перегоревшая лампочка

Он радовался каждый раз, когда удачно переходил дорогу, смеялся, щурясь на закатное солнце, и забавно слизывал с губ фисташковое мороженое. Джерард Уэй любил жизнь, да, он чертовски её любил. И то, что он полюбил меня, как кусочек обожаемой им вселенной, — было неудивительно. Он ведь не знал, что моя звезда уже погасла, что я давно мёртв внутри на самом-то деле. Он таскал меня по своим «секретным» местам, рисовал мои портреты и пел мне свои любимые баллады из 80-х. Он доверял мне, если вкратце. Он доверился моему свету, загадывал желания и засыпал, глядя на меня, не задумываясь над тем, что всё это — лишь огарок. Чёрные дыры облепили внутреннюю полость моих легких. Я не имел права быть рядом с ним, не имел права заправлять ему за уши пряди, пока он что-то чиркал в блокноте, не имел права прикасаться к его перепачканным в красках ладоням, я не должен был лгать ему, но он всегда верил в сказки. Мне не было места в его уютной кухоньке, где на подоконниках стояли цветы, а не пустые бутылки из-под алкоголя; куда залетали любопытные пчёлки, а не бледные моли и беспокойные мухи. Мне не было места в его постели с белоснежными простынями и подушками-пандами. Честно говоря, мне не было места в его жизни, но он по доброте душевной меня приютил. Джерард выходил меня, как какого-нибудь найдёныша, смотрел со мной добрые фильмы со счастливыми концами и кормил домашним печеньем с тёплым молоком. И я сидел там, на мягком диване, чувствовал его близость и понимал, что не заслужил и половины всего этого. Я разрушал всё, к чему прикасался, но продолжал лихорадочно кидаться в его спасительные объятия. Подарив ему целую сотню фосфорных наклеек-звёздочек, я пытался объяснить то, что боялся произнести вслух, но Уэй как всегда тепло посмотрел на меня, и крапинки в его глазах будто бы заискрились ещё ярче. Метафоры — единственное, в чём я был лучше него. Так мне казалось. Возможно, всему виной мои многочисленные психические расстройства, а он просто был слишком милым, чтобы сказать грубое «ты несёшь какой-то бред». — Фрэнки, ты самый замечательный из всех кого я знаю! Но тебе стоит почаще улыбаться, ну же! — и он трепал меня за щёки и строил рожицы, и я улыбался, натянуто, но правдоподобно. Сложно было не улыбаться, когда он рассказывал о своих любимых диснеевских принцессах, героях комиксов и цветах маршмеллоу, считая это самыми важными вещами на свете: «Да-да, всегда при знакомстве спрашивай об этих трех вещах, они говорят о человеке намного больше, чем кажется», — разглагольствовал он с серьезным видом, а над губой у него красовались усы от молочного коктейля. Джерард вообще всегда улыбался, и заражал этой улыбкой абсолютно всех. Он улыбался во сне, улыбался сквозь поцелуй, рисовал улыбающихся людей и улыбающихся выдуманных монстров. Лишь однажды, однажды по его щеке скатилась одинокая слезинка, а вслед за ней ещё две, а потом десятки тяжелых капель падали и падали на мой дорогой костюм и на переливающуюся в свете закатного солнца белую шёлковую обивку. Это случилось в тот день, когда он понял, что я солгал. В тот день, когда он осознал, что я не звезда, не Солнце, даже не фосфорная наклейка, а всего-навсего электрическая лампочка, которая слишком быстро перегорела.