Кровь, любовь и риторика

В ящике моего письменного стола алеет лента ордена Почетного легиона, и я вижу, как взгляд Мориарти мерно мечется от ее яркого пятна к лежащему на столе револьверу. Я не уверен, рассчитывал ли он застать меня своим визитом врасплох, но должен сказать, что ему это едва ли удалось. Для того, чтобы ворваться действительно неожиданно, нужно, чтобы тебя хоть на миг прекратили ждать, а от этой досадной привычки ни один из нас так и не отучился. — Ваше дело зашло слишком далеко, Холмс. Возможно, вы не отдаете себе в этом отчета, но моя жизнь и репутация поставлены под удар. — Уверяю вас, профессор, с вашей жизнью не произойдет ничего из ряда вон выходящего, даже если я вам в пику ускорю процесс. Список подельников Мориарти, бесконечность имен и адресов, соединенных паутиной гениального разума, уже давно оказался в руках моего брата. Не сегодня-завтра расставленная ловушка захлопнется, и заскрипят кресла на заседаниях четвертных судов, вздернутся излохмаченные виселичные петли над шатким помостом. Успех процесса я заранее подарил всем тем, кто будет в него вовлечен: Лестрейду, Грегсону, даже презирающему известность Майкрофту. Но есть в этом деле и то, что я по праву считаю своим, моя доля в общей добыче, и от нее я не отрекусь даже на суде присяжных. Джеймс Мориарти — это больше, чем слава, признание, любовь и даже кокаин, и его жизнь я оставляю себе, имея на нее большее право, чем самый высокопоставленный судейский. — Бросьте это, мистер Холмс. Вы сами понимаете, что должны все это бросить. — С понедельника. Каждую нашу встречу мы начинали этим ритуалом, но только теперь мы подошли достаточно близко к той грани, когда детская шалость перестает быть игрой. Я понимаю это и знаю, что профессор понимает это тоже, и лишь потому у него сегодня такой нервный, дерганый, неспокойный взгляд. Его пальцы крутят полированную трость, не находя себе места, и эта тревожность заразна. — Мы с вами подошли к тому моменту, когда понедельник — это слишком поздно, мистер Холмс. Сейчас или никогда. — Профессор хмурит брови, выцеживая слова по одному сквозь сжатые тонкие губы. У него птичьи черты и голос мудрого змея, никогда не делающего пустых предупреждений и не дающего напрасных обещаний, и этот сложный ансамбль пугает в той же степени, в какой завораживает. Зависит лишь от того, сулит он разрушения и пепелище или же долгую ночь, полную криков и стонов до сорванного, как теркой по гортани, горла. Он с одинаковым неистовством отдается и тому, и другому, и тем опасен. Тем невозможен. — Слишком поздно — для кого из нас, профессор? — Увы, в данный момент — для обоих. Стесанный о брусчатку набалдашник трости мерно постукивает о край крышки стола. Пока мгновение тишины не истает снова, я могу любоваться его замешательством и знать, что он так же наслаждается моим. Воздух между нами накаляется и палит легкие, медленно, но необратимо закипает в жилах кровь, разогревая гонящее ее по тонким трубкам сердце. Природу этой химической реакции я слишком хорошо изучил и знаю, что, когда температура достигнет своего предела, колба с тонким звоном разлетится на осколки, которых не соберешь, не поранив рук. — Вам не холодно? — Его взгляд опускается вдоль пульсирующей жилки по шее на ключицы, ныряет в вырез распахнутого воротника, и я слышу, как хрупкое стекло дает трещину. Вот только не могу понять, чье именно. — Вы хотите, чтобы я запахнулся? — я не могу не усмехнуться, видя, как темнеет его взгляд, когда он качает головой. Конечно же, он не хочет, но его злит чистота моей кожи. За то время, что я провел в Париже, успели истаять последние