тэхен-а, ты же нам друг, сделай нам домашнюю,       но вместо этого Тэхен слышит — порадуй свою тетушку.       хочется ответить — колко, дерзко, броско, как сестра делает, чтобы больше не доставали, съездить друзьям по лицу с разворота, но Тэхен понимает, пожимает плечами и, шмыгая носом, берет чужое домашнее задание подрагивающими пальцами. Хочется бросить чужие тетради на замызганный дерьмом пол, растоптать их и втоптать в их обладателей, или, по крайней мере, в окно бросить — если не тетради, то хоть себя, потому что Киму все уже настолько осточертело, что хочется плакать, кожу вырвать и к тетё уехать. Он сдавленно хрипит "хорошо, я сделаю", покорно опускает взгляд пол, думает, дружба — хуйня на самом деле; друзья-тетушка хлопают его по плечу одобрительно и хихикают, мол, — хороший мальчик, Тэхен-а.       Через месяц он выбирается на межсезонную игру между командой своей школы и соседней, покупает у какой-то бабки весовой категории борцов юфс или мма, — Тэхен, на деле, в этом не разбирается, — пачку выходящего из срока годности сока, наггетсы и сэндвич; в толпе его снова прессуют, друзья-одноклассники снова шутят свои блядские шутки, мол, — Тэхен-а, а ты любишь побольше размером или ширина важнее? — стоят в очереди,       бросают фантики из-под конфет в спину, смеются и бесятся одновременно, потому что Тэхен уходит, но уходит смешно и нелепо: спотыкается, смотрит себе под ноги и нервно перебирает длинными ногами. Смысла в этом нет, но он его находит и почти заходится в плаче; чувствует солоноватый привкус на языке, теплеющий кончик носа. Хочется домой уйти и не возвращаться больше, тетя, забери меня домой вертится в голове, как SOS-сигнал, спасательный круг на титанике.       люди воют на трибунах и улюлюкают, пускают волны и подпрыгивают, когда тот-самый-футболист из ой-такой-крутой-школы забивает очередной гол; Ким не понимает, что в этом презентабельного и такого интересного, но садится на первый ряд потертых скамеек и наблюдает за потерей собственной индивидуальности у всех этих бегающих за мячом идиотов. Гипертрофированная эстетика футбола, надо же, — Тэхен кривит губы в отвращении, слизывает сырный соус с верхней, — потные белые футболки, облегающие мокрые стероидные спины, обезьяньи уродливые морды, застывшие в выражении полного кретинизма и отсутствия абстрактного мышления; шатен от этого почти с ума сходит, люди вокруг не представляют дружелюбия или высоконравственностных мотивов, игроки на поле — вообще животные. — это, конечно, интереснее, —заявляет тетя, зло хихикая где-то на периферии здравого смысла всего происходящего, присаживается рядом и мозолит своим недо-существованием глаза, — но ты по-прежнему одиноко сычуешь, что изменилось, бедный ты мой сученок, с тех пор, как ты меня убил?       он ответа не знает, пережевывает сдобренный соком ужин и пытается придумать ответ — тетка подождет, ей уже торопиться некуда, ее автобус в один конец уже давно ушел бесплатным рождественским рейсом легковушки всмятку металла; она сидит рядом вся из себя такая мертвая и пристально смотрит на стекающие по подбородку племянника капли сока. Тэхену не хочется признавать, но кажется что-то подобное уже было, только без сока и пиздецки скучной игры на фоне, а больше ни черта он не помнит; пожимает плечами, сминает пустую пачку в руке и выбрасывает на пол. Тэхен старается ее не замечать, но замечает ее пушистое платье, красивое фаршированное с костями и белым мозгом лицо и нервно смеется. Несуществующая тетка все еще пристально смотрит, юноша поворачивает голову, вглядывается в кровавую кашу возле себя и хрустит пальцами; на языке вертится съеби, пожалуйста, в ад, только озвучить не получается, тетка его в любом случае в ад утащит. — нахуй иди, — не его голос, но тетка резко поднимается, гладит на прощанье, как верного пса, по макушке и прозаично исчезает под наспех брошенное не убейся, солнце, до нашей следующей встречи; он немного удивляется, пожимает плечами и поворачивает голову.       незнакомец выглядит, как азиатская версия клишированного джеймса дина из песен ланы дель рей в амплуа героинового, щуплого наркомана с пересечения улиц подойдешь-снесу-нахуй-бошку и я-тащусь-от-женского-попа, с кругами под глазами и, по закону жанра, в черной кожанке с нашивками разных музыкальных групп; Тэхен видит зарубежных исполнителей тоже, в мыслях проскакивает надеюсь не то говно из топ-чартов и концы пальцев покалывает от напряжения. Он сидит на два ряда выше, весь такой размалеванный, в узких рваных джинсах и тонкой футболке в конце осени, холодно следит за игрой из-под длинной темной челки и взгляд его сонный, спокойный, но убийственный — это типа как если бы сид и нэнси создали свой микстейп. Тэхен бы хотел его послушать, но видит нашивку с дэвидом боуи из девяностых и думает, перед ним его блядская персональная смерть, которая в упор ничего не видит, матерится как пропитый алкоголик-сосед с предыдущего тэхеновского места жительства и сапожник в дешевой мастерской на никому-не-важно-название-улицы в одном флаконе брутально-нежной туалетной воды. В прямом смысле туалетной, если что.       