метки его собственничества. Впрочем, его спина, вероятно, тоже перестала саднить и кровоточить, и от этой мысли у меня даже в такой момент привычно сводит скулы. — Я хочу, чтобы вы перестали мешать моей работе, Шерлок. А я всегда добиваюсь того, чего я хочу, и вы это знаете. Конечно же, я знал. Джеймс Мориарти никогда не бросал слов на ветер, и если он заявлял свои права на что-либо, то это желание не утихало даже после однократного его утоления. Так появилась в его доме коллекция картин, способная посоперничать с лучшими музейными собраниями Европы. Так очутился он впервые в моей квартире, так оказался в его спальне и жизни я сам. Я не впервые ему отказываю, но только теперь всерьез и окончательно, не оставляя шансов на компромисс, и в его глазах слишком ясно читаются уготованная мне участь и его твердая решимость в ее осуществлении. Его ладонь украдкой касается тяжело оттянутого кармана его сюртука, и этот намек прозрачнее весеннего воздуха за окном. Джеймс Мориарти всегда идет до конца, не останавливаясь на полпути. Если он вознамерился меня уничтожить, то убить меня привычным образом, лицом в подушку, до рези в лопатках стянув за спиной руки собственным шейным платком, ему будет мало. В глотке у меня пересыхает. Сердечная мышца выстукивает обратный отсчет. — Заприте дверь, Джим. — Я прошу прощения? — он недоуменно усмехается, и я раздраженно повторяю: — Заприте дверь, и мы сможем поговорить так, как мы привыкли. Впрочем, если вы не настроены решать проблему… — Сомневаюсь, что это нам поможет, дорогой мой. Но мы еще вернемся к нашему разговору. Я неотрывно слежу за тем, как движутся под тканью сюртука в такт шагам его скругленные легкой сутулостью лопатки. На самом острие правой притаилась темная родинка, которую мне иногда удавалось поцеловать в те редкие моменты, когда я получал физическое лидерство. Джеймс замирает у двери, его длинные холеные пальцы в точках чернил, въевшихся в кожу так же, как в мои руки — пятна кислоты, обводят изгиб ключа, прежде чем коротко его повернуть. Я вижу, как он мешкает, как скользит по карману сюртука его ладонь, и мне не нужно видеть его лица, чтобы знать, о чем он думает и что он знает заранее: мы никогда не договоримся. А это значит, что рано или поздно, но точно в течение нескольких дней, кто-то один из нас должен будет уйти. И каждый из нас двоих хочет облегчить другому душу. Его плечо дрожит, ладонь исчезает в кармане, и я рывком тянусь к собственному револьверу. Одна секунда вбирает в себя слишком много: мой порыв, его поворот, столкновение взглядов — и разрывается тремя выстрелами в его распахнутую мне навстречу грудную клетку. Моя не дрожащая рука сжимает рукоять до побелевших костяшек. Его — разжимается прямо в кармане, когда он, оступившись на ровном месте, пошатывается, ошеломленно приваливаясь к стене. — Шерлок… — Никогда еще мое имя не звучало в его устах с такой болью и одновременно — таким восхищением. Он уже все понимает, мой гениальный дьявол, и лишь оценивает по достоинству молниеносность моей реакции. Я его опередил, снова — и навсегда. — Простите меня, Джим. Осознание произошедшего приходит постепенно. У меня начинает трястись отяжелевший локоть и сводить пальцы, мне хочется броситься ему навстречу, но ноги мои приросли к полу. В его серых глазах я вижу растерянность, боль, я вижу даже испуг, который так неловко рвется наружу. Он хрипит, хватаясь за грудь в том месте, где растекается, сочась через ткань, горячая липкая кровь его влюбленного сердца. Я часто слушал его мерное, ровное биение, прижавшись щекой к худой груди, и, кажется, слышу его снова. Оно отдается в висках ударами больших, туго обтянутых кожей барабанов, и я ловлю его, как лучшие концерты Сарасате, в бессильных попытках унести с собой. — Когда-нибудь одному из нас все равно пришлось бы это сделать. Вы же это понимаете, правда? Помутившиеся глаза распахиваются шире, когда слабеющие колени отказываются его держать и он сползает по затворенной двери на пол, царапая темное дерево в бесплодной попытке удержаться. Он падает неправильно, неопытно, выставив пробитую половину грудной клетки вверх вместо того, чтобы прижать ее к половицам. Искусанные от боли губы, которые я так любил целовать, широко и жадно раскрываются, хватая воздух, разинутые, как рот выброшенной на берег рыбы. Джеймс всегда задыхался, когда умирал, задыхался и, тугой дугой выгибаясь навстречу, резче и грубее вбивался в меня, сжимая заведенные за голову запястья до синяков. Но каждый раз он воскресал, как феникс из пепла, а я скрывал следы его любви под манжетами. Такова природа нашей натуры и той короткой, яркой смерти, в которую мы срывались из ночи в ночь, как в пропасть, крепко охватив друг друга. — Либо я, либо вы. Либо вы попытаетесь сбежать от виселицы, либо я избавлю вас от нее сам. Мы пообещали друг другу свои жизни, Джим. И вашу я оставляю себе. Перед его взглядом осыпаются прахом все мои доводы и логические цепочки. Одного пристального взгляда этих темно-серых влажных глаз, одного росчерка морщин в их уголках и искры в глубине хватало, чтобы отринуть здравый смысл, гнев и гордость. Слой за слоем он из раза в раз снимает с меня шелуху условностей, учтивости, сдержанности — всех так любимых нашим обществом личин, обнажая душу прежде обнажающегося тела. Мы всегда представали друг перед другом раскрытой книгой, которую могли бы пролистать от начала и до конца, но вместо этого читали вдумчиво и медленно, делая пометки на полях, выцарапывая пером подчеркивания. И сейчас Джеймс умирает, а я глотаю его строка за строкой, захлебываясь и задыхаясь, и меня мелко колотит от того, что я слышу в своей голове. На его страницах — все те же три кита трагедии: кровь, любовь и риторика, и чем быстрее бежит первое сквозь бледные пальцы, тем яснее третье переходит во второе, кристаллизуясь и застывая в замирающих глазах. Я ненавижу его за то, что он меня не проклинает, что он действительно простил, ведь сам я не в силах этого сделать и снова и снова ищу пустые оправдания, бесполезные даже для меня самого: — Иначе вам пришлось бы сделать первый шаг, вы прекрасно это знаете. А я не могу допустить, чтобы вы страдали без меня в одиночестве, любовь моя. Я спасу вас от этой тяжкой ноши, заберу ее себе. Как вы думаете, тяжело мне будет жить, помня, как вы смотрели на меня, когда кровь заливала вам пальцы? Как скоро я сломаюсь, сорвусь, сяду на иглу в попытке сбежать от этих воспоминаний? Хотя нет, не говорите ничего… Руки мои дрожат, дрожит голос. Я смотрю на еще теплое тело, свернувшееся на полу у дверей черным клубком, и мне кажется, я слышу его тяжелое, хриплое, прерывистое дыхание. Ему больно. Я знаю, какую боль причиняет входящая в тело пуля, ломающая хрупкие ребра, вспарывающая горячую красную плоть, живую, отзывчивую, и много бы отдал на этом свете за одну лишь возможность хоть на секунду ее облегчить. Каждая клетка этого тела принадлежит мне, и никто не посмеет у меня его отнять. И эта боль, искажающая его черты, жидким огнем бегущая по сведенным судорогой мышцам, тоже моя. И когда он умрет, я приму его смерть, как собственную, — смело от безысходности смотря ей в лицо. Старые половицы поскрипывают в такт шагам под моими босыми ступнями. Стиснутые пальцы все