он знает, что скорее всего получит по ебалу. Возможно, с разворота, возможно, попросят выбрать стул, но шатен не против в принципе — у него жизнь только и строится на том, что даже выбирать не приходится, опускаясь на пол. Тэхен глубоко выдыхает, встает с места рывком, контуженно выделяясь на фоне однотипных пиздоглазых обмудков, слышит себе в спину на скамейке не сидится, на бутылку, блять, сядь; старается взять себя в руки, шагает вперед, но не смотрит туда же, он видит чужие армейские боты и нелепо на выдохе лепечет, как школьница-девственница на дозе любовных дорам, мол, — а можно мне с тобой сесть?;       сестра отвечает ему нет на протяжении последних трех месяцев. Незнакомец тяжело выдыхает, шмыгает носом, оглядывает нескладного парня с ног до головы, оценивающе косится; ты что издеваешься, читает шатен по его глазам, переминается с ноги на ногу и думает, он достиг максимальной отметки «пиздец» в своей жизни, потому что слышит придуманное — инопланетян не звали, проваливай,       потому что тетя отказывается верить в — конечно, о чем речь вообще? Я Юнги, если что, у нас совместный урок труда по пятницам.       Юнги смотрит выжидающе, не тычет его назойливым взглядом, да и вполне приветливый. Это, отчасти, неправильно, когда смерть выглядит приветливо и разрешает сесть рядом, но Тэхен об этом не думает — у него в голове сплошная каша плохой готовности из ебать-пиздец-чтоделать?. Он опускается на сидушку рядом и бездумно пялится на брюнета, неловко касается его руки и проверяет, не пародия ли это на нормального человека, созданная его разлагающимся на орбиты мозгом. Контакт реальный, — ало, хьюстон, у нас нет проблем, — мозг выдает еrror мы не умеем общаться; Ким медленно кивает, хмурится и не знает, куда деть свои руки и каким таким волшебно-неебическим образом начать диалог. Не знает, потому что нет друзей, а в голове — охуеть со мной говорят нормально, поэтому он бормочет себе под нос, старательно говоря громче, мол, — я Тэхен, рад познакомиться,       хотя на самом деле в голове внутреннее «я» визжит спасибочторазрешилсестьстобой, и рассыпается на молекулы у чужих ног. Рыдать тоже хочется — шатен на деле не понимает, почему этого не делает; по второму кругу в голове играет нотисмисенпай. — клевое имя. У них руки из жопы, — комментирует Юнги, лениво кивая на поле; Тэхен переводит взгляд на табло и видит 3:0 в чужую пользу.       тишина забирается в диалог следом за тяжелым вздохом Юнги. Вдох-выдох-вдох-выдох — он не верит, что живет, неловко и сдержанно ластится к холодной черной искуственной коже, и все это напоминает сцену из дешевого второсортного подросткового романа, написанного каким-нибудь Стивеном, по которому обязательно снимут дерьмовую экранизацию;       Юнги об этом не думает, оглядывает шатена, как будто подобрал вшивую дворняжку и вкрадчиво спрашивает: — а ты слушаешь дэвида боуи?       Тэхен поднимает взгляд, — он тут же ломается о чужой, к слову, — удивляется и широко распахивает глаза, потому что это пиздец как странно, его никогда о таком не спрашивали. Юнги тушуется, думает, че этот псих молчит, косо пялится на красивые скулы и правильные черты лица в неоновой подсветке фонарей стадиона и слышит: — обожаю его дуэты с игги попом,       Юнги охуевает, мол, —ебать, velvet goldmine?       Тэхен осторожно кивает и снова припадает к чужому плечу, долго и переодично молчит, хмурится, скрябает ногтями по нашивкам на куртке и хихикает; Юнги думает, он псих какой-то и зря он вообще с ним связался, но аккуратно придерживает дрожащее тело, наблюдает за игрой и молчит. Молчание как обряд посвящения уже закончиться должен был, но продолжается затянуто и нудно, как треки пинк флойд по пятому кругу в плеере, что они делят между собой спустя сколько-то-там минут игры — белый провод наушника растягивается между ними на весь максимум, но прижаться к друг другу все равно приходится; Мин Юнги чувствует чужую голову на своем плече, перебирает треки в плеере и цедит сквозь зубы, когда горячее дыхание раздражает кожу плеча, типа — ебучие эпл даже ебучие наушники делают ебуче короткими,       Ким хихикает, кивает и соглашается, потому что — на виниле и кассетах звучит в любом случае лучше.       