никак не могут выронить револьвер, и я несу его с собой, осторожно, шаг за шагом, с трудом удерживая контроль над подгибающимися ногами, опускаюсь на колени за его спиной. На его бледных посеревших скулах я вижу сырые дорожки слез. Джентльмены не плачут, но перед лицом смерти джентльменом остается лишь тот, кому нечего терять. Мы же с Джимом теряем все, и с каждой секундой, утекающей с тиканьем настенных часов, с каждым слабеющим вздохом, срывающимся с его губ в пустоту, я чувствую, как оставляет меня навеки то немногое важное, что по-настоящему стоило жизни. Жизни, смысл которой состоял в том, чтобы отринуть все, что ты любишь, и уйти в рубище. — Простите меня, мой дорогой. — Мои пальцы перебирают тронутые сединой волосы, ласково касаются кончика спрятанного уха. Мне всегда больше нравилось прижаться к нему губами, пьяно нашептывать бессмысленные заклинания, богопротивную, умоляющую ересь. Я оставлял голову у него на плече, когда мы засыпали, сплетаясь в нерушимый гордиев узел на скомканных, влажных простынях, только для того, чтобы первым и последним, что он услышит, пробуждаясь или засыпая, был мой голос. Сытый, сиплый, мягкий — такой, каким он любил его слышать. Каким его слышал только он один во вселенной. Я бы хотел принять губами его последний вздох. И в то же время больше всего на свете я боюсь хотя бы на мгновение его пережить. — Посмотрите на меня в последний раз, я унесу этот взгляд с собой в могилу, — шепчу я, склонившись к седому виску, кусая губы, и чувствую, как напрягается его плечо под лежащей на нем ладонью. Его сильный разум еще сопротивляется темноте, еще не сдается выжигающей его боли, и у меня еще есть несколько секунд, чтобы увидеть его искру в черных бездонных зрачках. И в тот момент, когда я осторожно переворачиваю его на спину, в них бьет молния. Резким, как от электрического удара, рывком он тянет меня к себе навстречу, сдавив затылок стальной предсмертной хваткой, и я угадываю то короткое движение ладони из кармана наружу, ради которого он собирался с силами, воруя мгновения у вечности. Джеймс Мориарти принадлежит мне, а я принадлежу ему. А свое мы оставляем себе, даже если для этого нужно утащить за собой в преисподнюю еще одну живую душу. Холодное дуло его собственного револьвера упирается мне чуть левее сердца, и с щелчком спускового крючка пуля пробивает наскозь раскрытое легкое. Кровь наполняет сжимающуюся полость, воздух со свистом рвется из неровных ран в разрывающейся от напряжения груди. Алые брызги летят на черный сюртук, и я захлебываюсь хлюпающим в горле кашлем, отчаянно сжимая холодеющую ладонь, обхватившую ледяную рукоять. Во рту разливается соленый металлический привкус, сладость сырого мяса, и в последнем поцелуе я отдаю глоток своей горячей крови, которой никогда не стать вином. Ветер в распахнутом окне играет занавесками. На улице цветут каштаны, их тонкий, едва уловимый запах втекает в комнату. В сердцевинах белоснежных кружевных цветков рдеют звезды, как горит французская орденская лента, прорастающая у меня на ночной рубашке. Мы лежим на залитом кровью полу у дверей, сплетая колени, и смотрим друг другу в глаза, пока мои веки не наливаются свинцом. Нехватка воздуха туманит разум, и боль, разрывающая грудь при каждом судорожном вздохе, подталкивает в темноту. Шум в ушах гремит падающей с высоты в бездну водой, и есть лишь одно слово, которое я могу выдавить из залитой кровью гортани, оступаясь на осыпающемся обрыве: — Спасибо… — и лишь один ответ, который я сквозь плотный мрак выжидающего забвения могу прочесть по бледным, обескровленным губам: — Все ради вас, дорогой мой.