спустя какие-то два месяца Тэхен вливается в компашку Юнги, подсаживается к ним в столовой за общий стол, потому что на вопрос а можно с тобой сесть? ему отвечают, — да не вопрос, чувак, — следом похлопывают по спине, смеются, но не над ним и это радует до невозможности;       он знакомится со всеми по кругу, имя чонгукчиминсокджиннамджунхосок сливается в единое целое, важное здесь только минюнги, бережно хранимое горьковато отдающее сольниками дэвида боуи в плеере; ким присматривается и видит двадцать первый альбом на репите полной громкости. Садится рядом, перед собой видит безбожно заспанное миновское лицо, между тонких пальцев — сигарету, в руке яблоко. Он пиздец как похож на энди уорхола похуистично настроенным, выливающимся из краев маски отстраненности; Тэхен видит в нем что-то особенно богемное, запредельно искомое, — апостол пред ним восседает как перед пророком для иконописи, взглядом говорит пиши меня, пока я охуенный. Юнги как-то на все похуй, он смотрит вдаль и в никуда одновременно, стряхивает пепел на школьную рубашку и запредельно медленно кивает головой. Он молчит и это бесит до невозможности, жмется к тэхеновскому бедру своим и кладет голову на угловатое плечо;       Юнги смотрит на Тэхена и слабо улыбается, лепечет что-то про охуенный фит ланы дель рей с асап рокки, под этот бит даже самоубиться не грешно; прикрывает глаза, делает затяжку и выдыхает, потому что понять сложно, ебать-как-невозможно — мелкий вливается в его жизнь как дешевое бухло в глотку, раздирает ее своим присутствием, которым успокаивает. Он думает, это пиздец какой-то; Тэхен выглядит в буквальном смысле как плохо написанный текст андеграунд-рэпа с вытекающими из него глупыми шутками; в его нелепых движениях он видит дешево-элитную амстердамскую проститутку за двадцать баксов и бухло за пятьдесят, Мэрилин Монро мужская версия два ноль с квадратной улыбкой и мертвечиной в карих глазах терроризирует его взглядом и по-блядски манит к себе.       Юнги не сомневается в блядстве происходящего, внимательно следит за движениями тэхеновых губ; чонгукчиминсокджиннамджунхосок спрашивает, — все в порядке, юн?       тетка злобно смеется на фоне, потому что все замирают и слышат сиплое — мы с ним, — кивок на соседний стол с футболистами, — расстались.       Тэхена ведет как от паленого виски, он приобнимает юнги за плечо, нелепо прижимает к себе, шепчет что-то на ухо вроде, — дерьмо случается, у боуи тоже так было, — и       так они встречают рождество. Сбегают из дома вместе, клише — уезжают на миновской машине в закат, как в тех уебищных фильмах по кабельному; они их не смотрят на деле, но вспоминают из детства и шлют каноны нахуй. Юнги ломает систему и посылает к хуям шаблоны, выворачивает до упора руль и сворачивает на кривую грунтовую дорогу. Дорога похожа на их жизнь отчасти, — Тэхен бы сказал на отношения в особенности, но молчит и допивает джин-тоник, — такая же ухабистая и бесящая; машина, наверное, заебалась как они оба вместе взятые. Фонарей нет, света тоже, Тэхен смеется и глотает джек дэниэлс с горла неумело и непредусмотрительно, брыкается и пытается подтанцовывать хуевыми движениями хуевым радио-песням;       сцена из дешевого ситкома, думает он, и именно так это выглядит, преображаемое в блядские розовосопливые мечты. Ким смеется и улыбается; охуительный мужик с сигаретой в зубах и прописанной при рождении брутальностью в профиль, такие в треках ланы дель рей водятся и певицам сердца разбивают, материт прохожих и говорит, что у боуи и игги не сложилось;       Юнги подпевает заебавшейся интонацией умершим американским исполнителям, вылезает на крышу машины и просит подержать руль; стоит в позе, как та крутая баба из титаника, и называет засраный бомжами автомобильный тунель их особым местом; Тэхен просто рядом, охуевает от происходящего и верит на слово брюнету, — охуенно,       он хихикает и переключает трек; дэвид боуи заливает heroes на громкости тридцать, эхо от стен, между пальцев — ментоловая сигарета и, — это тоже охуенно.       Юнги смеется тоже, выруливает на финишную прямую, вырывает из чужих рук бутылку и выбрасывает в окно. Тэхен смотрит на него недовольно, надо же, принцесса инопланетян недовольна, хмурит бровки и треплет свои волосы; пиздец какой-то, срывается на уме, на языке — горечь виски и водки. Он не понимает, но хочет увести его в амстердам, потому что оттуда вроде как клевые пацаны выходят, да и вообще с Тэхеном он теряется в прострации нормальных выражений — присутствие Тэхена шлет нахуй все каноны и песнопения, он видит в человеке напротив себя, такого же заебанного жизнью ментально и физически;       он снова повторяет, — у боуи с игги все равно не сложилось,       ответ молчит и уходит нахуй за собственной ненадобностью, потому что все итак предельно ясно и понятно; Тэхен переваливается через сиденье, по-блядски облизывает губы, как та самая амстердамская проститутка, обвивает одной рукой чужое плечо, душить собирается, вторит голосу из динамика и квадратно улыбается, мол, — винил и кассеты лучше стерео,       Юнги соглашается и целует.